Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 16 из 82)

куда-то в балку, где он жил в сумерках своей хаты и на что-то

надеялся.

Шумилин сказал по телефону секретарю губкома о своем

беспокойстве: по полям и по городу ходят люди, чего-то они

думают и хотят, а мы ими руководим из комнаты; не пора ли

послать в губернию этичного, научного парня, пусть он поглядит

-- нет ли там социалистических элементов жизни: ведь массы тоже

своего желают, может, они как-нибудь самодельно живут, тем

более что к помощи они еще не привыкли; надо найти точку

посередине нужды и по ней сразу ударить -- нам же некогда!

-- Что ж, пошли! -- согласился секретарь. -- Я тебе такого

подыщу, а ты его снабди указаниями.

-- Давай его сегодня же, -- попросил Шумилин. -- Командируй

его ко мне домой.

Секретарь дал распоряжение вниз по своему учреждению и забыл

о дальнейшем. Конторщик орготдела не мог уже спустить приказ

секретаря в глубину губкомовского аппарата и начал размышлять

сам: кого бы это послать осматривать губернию? Никого не было

-- все коммунисты уже действовали; числился лишь какой-то

Дванов, вызванный из Новохоперска для ремонта городского

водопровода, но к его личному делу был подложен документ о

болезни. "Если он не умер, то пошлю его", -- решил конторщик и

пошел сообщать секретарю губкома о Дванове.

-- Он не выдающийся член партии, -- сказал конторщик. -- У

нас выдаваться не на чем было. Вот будут большие дела, и люди

на них проявятся, товарищ секретарь.

-- Ладно, -- ответил секретарь. -- Пусть ребята дело

выдумывают и растут на нем.

Вечером Дванов получил бумагу: немедленно явиться к

предгубисполкома, чтобы побеседовать о намечающемся

самозарождении социализма среди масс. Дванов встал и пошел на

отвыкших ногах; Соня возвращалась со своих курсов с тетрадкою и

лопухом; лопух она сорвала за то, что у него была белая

исподняя кожа, по ночам его зачесывал ветер и освещала луна.

Соня смотрела из окна на этот лопух, когда ей не спалось от

молодости, а теперь зашла на пустошь и сорвала его. Дома она

уже имела много растений, и больше всего среди них было

бессмертников, что росли на солдатских могилах.

-- Саша, -- сказала Соня. -- Нас скоро повезут в деревни --

учить детство грамоте, а я хочу служить в цветочном магазине.

Александр на это ей ответил:

-- Цветы и так любят почти все, а чужих детей редко кто,

только родители.

Соня не могла сообразить, она была еще полна ощущений жизни,

мешавших ей правильно думать. И она отошла от Александра в

обиде.

Где жил Шумилин, Дванов точно не знал. Сначала он вошел на

двор того приблизительного дома, где должен был жить Шумилин.

На дворе стояла хата, и в ней находился дворник; уже

смеркалось, дворник лег спать с женой на полати, на чистой

скатерти был оставлен хлеб для нечаянного гостя. Дванов вошел в

хату, как в деревню, -- там пахло соломой и молоком, тою

хозяйственной сытой теплотой, в которой произошло зачатье всего

русского сельского народа, и дворник-хозяин, должно быть,

шептался с женой о своих дворовых заботах.

Дворник числился тогда санитаром двора, чтобы не унижать его

достоинства; на просьбу Дванова указать Шумилина санитар надел

валенки и накинул на белье шинель:

-- Пойду постужусь для казны, а ты, Поля, не спи пока.

Шумилин в то время кормил больную жену мятой картошкой с

блюдечка, женщина слабо жевала пищу и жалела одной рукой

приютившегося у ее тела трехлетнего сына.

Дванов сказал, что ему надо.

-- Погоди, я жену докормлю, -- попросил Шумилин и,

докормив, указал: -- Вот сам видишь, товарищ Дванов, что нам

нужно: днем я служу, а вечером бабу с руки кормлю. Нам

необходимо как-нибудь иначе научиться жить...

-- Так -- тоже ничего, -- ответил Дванов. -- Когда я болел

и Захар Павлович кормил меня из рук, я это любил.

-- Чего ты любил? -- не понял Шумилин.

-- Когда люди питаются из рук в рот.

-- Ага, ну люби, -- не почувствовав, сказал Шумилин, и

дальше он захотел, чтобы Дванов пошел пешком по губернии и

оглядел, как там люди живут; наверное, беднота уже скопилась

сама по себе и устроилась по-социальному.

-- Мы здесь служим, -- огорченно высказывался Шумилин, -- а

массы живут. Я боюсь, товарищ Дванов, что там коммунизм скорее

очутится -- им защиты, кроме товарищества, нет. Ты бы пошел и

глянул туда.

Дванов вспомнил различных людей, бродивших по полям и

спавших в пустых помещениях фронта; может быть, и на самом деле

те люди скопились где-нибудь в овраге, скрытом от ветра и

государства, и живут, довольные своей дружбой. Дванов

согласился искать коммунизм среди самодеятельности населения.

-- Соня, -- сказал он утром на другой день. -- Я ухожу, до

свидания!

Девушка влезла на забор, она умывалась на дворе.

