куда-то в балку, где он жил в сумерках своей хаты и на что-то
надеялся.
Шумилин сказал по телефону секретарю губкома о своем
беспокойстве: по полям и по городу ходят люди, чего-то они
думают и хотят, а мы ими руководим из комнаты; не пора ли
послать в губернию этичного, научного парня, пусть он поглядит
-- нет ли там социалистических элементов жизни: ведь массы тоже
своего желают, может, они как-нибудь самодельно живут, тем
более что к помощи они еще не привыкли; надо найти точку
посередине нужды и по ней сразу ударить -- нам же некогда!
-- Что ж, пошли! -- согласился секретарь. -- Я тебе такого
подыщу, а ты его снабди указаниями.
-- Давай его сегодня же, -- попросил Шумилин. -- Командируй
его ко мне домой.
Секретарь дал распоряжение вниз по своему учреждению и забыл
о дальнейшем. Конторщик орготдела не мог уже спустить приказ
секретаря в глубину губкомовского аппарата и начал размышлять
сам: кого бы это послать осматривать губернию? Никого не было
-- все коммунисты уже действовали; числился лишь какой-то
Дванов, вызванный из Новохоперска для ремонта городского
водопровода, но к его личному делу был подложен документ о
болезни. "Если он не умер, то пошлю его", -- решил конторщик и
пошел сообщать секретарю губкома о Дванове.
-- Он не выдающийся член партии, -- сказал конторщик. -- У
нас выдаваться не на чем было. Вот будут большие дела, и люди
на них проявятся, товарищ секретарь.
-- Ладно, -- ответил секретарь. -- Пусть ребята дело
выдумывают и растут на нем.
Вечером Дванов получил бумагу: немедленно явиться к
предгубисполкома, чтобы побеседовать о намечающемся
самозарождении социализма среди масс. Дванов встал и пошел на
отвыкших ногах; Соня возвращалась со своих курсов с тетрадкою и
лопухом; лопух она сорвала за то, что у него была белая
исподняя кожа, по ночам его зачесывал ветер и освещала луна.
Соня смотрела из окна на этот лопух, когда ей не спалось от
молодости, а теперь зашла на пустошь и сорвала его. Дома она
уже имела много растений, и больше всего среди них было
бессмертников, что росли на солдатских могилах.
-- Саша, -- сказала Соня. -- Нас скоро повезут в деревни --
учить детство грамоте, а я хочу служить в цветочном магазине.
Александр на это ей ответил:
-- Цветы и так любят почти все, а чужих детей редко кто,
только родители.
Соня не могла сообразить, она была еще полна ощущений жизни,
мешавших ей правильно думать. И она отошла от Александра в
обиде.
Где жил Шумилин, Дванов точно не знал. Сначала он вошел на
двор того приблизительного дома, где должен был жить Шумилин.
На дворе стояла хата, и в ней находился дворник; уже
смеркалось, дворник лег спать с женой на полати, на чистой
скатерти был оставлен хлеб для нечаянного гостя. Дванов вошел в
хату, как в деревню, -- там пахло соломой и молоком, тою
хозяйственной сытой теплотой, в которой произошло зачатье всего
русского сельского народа, и дворник-хозяин, должно быть,
шептался с женой о своих дворовых заботах.
Дворник числился тогда санитаром двора, чтобы не унижать его
достоинства; на просьбу Дванова указать Шумилина санитар надел
валенки и накинул на белье шинель:
-- Пойду постужусь для казны, а ты, Поля, не спи пока.
Шумилин в то время кормил больную жену мятой картошкой с
блюдечка, женщина слабо жевала пищу и жалела одной рукой
приютившегося у ее тела трехлетнего сына.
Дванов сказал, что ему надо.
-- Погоди, я жену докормлю, -- попросил Шумилин и,
докормив, указал: -- Вот сам видишь, товарищ Дванов, что нам
нужно: днем я служу, а вечером бабу с руки кормлю. Нам
необходимо как-нибудь иначе научиться жить...
-- Так -- тоже ничего, -- ответил Дванов. -- Когда я болел
и Захар Павлович кормил меня из рук, я это любил.
-- Чего ты любил? -- не понял Шумилин.
-- Когда люди питаются из рук в рот.
-- Ага, ну люби, -- не почувствовав, сказал Шумилин, и
дальше он захотел, чтобы Дванов пошел пешком по губернии и
оглядел, как там люди живут; наверное, беднота уже скопилась
сама по себе и устроилась по-социальному.
-- Мы здесь служим, -- огорченно высказывался Шумилин, -- а
массы живут. Я боюсь, товарищ Дванов, что там коммунизм скорее
очутится -- им защиты, кроме товарищества, нет. Ты бы пошел и
глянул туда.
Дванов вспомнил различных людей, бродивших по полям и
спавших в пустых помещениях фронта; может быть, и на самом деле
те люди скопились где-нибудь в овраге, скрытом от ветра и
государства, и живут, довольные своей дружбой. Дванов
согласился искать коммунизм среди самодеятельности населения.
-- Соня, -- сказал он утром на другой день. -- Я ухожу, до
свидания!
Девушка влезла на забор, она умывалась на дворе.
