Автор: Абрамов Ф.А.
Часть первая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Пес лежал в воротах сарая - передние лапы вытянуты, уши торчком и глаза
- угли раскаленные: так и сверлят, так и буравят баранью тушку, над которой
в глубине сарая хлопотал хозяин. Спина и шея у Михаила взмокли: нет ничего
хуже обдирать сопревшее межножье да седловину. Кожа тут прикипела намертво,
каждый сантиметр прорезать надо. А кроме того, мухи, оводы окаянные - поедом
едят, глаза слепят. Зато уж когда все это прошел да миновал подбрюшье - одно
удовольствие: нож в балку над головой и давай-давай орудовать одними
руками...
Снятую, вывернутую наизнанку овчину - ни единого пореза, блеск работа -
он собрал в большой, расползающийся под руками ком, отложил в сторону,
затем, неторопливо повертывая подвешенного на распялке барана, хозяйским,
оценивающим взглядом обвел его тугие, белые от сала бока.
- А барька-то ничего, а?
Не жена ответила - пес клацнул голодными зубами. Он вырубил хвост, не
глядя бросил Лыску и опять залюбовался забитой животиной.
- Баран-то, говорю, подходящий. Чуешь?
- До осени подождал бы, еще подходящей был.
- До осени! Может, еще до зимы, скажешь?
- Да как! Кто это под нож скотину в такую жару пущает?
- А братья приедут, чего на стол подашь? Банки?
Закипая злостью, Михаил одним взмахом ножа - сверху донизу - распустил
брюшину. Горячие, дымящиеся внутренности лавой хлынули на свежую, вновь
подостланную солому.
- Воды!
За стеной тяжело, всей коровьей утробой вздохнула Звездоня - замаялась,
бедная, от жары, - взвизгнул нетерпеливо Лыско. А хозяйка, его помощница?
Михаил круто повел потной головой и вдруг размяк, разъехался в улыбке: белые
подколенки жены, склонившейся над ведром, увидел. Загоревшийся глаз сам
собою зашарил по затемненным закрайкам сарая и уперся в дальний угол,
заваленный травой. Травка мяконькая, свеженькая - час какой назад в огороде
накосил...
- Куда лить-то? Чего молчишь?
- Погоди маленько... Перекур надо...
- Перекур? Это барана-то с перекуром резать?
- А чего? Передохнуть завсегда полезно... - Михаил хохотнул и остальное
досказал взглядом.
Раиса попятилась к двери, за которой томилась корова, с неподдельным
ужасом замахала обеими руками:
- Ты в эту Москву съездил... рехнулся...
- Дура пекашинская! С тобой и пошутить нельзя!
Михаил забегал, заметался по сараю, наткнулся на пса и со всего маху
закатил пинок: не лезь на глаза, когда не просят!
2
Круто забирал июль.
Мясо, пока рубил да солил, кое-где прихватило жаром. Но еще больше
удивил Михаила погреб. Весной снег набивал - ступой толок да утрамбовывал, и
вот за какой-то месяц сел на добрый метр, так что, когда он стал опускать
баранину на холод, пришлось ставить лесенку.
На улице Михаил разделся до пояса, с наслаждением поплескался водой из
ушата (не нагрелась еще, в тени стояла), затем, войдя в кухню, переоделся.
Рабочие парусиновые штаны, измазанные свежей кровью, вынес в кладовку и,
натягивая на себя домашние брючонки, легкие, вьетнамского подела, довольно
улыбнулся: месяца не гулял в столице, а поправился - насилу застегнул
верхнюю пуговицу.
Дрова в печи уже прогорели, малиновые отсветы полыхали в окне напротив,
но где хозяйка? Собирается она варить-печь? Для мух выставила на стол печень
и почки?
Михаил заглянул на одну половину - на всю катушку радио, заглянул на
другую - и у него дыбом встала бровь: Раиса давила кровать.
- Это еще что за новая мода - с утра на вылежке?
Взвыли, стоном простонали пружины - Раиса рывком отвернулась к стене:
разговаривать с тобой не хочу. Он не стал больше сорить словами. Подошел,
сгреб жену за кофту на груди, повернул к себе. лицом. Холодом, стужей
крещенской дохнуло на него от серых немигающих глаз. А ведь было время -
лето жило в этих глазах. Круглый год, всю зиму. И, помнится, покойный Федор
Капитонович, провожая их в день свадьбы, так и сказал: "Не дочерь - лето ты
уводишь из моего дома".
Нелады у них, конечно, бывали и раньше - как всю жизнь проживешь
гладко? - но чтобы сиверко задул на месяцы - нет, этого еще не бывало. Он
знал, из-за чего взбесилась его благоверная. Из-за Варвары, а точнее
сказать, из-за столбика, который он поставил весной на ее могиле. Забыта
могила. Дунярка, Варварина наследница, каждое лето приезжает в Пекашино, по
два, по три месяца живет в теткином доме со своим выводком (девятерых
отгрохала, рекорд по сельсовету держит), а чтобы осиротевшую могилу кое-как
оприютить - нет, подожди, тетушка, поважнее дела есть. И вот он ждал-ждал,
когда племянница о покойнице вспомнит (самый захудалый столбик на всем
кладбище), да и не выдержал: весной, когда Раиса как-то уехала в район в
больницу, и поставил пирамидку. Узнала. Кто-то брякнул из дорогих землячков.
- Мясо-то, говорю, само в печь залезет, але соседей позвать?
- Отстань! Видеть не могу я это мясо, а не то что варить.
