многие-многие годы заплакал.
Не он, не он отдавал приказы сводить пинежские боры, не он засевал
берега сегодняшней Пинеги пнями. Но, господи, разве вся его жизнь за
последние двадцать лет не те же самые пни?
Да, двадцать лет он топтал и разрушал человеческие леса, двадцать лет
оставлял после себя черные палы.
В президиуме у жизни не сидел, вкалывал, прочертил след на великих
стройках века, но баб и девок перебрал - жуть. Всех без разбора, кто
попадался под руку, валил. Сплошной рубкой шел. И на месте не задерживался:
взял, выкосил свое - и вперед, на новые рубежи. И что там оставалось позади
- слезы, плач, разбитая жизнь, ребенок-сирота - плевать.
Да, Мамаем прошел он по человеческим лесам, и ему ли сейчас предъявлять
счет за пинежские леса?
В Водянах, на том берегу, было какое-то гулянье: из-за реки слышно, как
в две гармошки наяривают, пьяные песни орут. Справляют, должно быть,
какой-то праздник, а то и без всякого повода веселятся. Потому что у этих
водянинцев всегда все наоборот. Бесперспективная деревня, смертный приговор
вынесен - надо бы плакать, убиваться, слезы лить, а они не унывают, день
прошел, и ладно.
А может, закатиться? Стряхнуть с себя дорожную пыль? Полдеревни старых
дружков-приятелей - какой загул можно дать!
Не пошел. Шальное желание погасло, как только переехал за реку да
поднялся в крутой бережок. Тут тропинка подхватила, понесла его вниз по
Пинеге, по зеленым лугам.
Был разгар бабьего лета, было солнечно, тепло, была чаячья игра на
реке, и отовсюду, со всех сторон смотрели на него зеленые Лизкины глаза. Да,
да, да, Лизкины! Всю дорогу волновался, переживал, когда видел зеленую отаву
на лугах, на обочинах, на полянах, а вот что это такое, понял только сейчас,
когда стал подходить к Пекашину.
Муть, мура все эти бабы и девки! Никого не было, никого не любил, кроме
Лизки. А то, что сбежал от нее, двадцать лет шатался черт те где... Да как
было сразу-то узнать, разглядеть свое счастье, когда оно явилось к тебе
какой-то пекашинской замухрыгой, разутой, раздетой, у которой вечно на уме
только и было что кусок хлеба, да корова, да братья и сестры?
Решение пришло внезапно, как в былые годы: первым делом отвоевать у
Пахи Баландина избу. Любой ценой сохранить дедовский дом. Ну а потом, потом
посмотрим...
С этим решением он подошел к пекашинскому перевозу.
- Эхе-хей! - нетерпеливо кинул за реку. - Лодку давай!
А затем в ожидании перевозчика - тот уже шастал к Пинеге, по хрустящему
галечнику слышно было - жадно, истосковавшимися глазами пробежался по
красавице деревне, которая горделиво поглядывала на мир со своей зеленой
горы.
Глаз зацепился сразу же за дом Михаила - самая видная постройка в
верхнем конце, - но разгоряченный, уязвленный ум не хотел мириться с
превосходством старого друга-соперника, и он с вызовом подумал: врешь,
Мишка! До деда ты все равно не дотянул.
Одним махом головы, совсем как бывало в молодости, он перекинул глаза
на нижний конец пекашинской горы, к знакомой с детства развесистой
лиственнице, туда, где стоит ставровский дом.
Дома не было. В синем небе торчала какая-то безобразная уродина со
свежими белыми торцами на верхней стороне. И он понял, нельзя было не
понять: дом разрубили.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
О доме не говорили ни за обедом, ни за ужином. Вспоминали Федора,
толковали про нового управляющего, про погоду, а о доме ни слова, хотя он
гвоздем сидел у каждого в голове.
На Лизу в эти дни больно было смотреть. Она почернела, погасла глазами,
потому что во всем винила себя. И как ей было помочь, чем утихомирить ее
взбудораженную совесть?
Однажды утром Петр сказал:
- Ты не будешь возражать, сестра, если я на наши хоромы ставровского
коня поставлю?
- Коня с татиного дома? На наш?
- А почему бы нет? Видел я вчера, валяется конь на земле - не увез
Баландин.
У Лизы во все лицо разлились зеленые глаза, а потом она вдруг
расплакалась;
- Ох, Петя, Петя, да я не знаю что бы дала, чтобы татин конь у нас на
дому был! Все бы память о человеке на земле, верно?
- Будет конь! - сказал Петр и тотчас же пошел договариваться насчет
машины.
"МАЗ" с прицепом в совхозе был на ходу - братья Яковлевы перевозили с
верхнего конца в нижний свой дом, - и в полдень ставровский тяжеленный
охлупень с конем ввезли к Пряслиным в заулок.
Лиза в это время была дома и босиком выбежала на улицу. Выбежала,
подбежала к коню и давай его кропить слезами.
- Ну ты и дура же, Лизка! - покачал головой Иван Яковлев. - Сколько
живу на свете, не видывал, чтобы дрова со слезами обнимали.
Но что понимал в этих дровах Иван Яковлев! Ведь не просто деревянного
коня сейчас ввезли к ним в заулок. Степан Андреянович, вся прошлая жизнь
въехала с конем на их подворье.
