Топчет меня, поносит на каждом шагу. Я и сука, я и тварь бездушная, я и сына
своего не любила... А я, когда Вася нарушился, замертво лежала, в петлю едва
не залезла - вот истинный бог. А спросите меня, как, какой дорогой на
скотный двор ходила, - не скажу. Ничего не помнила, ничего не видела. Ну, я
себя не защищаю, не оправдываю. Двадцать лет без мужика жила - худого слова
никто не скажет. А тут отбило ум, отшибло память; Вот он, Михаил-то, и -
"нету у меня сестры"...
Тут Петр опять попытался остановить ее, но разве могла она молчать?
- Нет, нет, ребята! Не хочу, чтобы вы от других узнали, всякой небыли
наслушались. Сама расскажу. С Михаила Ивановича, с братца родного, все
началось, вот как все было-то. Он привел ко мне постояльца на постой:
"Сестра, пусти, все тебе повеселее будет". А какое мне веселье, когда я
только что сына схоронила? Говорю, не помню, какой дорогой на коровник
ходила. И постояльца этого, уйди он от меня через день, через неделю, тоже
не запомнила бы. Я уж когда его разглядела-то? Когда он начал разговаривать
меня. Человек, вижу, немолодой, из офицеров (какие-то военные тогда у нас
стояли), и забота... Я сроду такой заботы о себе не видала. Приду с
коровника - дрова наколоты, вода наношена, самовар на столе - с ходу садись
за стол. И вот слово за слово, разговор за разговором... Не знаю, не знаю,
как ума лишилась. А когда опомнилась - об одном думушка: как помереть, как
себя нарушить. Анфиса Петровна поперек встала: "Сама как знаешь, что хошь,
говорит, с собой делай, а у ребенка не смей жизнь отнимать". Вот так и
обзавелась Надеждой да Михаилом...
Лиза заставила себя взглянуть на примолкших братьев.
- Раисья, сказывают, из-за этого Михаила пуще всего рвет и мечет.
Думает, это я нарочно, чтобы брата разжалобить, чтобы к нему на шею сесть. А
у меня и в думушках ничего такого не было, пластом лежала. Анфиса Петровна и
в сельсовете записывала. Пришла: "Не знаю, так, нет сделала: Михаилом парня
назвала. Охота, говорит, чтобы еще один Михаил в Пекашине вырос..." Вот ведь
как дело-то было. Дак при чем тут я? Не переписывать же мне было идти.
- Не горюй, сестра! Без детей тоже не жизнь.
- Да это так, так, Петя, - с живостью ухватилась за слова брата Лиза. -
Все-таки у меня опять какая-то забота, верно? Только срам, срам, ребята!
Коровы-то все придивились, не то что люди. А Павел-то Кузьмич, офицер-то
мой, где, спросите? Отпустила я его, ребята, на все четыре стороны
отпустила, алиментов даже не потребовала. Что же, у него жена, у него дети,
дочь-невеста. Узнал, что я в тягости, насмерть перепугался. "Ну, говорит,
теперь я погиб. И дома узнают - жизни не будет, и со службы попрут". Ну, я
подумала-подумала: да иди ты с богом. Чего, думаю, всех разорять, всем
мучиться, раз сама виновата...
Все. Распустилась, вздохнула всей грудью, даже голову от облегчения
откинула.
Нет, нет, она не сидела с опущенной головой, она и раньше, до этого,
жадными глазами вглядывалась в родных братьев. А как же не вглядываться -
столько годов не видела! Но только сейчас, только в эту минуту, когда она
вся сполна выговорилась, когда сполна очистилась сама, только в эту минуту
она увидела братьев такими, какие они есть.
Увидела и ужаснулась.
- Ты что, сестра? - спросил Петр.
- Ничего, ничего. Это я от радости, от радости...
А уж какая там радость... То есть радость была, и радость великая -
братья приехали, братья родные у нее в гостях. Но как же она сразу-то не
увидела, не распознала беду?
Все считала, все думала: Григорий у них болен, Григорий разнесчастный
человек. Да так оно и было: на всю жизнь, до скончания дней своих инвалид -
что же еще страшнее? И худущий - страсть. Как льдинка весенняя - вот-вот
растает...
Но Григорий-то болен, а Петр еще больше болен - вот что сейчас вдруг
поняла Лиза. Но она не дала ходу своим думам. Увидела - Петр и Григорий
водят глазами по избе, по некрашеному полу, по неоклеенным бревенчатым
стенам со старыми сучьями и щелями, сказала:
- Что, ребята, насмотрелись у брата богатства - глаза режет моя голь?
Не от бедности, не от бедности это. Нашла бы я денег-то и пол чтобы
покрасить, и стены в обои взять, да я, ребята, так рассудила: ничего не
менять. От тати карточки не осталось, тогда моды не было сниматься, дак
пущай дом заместо карточки будет. Так я рассудила.
2
Гости были самые дорогие, самые желанные. За все эти два года, что не
заглядывал к ней старший брат, а может и больше (Михаил все-таки под боком
живет), у нее не было в доме таких гостей. И она - сама чувствовала - вся
сияла, вся лучилась от счастья, от радости, и это счастье, эта ее радость
мало-помалу стали передаваться и Петру - о Григории говорить нечего: от того
в ночи свет. Сперва разгладились на лбу морщины, приобмякли, распустились
губы, потом снял туфли, а потом и верхнюю рубаху долой: дома...
Но окончательно доконал ее Петр, когда вдруг поднялся с лавки (она и
лавки в избе, заведенные Степаном Андреяновичем, сохранила) и направился к
зыбке.