-- А я уезжаю, Саш. Меня опять Клуша гонит. Лучше буду в

деревне жить сама.

Дванов знал, что Соня жила у знакомой тетки Клуши, а

родителей у нее не было. Но куда же она едет в деревню одна?

Оказалось, Соню с подругами выпускали с курсов досрочно, потому

что в деревне собирались банды из неграмотных людей и туда

посылались учительницы наравне с отрядами Красной Армии.

-- Мы с тобой увидимся теперь после революции, -- произнес

Дванов.

-- Мы увидимся, -- подтвердила Соня. -- Поцелуй меня в

щеку, а я тебя в лоб -- я видела, что так люди всегда

прощаются, а мне не с кем попрощаться.

Дванов тронул губами ее щеку и сам почувствовал сухой венок

Сониных уст на своем лбу; Соня отвернулась и гладила забор

мучившейся неуверенной рукой.

Дванов захотел помочь Соне, но только нагнулся к ней и

ощутил запах увядшей травы, исходивший от ее волос. Здесь

девушка обернулась и снова ожила.

Захар Павлович стоял на пороге с железным недоделанным

чемоданом и не моргал, чтобы не накапливать слез.

Дванов шел по губернии, по дорогам уездов и волостей. Он

держался ближе к поселениям, поэтому ему приходилось идти по

долинам речек и по балкам. Выходя на водоразделы, Дванов уже не

видел ни одной деревни, нигде не шел дым из печной трубы и

редко возделывался хлеб на этой степной высоте; здесь росла

чуждая трава, и сплошной бурьян давал приют и пищу птицам и

насекомым.

С водоразделов Россия казалась Дванову ненаселенной, но зато

в глубинах лощин и на берегах маловодных протоков всюду жили

деревни, -- было видно, что люди селились по следам воды, они

существовали невольниками водоемов. Сначала Дванов ничего не

увидел в губернии, она ему показалась вся одинаковой, как

видение скудного воображения; но в один вечер он не имел

ночлега и нашел его только в теплом бурьяне на высоте

водораздела.

Дванов лег и покопал пальцами почву под собой: земля

оказалась вполне тучной, однако ее не пахали, и Александр

подумал, что тут безлошадье, а сам уснул. На заре он проснулся

от тяжести другого тела и вынул револьвер.

-- Не пугайся, -- сказал ему привалившийся человек. -- Я

озяб во сне, вижу, ты лежишь, -- давай теперь обхватимся для

тепла и будем спать.

Дванов обхватил его, и оба согрелись. Утром, не выпуская

человека, Александр спросил его шепотом:

-- Отчего тут не пашут? Ведь земля здесь черная! Лошадей,

что ль, нету?

-- Погоди, -- ответил хриповатым, махорочным голосом

пригревшийся пешеход. -- Я бы сказал тебе, да у меня ум без

хлеба не обращается. Раньше были люди, а теперь стали рты.

Понял ты мое слово?

-- Нет, а чего? -- потерялся Дванов. -- Всю ночь грелся со

мной, а сейчас обижаешься!..

Пешеход встал на ноги.

-- Вчера же был вечер, субъект-человек! А горе человека

идет по ходу солнца; вечером оно садится в него, а утром

выходит оттуда. Ведь я вечером стыл, а не утром.

У Дванова было среди карманного сора немного хлебной мякоти.

-- Поешь, -- отдал он хлеб, -- пусть твой ум обращается в

живот, а я без тебя узнаю, чего хочу.

В полдень того дня Дванов нашел далекую деревню в

действующем овраге и сказал в сельсовете, что на ихнюю степную

землю хотят сажать московских переселенцев.

-- Пускай сажаются, -- согласился председатель Совета. --

Все одно им конец там будет, там питья нету, и она дальняя. Мы

и сами той земли почти сроду не касались... А была б там вода,

так мы б из себя дали высосать, а ту залежь с довольством

содержали...

Нынче Дванов шел еще более в даль губернии и не знал, где

остановиться. Он думал о времени, когда заблестит вода на

сухих, возвышенных водоразделах, то будет социализмом.

Вскоре перед ним открылась узкая долина какой-то древней,

давно осохшей реки. Долину занимала слобода Петропавловка --

огромное стадо жадных дворов, сбившихся на тесном водопое.

На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда

когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и

служили сиденьем для стариков.

Эти камни Дванов вспомнил уже после, когда сидел в

Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали

ночлег на приближающуюся ночь и чтобы написать письмо Шумилину.

Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину, что

творить у природы нет особого дара, она берет терпением: из

Финляндии через равнины и тоскливую долготу времени в

Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных

балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь,

чтобы основать в ней обновленную жизнь. Это ближе, чем

притащить валун из Финляндии.

Пока Дванов писал, около его стола чего-то дожидался

крестьянин со своенравным лицом и психической, самодельно

подстриженной бородкой.

-- Все стараетесь! -- сказал этот человек, уверенный во

всеобщем заблуждении.

-- Стараемся! -- понял его Дванов. -- Надо же вас на чистую

воду в степь выводить!

Крестьянин сладострастно почесал бородку.

-- Ишь ты какой! Стало быть, теперь самые умные люди