чем пришел брат, - и все же счастливая улыбка, легкая краска разлилась по
его льняному бескровному лицу.
У Петра перехватило дыхание. Он схватил на руки перепуганного,
перепачканного в песке племянника, закричал:
- Дери дядю за бороду, пока не поздно!
Через полчаса борода пала.
Лицо стало непривычно голое, легкое, и память перенесла его к тем дням,
когда старший брат, возвращаясь весной с лесозаготовок, в первый же день
спускал с них, малоросии, отросшую за зиму волосню.
Улыбаясь какой-то новой, давно забытой улыбкой, Петр вышел на крыльцо и
столкнулся с возвращающейся с телятника сестрой.
Лиза ахнула:
- Ну, Петя, Петя!.. Вот теперь и я нисколешенько тебя не боюсь.
- А раньше боялась?
- Да больно-то, может, и не боялась, а все не прежний, все какой-то не
такой.
Да, он вернулся, к тому, от чего открещивался и отгораживался столько
лет. Вернулся к брату, к жизни, к себе.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Здравствуй, сестра!
Пишет тебе твой братец-бандит, отпетая голова, лагерник и тюремщик,
который всех Пряслиных опозорил. А может, уже и не братец, может, отказались
за это время от меня, потому как врать не стану: письма от вас еще в колонии
не принимал, отказывался. В общем, двадцать лет ни перед кем головы не
клонил, ни одного стона не дал, а сегодня плачу не плачу, реву не реву, а
так к горлу подкатило, что сам первый за карандаш взялся.
Начну по порядку.
Утром вызывает к себе начальник, думаю: карцер - крепко ночью гульнули,
много было звука; а начальник с порога: "Пришло помилование, Пряслин. Так
что с завтрашнего дня имеешь свободу".
Ну не это сразило меня. Не амнистия. Я, покуда он эту бумагу мне не
подал, и слушал-то вполуха - артист тот еще, все с шуточками и
прибауточками, а сразило меня наповал то, что он сказал: "Не знаю, Пряслин,
кто за тебя там хлопочет, кому ты нужен, а будь моя воля, я бы тебя не
выпустил. Не верю, что человеком станешь. Ну да ладно, говорит, погуляй,
снова встретимся".
И вот вышел я от начальника, солнышко, вся моя шушера: что и как? А что
- как? Что я могу сказать, когда я и сам, как начальник, думаю: кому я это
там, на воле, нужен, кто за меня так старается? Дружки-приятели? Да какой
ход у шпаны в Президиум Верховного Совета РСФСР!
Всех перебрал, всех пересчитал, кого знал и встречал за свою жизнь, и
вот, сестра: кроме тебя, некому. Потому что ежели и есть кто на свете, у
кого еще болит обо мне сердце, дак это у тебя да у мамы. Ну а что за
хлопотунья из нашей мамы, мы знаем, так что ты. Ты решила из ямы брата
выволакивать - больше некому.
Двадцать лет я про дом не думал, мать даже родную не вспоминал, а тут
все вспомнил, всех перебрал: тебя, маму, Пинегу, Михаила... Сказать это моей
шалаве, о чем тут их пахан задумался, о чем помышляет, - не поверят. А ведь
и у меня мама есть, есть сестра. Про братьев не говорю. Михаил на том свете
меня встретит - отвернется, двойнята тоже чистенькие, от грязи всю жизнь
рыло воротят, сестра Татьяна не в счет. Только на тебя да на маму и надежда
вся.
А не испугаетесь, ежели нагряну? Страшный я стал. Волосы выпали -
плешь, зубы железные, весь разрисован - в баню с людьми зайти нельзя, и
зовут Дедом. Да, в пятнадцать лет стал Дедом, когда меня в эту колонию
прислали. На воспитание.
Эх, дураки, дуроломы! Они думают, там человека делают. Делают, да весь
вопрос - кто. Мне днем один хмырь, тамошний воспитатель, начал мозги
вправлять: "Работай честно, Пряслин, ежели хочешь на путь правильный
встать", а вечером остались в бараке - другое воспитание началось. На всю
жизнь. Один там падла захотел мне сразу рога обломать, потому как я самый
сильный, в глазах у него бревном встал. "Эй ты, деревенщина! Подай-ко мне
свою шапочку - покакать захотелось". Подал я ему свою шапочку, покакал не
спеша, а потом: неси.
Ладно, наклоняюсь, беру это шапочку с его добром, да не успел никто
опомниться - все это добро ему в харю. Три часа мы в ту ночь насмерть
бились, и к утру я стал хозяином. Он стал подавать мне свою шапочку. Вот
тебе, сука, запомни на всю жизнь, что такое деревенщина!
Вот так, сестра, я и подписал себе приговор на двадцать лет, потому что
из колонии выхожу - меня только что на руках не несут. Гулял, не отрицаюсь.
Все было. Ну только одного не было: никого не убил и над людями не
изгилялся. Нету крови на мне, сестра, это я тебе точно говорю.
Приветы и поклоны никому не пишу. Кому нужны приветы да поклоны от
бандита? Ну а ежели Михаил от меня не отвернется да братья да сестра руку
подадут - спасибо. Но о них покуда не думаю. Мне бы на тебя да на маму
только взглянуть, а там видно будет что и как.