- Больно заелась, вот что. Старики-то не зря, видно, посты ране
устраивали.
Раиса - не сразу - сказала:
- Может, мне в больницу, в район съездить?
- Тебе в больницу? Зачем?
- Зачем, зачем... Зачем бабы в больницу ездят...
Какое-то время он озадаченно, выпучив глаза, смотрел на раздобревшую,
вошедшую в полную бабью силу жену - какая еще ей больница? - и вдруг все
понял.
- Дак это ты... - Дух захватило у него от радости. - Давай, давай!
Солдаты надоть. За мир будем бороться.
- Весело, ох как весело! Только зубы и скалить. Девки обе невесты, а
матерь с брюшиной переваливается. Что о нас подумают?
- А это уж ихнее дело! Пущай что хотят, то и думают, - отчета давать не
собираюсь. Сказано тебе было: до тех пор рожать будешь, покамест парня не
родишь. И нечего бочку взад-вперед перекатывать.
Больше Раиса не перечила. Но, вставая с кровати, все-таки кусанула:
- Парни-то ноне тоже не золото. Не дай бог как ваш Федор, по тюрьмам
смалу пошел.
- Ладно! Хозяйка! Гости приедут, а у тебя и на стол подать нечего.
- Што, я ведь не спала, не гуляла. Рабочий человек...
И это камешек в его огород. Тебе ли, мол, укорять меня? Целый месяц по
городам шатался, бездельничал, а я-то всю жизнь без передышки на маслозаводе
ломлю. И где-то в глубине души признавая правоту жены, Михаил примирительно
сказал:
- Гостей, думаю, звать не будем. Разве что Калину Ивановича... - Он
помолчал немного, хрустнул пальцами. - А с той как будем? Сразу сказать але
как?
- Папа, папа, автобус не в час, а в два будет! - В спальню, вся
запыхавшись, влетела Анка, худущая, длинноногая и зеленые глаза навыкате,
как у козы.
- Ты бы не автобус караулила, а за землянкой сбегала. Чем людей-то
угощать будешь?
- Сбегаю. А тебе в контору велели.
- Кто? Управляющий?
- Ага. Пущай, говорит, отец сейчас же идет, к сену ехать надо.
- К сену... Он, поди, опять хочет запереть меня на Верхнюю Синельгу.
Дудки! Я тридцать лет комаров кормил на этой Верхней Синельге, а теперь
пущай другие покормят.
Михаил перевел взгляд на Раису расчесывавшую волосы перед зеркалом.
Как в чащобу, как в бурелом вламывалась гребнем - треск стоял в
комнате, вот какая грива у сорокалетней бабы!
Расчесала, завила в тугой узел на затылке, накрепко зашпилила.
Тут у ей сидит главная-то злость, гроза-то подумал Михаил и спросил:
- Дак как, говорю, будем с той? Чего удила закусила? Сестра ведь -
первый спрос у братьев об ней будет.
Раиса - дурь нашла - так и вышла из спальни не сказав ни слова.
3
До прихода почтового автобуса оставалось часа полтора, не меньше, и что
было делать, за что взяться? Расколоть дрова, напиленные еще до поездки в
Москву, отметать навоз у коровы, грабли, косы достать с подволоки да хоть
пыль с них стереть, обручи на рассохшейся кадке набить... Уйма всяких дел
скопилась по дому!
Михаил отправился под угор, на свой покос. Вот о чем надо было
позаботиться в первую очередь. С кормами в совхозе, как и раньше, в
колхозное время, было туговато. Прошка-ветеринар каждую весну строчил акты
об авитаминозе с летальным исходом (в Пекашине все знали эти мудреные
слова), и вот те совхозники, у кого еще водились коровенки и овцы, добрую
половину своих приусадебных участков засевали горохом, викой и овсом, а то и
просто запускали под траву.
Целый месяц Михаил не был на своем пряслинском угоре (так ныне зовут
угор против его нового дома) и как вышел к амбару да глянул перед собой -
так и забыл про все на свете. Волнами, пестрыми табунами ходит разнотравье
по лугу (первый раз в жизни не видел, как одевалось подгорье зеленью), а за
лугом поля, Пинега, играющая мелкой серебристой рябью, а за Пинегой
прибрежный песок-желтяк, белые развалины монастыря, красная щелья и леса,
леса - синие, бескрайние, до самого неба...
В Москве чего только он не видел, куда только его не таскала Татьяна: и
на выставку народного хозяйства, и в Кремль, и даже в Большой театр, куда и
иностранцам-то не всегда ход есть, а нет, все не то, все ерунда по сравнению
с этой вот доморощенной красотой, с этой ширью да с этими просторами.
И он снова и снова делал заход глазами, жадно ловил, вдыхал травяной
ветер, а потом не выдержал и безрассудно, как молодой конь, со всех ног
ринулся под угор. А под угором он отбросил в сторону топор и - хрен с вами,
дивитесь, люди! - начал кататься по траве.
И еще одно мальчишество: не дорогой, не тропинкой пошел, а лугом,
целиной - пускай потом косарь клянет все на свете. Шел, срывал на ходу
борщевки, грыз их сладкие стебли и ногами, коленями переговаривался с
разомлевшими на солнце травами...
Под полоем, возле сельповского склада, кто-то косил на лошадях - так и
вспыхивала на солнце белая голова.
Это Михаила немало удивило. Почему на лошадях? Почему не на тракторе?
Слава богу, хватает нынче железа в деревне. А кроме того, что за болван этот