2
Что такое человек? Что мы за люди?
Убивалась, умирала все эти дни Лиза, ночами давилась от слез, а вот
привезли коня - и вновь воскресла, вновь ожила. Как веточка, на которую
брызнуло дождиком, зазеленела. И Петр, провожая ее глазами с высоты своей
стройки, дивился тому, как она бежала по мосткам через болото. Бежала своим
легким, бегучим шагом, как бы играючи, и головной платок белыми искрами
вспыхивал на солнце. И он представил себе, с каким рвением, с каким
неистовством она примется сейчас за работу. Все переделает, все зальет своей
радостью: и телятник и телят.
А что же с ним происходит? Почему у него перестал в руках бегать топор?
По горизонту синими увалами растекались родные пинежские леса. И там,
за этими лесами, была новая хмельная жизнь, о которой он так много мечтал:
Григорий одумался, сам на днях сказал, что с сестрой остается. Так почему же
он не радуется? Почему все эти дни он смотрит не туда, не в синие неоглядные
дали, а вниз, на тесный заулок, где возле крыльца на желтом песочке играет с
детишками Григорий?
Он был в полной растерянности. Он был подавлен.
Сколько лет назад наяву и во сне бредил он свободой, жизнью без брата,
а вот пришел долгожданный час, сбросил с себя хомут - и тоскливо и муторно
стало на сердце.
Бабье лето выложилось в этот день сполна. На дому было жарко от солнца,
ребятишки на улице бегали босиком. А в навинах, на мызах что делалось?
Красные осины, березы желтые, журавли трубят хором. И праздник был под
горой, на зеленых лугах, на Пинеге, играющей на солнце.
Петр слез с дома. Через пять дней кончается отпуск - так неужели хоть
раз за два месяца не пройтись без дела по деревне, не послушать Синельгу, не
побывать у реки?
3
Приусадебные участки по задворью цвели платками и платьями - бабы
копали картошку, - и сладким дымком, печеной картошкой тянуло оттуда. Совсем
как в далекие годы детства.
И Петр, с удовольствием вдыхая этот дымок, прошел по деревне до самого
верхнего конца, до обветшалого домика Варвары Иняхиной, с которой столько
было связано у них, у Пряслиных, переживаний и передряг, затем спустился к
Синелые, побывал на мызах, в поскотине, вышел к Пинеге. И вот какое у него
прошлое - ни единого самостоятельного воспоминания. Все пополам с братом.
Нагнулся, стал пригоршней пить воду в Синельге - вспомнил, как они,
бывало, с Григорием опивались этой водой, специально бегали сюда, потому что
старший брат как-то пошутил: "Пейте больше воды в Синельге - силачами
вырастете". А уж им ли не хотелось вырасти силачами! Вспомнил, как провожал
по утрам Звездоню в поскотину, - брат рядом встал. Сорвал бурую запоздалую
малинину в угоре на мызе - опять брат. И так везде, на каждом шагу, у каждой
лесины, у каждой кочки. Даже когда ребятишки-удильщики попались на глаза у
реки, не одного себя вспомнил, а вместе с Григорием.
Вдоль Пинеги, через густой задичавший ивняк, под которым чернела Лунина
яма, мимо бывших леспромхозовских, а ныне сельповских складов Петр прошел
под родное печище, спустился на берег, усыпанный цветной галькой, попробовал
рукой воду.
Вода была теплая, летняя, но по-осеннему чистая и прозрачная, и, когда
прошла рябь, он долго всматривался в свое бородатое лицо с морщинистым
широким лбом.
Все началось с Тани, с веселой черноглазой медсестры, с которой он
познакомился в те дни, когда Григорий лежал в больнице. И вот надо же так
случиться! Григорий возвращается из больницы, к своему дому подходит, а
навстречу Таня. Увидела Григория, всплеснула руками: "Что, что с тобой,
Петя? На тебе лица нет". И со слезами бросилась на шею ошеломленному брату.
В эту самую минуту, на двадцать восьмом году жизни Петр понял, что он
всего лишь двойник, тень своего брата. Понял и решил: отгородиться от брата,
стену возвести между собой и братом.
Восемь лет возводил он стену. Восемь лет сушил, замораживал себя,
восемь лет парился под бородой, вытравлял из себя бесхитростную открытость и
простодушие, чтобы только не походить на брата. А чего достиг? Лучше,
счастливее стал?
Нет, нет! Самые счастливые, самые богатые годы у него в жизни те, когда
он душа в душу жил с братом, когда оба они составляли единое целое, когда на
все смотрели одними глазами, одинаково думали и когда, как говаривала Лиза,
им снились одни и те же сны.
Ошеломленный этим открытием, Петр поднялся в крутой, глиняный, сплошь
источенный ласточками берег и долго лежал обессиленно на зеленом закрайке
поля.
4
- Ну как поживаем, брат?
Он спросил это с таким участием, с такой заинтересованностью и
задушевностью, словно давным-давно не видел Григория. Да это и на самом деле
было так. Жили под одной крышей, сидели за одним столом, каждый день с утра
до вечера мозолили друг другу глаза, но разве видел он брата?
Святые, непорочные глаза Григория не дрогнули от удивления - он знал, с