Она вся замерла: что-то сейчас будет?
А Петр подошел к зыбке, раздвинул старые платьишки, сказал:
- Ну, долго вы еще, сони, будете скрываться от дядей?
Григорий завсхлипывал - верно, и он не ожидал такого от брата, - а сама
Лиза, чувствуя, что вот-вот расплачется от радости, выбежала в сени... Когда
она, виновато горбясь, вернулась в избу, малые двойнята были на полу и их
забавлял Григорий ("Коза-коза..."), а Петр сидел у раскрытого окошка и,
похоже, смотрел на зеленое подгорье, на старую развесистую лиственницу.
- Татьяна-то тебе пишет?
Заговорил сразу, с прежней хмурью на лбу - отвык, видно, за эти годы
сердце настежь держать.
- Какие мне письма от Татьяны. - Лиза заняла свое хозяйкино место сбоку
заснувшего самовара. - Хорошо хоть от брата не отвернулась.
Некоторое время, покачивая головой, она старательно разглаживала на
колене платье, а потом вдруг слезы к горлу подступили - опять навзрыд:
- Кабы вы от меня отвернулись, все бы мне не так обидно было. Не много
я вас тешила - бывало, разве чаем когда напою да сухарь суну, а ведь ей-то я
поделала добра, послужила... Михаил - десятилетку кончила: как хошь, девка,
учить дальше не могу, сама видишь, какие у колхозника доходы. А я: нет, нет!
Хоть одного Пряслина да выучим в институте. И уж я, ребята, - с места мне не
сойти - все, все, что у меня было, ей отдавала. Деньги велики ли студентам
платят, ладно - овцу одну выкормлю, другую выкормлю, луку на лесопункт
свезу, продам: учись, девка! Покудова жива, не будешь мереть с голоду. Але
платье, одежу взять. Все твое, что в дому есть. В самое раздетое, в самое
безлопотинное время как картиночка ходила. Думаю, я никакой молодости не
видела, пущай хоть она покрасуется. Але на каникулы-то летом приедет!
"Сестра, я у тебя буду жить. Там, у Михаила, и без меня негде повернуться".
Живи, живи, девка. Передние избы раскрою, как барыня, как принцесса из одной
горницы в другую похаживает... Все позабыто, все не в счет. Вишь, сестра
опозорила ей, в Москве ей мои дети жить мешают... Ладно, - махнула рукой
Лиза. - Чего это мы кости родной сестре перемываем? То и ладно, то и хорошо,
что высоко взлетела. Радоваться надо, а не скулить. - И заговорила уже с
восхищением: - Ну бес, ну бес девка! Со счастьем родилась, да ведь надо было
это счастье-то выждать. До двадцати восьми годков сидела в девках, ждала,
пока цыганкино гаданье исполнится.
- Какое гаданье?
- Да разве вы не помните? Цыгане тут раз зиму жили, у Семеновны
покойной в дому стояли. Нет, это, наверно, уж после вас, когда вы в город
уехали. Ничего люди, хоть и говорят, что вор на воре, а у нас лучинки не
тронули. Старуха у них была, Максимиха, старая такая, вся седая, нос
крючком. Вот она и нагадала нам с Татьяной. Мне сразу сказала: тебе,
говорит, век горевать, век куковать. Так оно и вышло: век не мужья жена, не
законная вдова. А у Татьяны ручку-то взяла, аж прослезилась даже. Ей-богу.
Вот, говорит, у кого рука-то из золота чистого отлита. Высоко, говорит,
взлетишь, высокого лету птица, на самой Москве гнездо совьешь... И вот ведь
какая стойка, какая выдержка у человека! До двадцати восьми годов не
потеряла головы, не свернула в сторону. А уж женихов-то у ей было! Косяки.
Стаи. Сами знаете, в маму красой, не я, страховидина. Девки все глаза
проплакали, на корню засохли, а эта не знает, как от них отделаться. Один
другого лучше! Иван Спиридонович, комсомолом всем в районе командовал,
директор школы Олег Окимович, Вася Черемный, инженер леспромхоза... Да всех
и не перечислить. А на этого ейного москвича, когда он в Пекашине объявился,
надо правду говорить, я и смотрела-то через раз. Лысый, плешь на голове, как
яичушко из утиного гнезда выглядывает, в очках, занимается - не во всяком
месте и скажешь: по чердакам да по клетям пыль глотает, старье бывалошное
собирает. Да разве сравнишь его с теми? А моя Татьяна, гляжу, сразу
вцепилась, сразу в горницы повела, в сарафан старинный вынарядилась, ленту в
косу заплела. А через неделю-две - провожать своего Иосифа поехала - письмо
с дороги: сестра, кончилась моя девичья жизнь, я взамуж выхожу...
Лиза перевела дух, посмотрела на братьев и закончила назидательно:
- Да, вот так надо добывать счастье-то. А что мы? Живем - куда
поволокло, потащило, и ладно...
3
Им не дали наговориться досыта, обсказать-обкатать все семейные дела.
Повалили бабы - одна за другой.
Сперва соседка Дарья, жена Софрона Мудрого (эта неслышно, как мышь,
вошла, вся выгорела, вся высохла от рака), потом Маня-коротышка, потом
Александра Баева, Оксинья-жаровня, Фекола - два уха. И удивляться не
приходилось: в деревне всегда на свежего человека как на огонек бегут, а у
Лизы еще вдобавок с незапамятных времен вдовы солдатские, да старушонки