-- А я уезжаю, Саш. Меня опять Клуша гонит. Лучше буду в
деревне жить сама.
Дванов знал, что Соня жила у знакомой тетки Клуши, а
родителей у нее не было. Но куда же она едет в деревню одна?
Оказалось, Соню с подругами выпускали с курсов досрочно, потому
что в деревне собирались банды из неграмотных людей и туда
посылались учительницы наравне с отрядами Красной Армии.
-- Мы с тобой увидимся теперь после революции, -- произнес
Дванов.
-- Мы увидимся, -- подтвердила Соня. -- Поцелуй меня в
щеку, а я тебя в лоб -- я видела, что так люди всегда
прощаются, а мне не с кем попрощаться.
Дванов тронул губами ее щеку и сам почувствовал сухой венок
Сониных уст на своем лбу; Соня отвернулась и гладила забор
мучившейся неуверенной рукой.
Дванов захотел помочь Соне, но только нагнулся к ней и
ощутил запах увядшей травы, исходивший от ее волос. Здесь
девушка обернулась и снова ожила.
Захар Павлович стоял на пороге с железным недоделанным
чемоданом и не моргал, чтобы не накапливать слез.
Дванов шел по губернии, по дорогам уездов и волостей. Он
держался ближе к поселениям, поэтому ему приходилось идти по
долинам речек и по балкам. Выходя на водоразделы, Дванов уже не
видел ни одной деревни, нигде не шел дым из печной трубы и
редко возделывался хлеб на этой степной высоте; здесь росла
чуждая трава, и сплошной бурьян давал приют и пищу птицам и
насекомым.
С водоразделов Россия казалась Дванову ненаселенной, но зато
в глубинах лощин и на берегах маловодных протоков всюду жили
деревни, -- было видно, что люди селились по следам воды, они
существовали невольниками водоемов. Сначала Дванов ничего не
увидел в губернии, она ему показалась вся одинаковой, как
видение скудного воображения; но в один вечер он не имел
ночлега и нашел его только в теплом бурьяне на высоте
водораздела.
Дванов лег и покопал пальцами почву под собой: земля
оказалась вполне тучной, однако ее не пахали, и Александр
подумал, что тут безлошадье, а сам уснул. На заре он проснулся
от тяжести другого тела и вынул револьвер.
-- Не пугайся, -- сказал ему привалившийся человек. -- Я
озяб во сне, вижу, ты лежишь, -- давай теперь обхватимся для
тепла и будем спать.
Дванов обхватил его, и оба согрелись. Утром, не выпуская
человека, Александр спросил его шепотом:
-- Отчего тут не пашут? Ведь земля здесь черная! Лошадей,
что ль, нету?
-- Погоди, -- ответил хриповатым, махорочным голосом
пригревшийся пешеход. -- Я бы сказал тебе, да у меня ум без
хлеба не обращается. Раньше были люди, а теперь стали рты.
Понял ты мое слово?
-- Нет, а чего? -- потерялся Дванов. -- Всю ночь грелся со
мной, а сейчас обижаешься!..
Пешеход встал на ноги.
-- Вчера же был вечер, субъект-человек! А горе человека
идет по ходу солнца; вечером оно садится в него, а утром
выходит оттуда. Ведь я вечером стыл, а не утром.
У Дванова было среди карманного сора немного хлебной мякоти.
-- Поешь, -- отдал он хлеб, -- пусть твой ум обращается в
живот, а я без тебя узнаю, чего хочу.
В полдень того дня Дванов нашел далекую деревню в
действующем овраге и сказал в сельсовете, что на ихнюю степную
землю хотят сажать московских переселенцев.
-- Пускай сажаются, -- согласился председатель Совета. --
Все одно им конец там будет, там питья нету, и она дальняя. Мы
и сами той земли почти сроду не касались... А была б там вода,
так мы б из себя дали высосать, а ту залежь с довольством
содержали...
Нынче Дванов шел еще более в даль губернии и не знал, где
остановиться. Он думал о времени, когда заблестит вода на
сухих, возвышенных водоразделах, то будет социализмом.
Вскоре перед ним открылась узкая долина какой-то древней,
давно осохшей реки. Долину занимала слобода Петропавловка --
огромное стадо жадных дворов, сбившихся на тесном водопое.
На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда
когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и
служили сиденьем для стариков.
Эти камни Дванов вспомнил уже после, когда сидел в
Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали
ночлег на приближающуюся ночь и чтобы написать письмо Шумилину.
Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину, что
творить у природы нет особого дара, она берет терпением: из
Финляндии через равнины и тоскливую долготу времени в
Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных
балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь,
чтобы основать в ней обновленную жизнь. Это ближе, чем
притащить валун из Финляндии.
Пока Дванов писал, около его стола чего-то дожидался
крестьянин со своенравным лицом и психической, самодельно
подстриженной бородкой.
-- Все стараетесь! -- сказал этот человек, уверенный во
всеобщем заблуждении.
-- Стараемся! -- понял его Дванов. -- Надо же вас на чистую
воду в степь выводить!
Крестьянин сладострастно почесал бородку.
-- Ишь ты какой! Стало быть, теперь самые умные люди