Я бы и так поехал в Пекашино, без твоего спроса, сестра, да хватит,
пострадала ты за меня, сызмальства заступницей была, и не хочу, чтобы ты
сейчас шарахнулась, когда я как снег на голову паду или, хуже того, когда
тебя из-за меня клевать начнут. Нет, это мне теперь не перенести, честно
говорю. Вот и пишу все как есть. Начистоту, без утайки. Можно - приеду, а
нельзя, дак нельзя: заслужил.
Остаюсь в скором ожидании ответа твой бывший брат или настоящий (сама
решай!) Федор Пряслин.
За эти двадцать лет я Пряслиным только и был, когда на допросы
вызывали, а так все по кличкам. Как пес.
2
Трудное это было лето для Пряслиных. Раздоры и неурядицы меж собой, вся
эта дикая и несуразная история со ставровским домом, внезапное появление
Егорши, принесшее столько бед и горя... Зато уж сейчас был праздник так
праздник. Из всех праздников праздник.
Лиза первая сказала то, что было у каждого на сердце:
- Вернулся! Вот и Федор наш к нам вернулся. Петя, давай скорей
телеграмму. Пущай ни минуты не медлит. Господи, "не испугаю ли, сестра?".
Вот чего скажет. - И вдруг расплакалась, разрыдалась. - А того, что мамы-то
в живых нету, и не знает... "Есть ведь и у меня мама родная"... Нету, нету,
Федя, у тебя матери... Уж она-то из-за тебя попереживала, уж она-то бы
обрадовалась...
Петр, не спуская глаз с Григория - тот накалился от радости до предела,
- толкнул сестру в бок: дескать, попридержи себя.
- Не буду, не буду, ребята, плакать. Песни надо петь, а не плакать.
Было уже не рано, когда Петр с телеграммой побежал на почту. В заулке у
Михаила Раиса развешивала выстиранное белье, и ему по-мальчишески, криком
хотелось кричать про ихнюю радость - мол, передай брату (Михаил с новым
управляющим был на Синельге): Федор скоро приедет, - но в эту минуту из-за
угла житовского дома вывернулась Евдокия Дунаева, и он прикусил язык.
Евдокия прошла рядом с ним, едва не задела его рукой, но разве видела
она теперь кого? Погас вулкан, как на днях сказал про нее подвыпивший Петр
Житов. Пепел да одна мертвая, выжженная порода осталась от прежней Евдокии.
Петр вспомнил про Калину Ивановича, про папку с бумагами, которая
осталась от него и которую просила на досуге посмотреть Евдокия, но вскоре
его опять захватили семейные дела, которые неожиданно нынешним утром
переплелись с делами Пекашина.
Нынешним утром он, как обычно, стучал топором на своем старом дому. И
кого же вдруг он увидел? Кто поднимался к нему на верхотуру? Виктор Нетесов,
новый управляющий. Поднялся, глянул на новую крестовину стропил, которую
какой-то час назад они поставили с Филей-петухом и Аркадием Яковлевым,
легонько и не без удовольствия погладил гладко отесанное дерево.
- В ладах с топором. Но можно бы и не тесать стропилину-то - кто увидит
ее под крышей?
- Да так уж привелось, - ответил Петр и улыбнулся: понравилась похвала
управляющего, потому что Виктор Нетесов - кто не знал этого в Пекашине - сам
был мастак по плотницкой части.
- А вид с твоей вышки как в кино, - заговорил управляющий, кивая на
бывшие поля за болотом: там желтым и красным пожаром полыхал кустарник. -
Через неделю эту красоту будем вырывать с корнем.
Петр, ничего не понимая, пожал плечами, и тогда Виктор уже перешел на
свой обычный деловой язык:
- Мелиораторы через неделю приезжают.
- К нам в Пекашино?
- Да. А чего ты головой мотаешь? Сколько еще кустарники в навинах
разводить? На тридцать га поле будем делать.
- На тридцать га! Это в наших-то навинах? - Петр опять замотал головой.
- Да ты от меня этим метаньем одним не отделаешься, - сказал Нетесов. -
Я ведь к тебе зачем пришел-то? А затем, что тебя в свою телегу запрячь хочу.
Не понимаешь? Главный механик нам в Пекашине нужен, грамотный, толковый
техник. Ну а раз ты гнездо отцовское отстраиваешь, вот я и подумал: кого же
мне еще искать!
Нетесов не торопил его с ответом, не агитировал. Наоборот, сказал на
прощанье: подумай хорошенько, легкой жизни не жди. И Петр на первых порах
как-то не очень раздумывал над его предложением, а вскоре за работой и
совсем забыл. Зато сейчас, едва всплыл в его памяти этот утренний разговор с
управляющим, - как все его существо охватило лихорадочное и деятельное
возбуждение. "Не жди легкой жизни... Легкой жизни не будет..." А почему у
него должна быть легкая жизнь? Калина Иванович искал легкой жизни?
За все эти летние месяцы, что он бывал у старика, они почти никогда не
говорили о "земном", о пекашинском, но Петр сейчас не сомневался: Калина
Иванович одобрил бы его решение остаться в Пекашине, начать устраивать жизнь
на родной земле вместе со старшим братом, с Виктором Нетесовым...
И еще какие бродили чувства, какое желание вызревало в нем в эти
минуты? Запрячься в пряслинский воз, взять на себя все заботы о сестре и ее
детях, о Григории, о Федоре...
Он не знал еще толком, не успел обдумать, представить себе, как все это
решить практически, а уже новый свет, свет далекого детства, хлынул ему в
душу,
Трезветь он немного начал, когда вышел с почты да увидел пьяный трактор