Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 17 из 82)

явились! А то без вас не догадались бы, как сытно харчиться!

-- Нет, не догадались бы! -- равнодушно вздохнул Дванов.

-- Эй, мешаный, уходи отсюда! -- крикнул председатель

Совета с другого стола. -- Ты же бог, чего ты с нами знаешься!

Оказывается, этот человек считал себя богом и все знал. По

своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно

почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в почве есть

самостоятельная сытость -- надо лишь приучить к ней желудок.

Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину,

застрявшую в зубах. За это его немного почитали.

Когда секретарь Совета повел Дванова на постой, то бог стоял

на пороге и зяб.

-- Бог, -- сказал секретарь, -- доведи товарища до Кузи

Поганкина, скажи, что из Совета -- ихняя очередь!

Дванов пошел с богом.

Встретился нестарый мужик и сказал богу:

-- Здравствуй, Никанорыч, -- тебе б пора Лениным стать,

будя богом-то!

Но бог стерпел и не ответил на приветствие. Только когда

отошли подальше, бог вздохнул:

-- Ну и держава!

-- Что, -- спросил Дванов, -- бога не держит?

-- Нет, -- просто сознался бог. -- Очами видят, руками

щупают, а не верят. А солнце признают, хоть и не доставали его

лично. Пущай тоскуют до корней, покуда кора не заголится.

У хаты Поганкина бог оставил Дванова и без прощания

повернулся назад.

Дванов не отпустил его:

-- Постой, что ж ты теперь думаешь делать?

Бог сумрачно глянул в деревенское пространство, где он был

одиноким человеком.

-- Вот объявлю в одну ночь отъем земли, тогда с испугу и

поверят.

Бог духовно сосредоточился и молчал минуту.

-- А в другую ночь раздам обратно -- и большевистская слава

по чину будет моей.

Дванов проводил бога глазами без всякого осуждения. Бог

уходил, не выбирая дороги, -- без шапки, в одном пиджаке и

босой; пищей его была глина, а надеждой -- мечта.

Поганкин встретил Дванова неласково -- он скучал от

бедности. Дети его за годы голода постарели и, как большие,

думали только о добыче хлеба. Две девочки походили уже на баб:

они носили длинные материны юбки, кофты, имели шпильки в

волосах и сплетничали. Странно было видеть маленьких умных

озабоченных женщин, действующих вполне целесообразно, но еще не

имеющих чувства размножения. Это упущение делало девочек в

глазах Дванова какими-то тягостными, стыдными существами.

Когда смерклось, двенадцатилетняя Варя умело сварила

похлебку из картофельных шкурок и ложки пшена.

-- Папашка, слезай ужинать! -- позвала Варя. -- Мамка,

кликни ребят на дворе: чего они стынут там, шуты синие!

Дванов застеснялся: что из этой Вари дальше будет?

-- А ты отвернись, -- обратилась Варя к Дванову. -- На всех

вас не наготовишься: своих куча!

Варя подоткнула волосы и оправила кофту и юбку, как будто

под ними было что неприличное.

Пришли два мальчика -- сопливые, привыкшие к голоду и

все-таки счастливые от детства. Они не знали, что происходит

революция, и считали картофельные шкурки вечной едой.

-- Я вам скоко раз наказывала раньше приходить! --

закричала Варя на братьев. -- У, идолы кромешные! Сейчас же

снимайте одежду -- негде ее брать!

Мальчики скинули свои ветхие овчинки, но под овчинками не

было ни штанов, ни рубашек. Тогда они голые залезли на лавку у

стола и сели на корточки. Наверное, к такому сбережению одежды

дети были приучены сестрой. Варя собрала овчинные гуни в одно

место и начала раздавать ложки.

-- За папашкой следите -- чаще не хватайте! -- приказала

Варя братьям порядок еды, а сама села в уголок и подперла щеку

ладошей: ведь хозяйки едят после.

Мальчики зорко наблюдали за отцом: как он вынет ложку из

чашки, так они враз совались туда и моментально глотали

похлебку. Потом опять дежурили с пустыми ложками -- ожидая

отца.

-- Я вас, я вас! -- грозилась Варя, когда ее братья

норовили залезть ложками в чашку одновременно с отцом.

-- Варька, отец гущу одну таскает -- не вели ему! -- сказал

один мальчик, приученный сестрой к твердой справедливости.

Сам Поганкин тоже побаивался Варю, потому что стал таскать

ложки пожиже.

За окном, на небе, непохожем на землю, зрели влекущие

звезды. Дванов нашел Полярную звезду и подумал, сколько времени

ей приходится терпеть свое существование; ему тоже надо еще

долго терпеть.

-- Завтра либо бандиты опять поскачут! -- жуя, сказал

Поганкин и хлопнул ложкой по лбу одного мальчика: тот вытащил

сразу кусок картошки.

-- Отчего бандиты? -- хотел узнать Дванов.

-- На дворе вызвездило -- дорога поусадистей пойдет! У нас

тут как грязь -- так мир, как дорога провянет -- так война

начинается!

Поганкин положил ложку и хотел рыгнуть, но у него не вышло.

-- Теперча хватай! -- разрешил он детям.

Те полезли на захват остатков в чашке.

-- От такого довольствия цельный год не икаю! -- серьезно

сообщил Дванову Поганкин. -- А бывало, пообедаешь, так до самой

вечерни от икоты родителей поминаешь! Вкус был!

Дванов укладывался, чтобы уснуть и поскорее достигнуть

завтрашнего дня. Завтра он пойдет к железной дороге, чтобы

возвратиться домой.

-- Наверно, скучно вам живется? -- спросил Дванов, уже

успокаиваясь для сна.

Поганкин согласился:

-- Да то, ништ, весело! В деревне везде скучно. Оттого и

народ-то лишний плодится, что скучно. Ништ, стал бы кажный

женщину мучить, ежели б другое занятье было?

-- А вы бы переселялись на верхние жирные земли! --

догадался Дванов. -- Там можно жить с достатком, от этого

веселей будет.

Поганкин задумался.

-- Куды там -- разве стронешься с таким карогодом?..

Ребята, идите отпузырьтесь на ночь...

-- А чего же? -- испытывал Дванов. -- А то у вас отнимут ту

землю обратно.

-- Это как же? Аль распоряженье вышло?

-- Вышло, -- сказал Дванов. -- Что ж зря пропадает лучшая

земля? Целая революция шла из-за земли, вам ее дали, а она

почти не рожает. Теперь ее пришлым поселенцам будут отдавать --

те верхом на нее сядут... Нароют колодцев, заведут на суходолах

хутора -- земля и разродится. А вы только в гости ездите в

степь...

Поганкин весь озаботился, Дванов нашел его страх.

-- Земля-то там уж дюже хороша! -- позавидовал Поганкин

своей собственности. -- Что хошь родит. Нюжли Советская власть

по усердию судит?

-- Конечно, -- улыбался Дванов в темноте. -- Ведь поселенцы

придут, такие же крестьяне. Но раз они лучше владеют землей, то

им ее и отдадут. Советская власть урожай любит.

-- Это-то хоть верно, -- загорюнился Поганкин. -- Ей тогда

удобней разверсткой крыть!

-- Разверстку скоро запретят, -- выдумывал Дванов. -- Как

война догорит, так ее и не будет.

-- Да мужики тоже так говорят, -- соглашался Поганкин. --

Ай кто стерпит муку такую нестерпимую! Ни в одной державе так

не полагается... Либо правда в степь-то уйти полезней?

-- Уходи, конечно, -- налегал Дванов. -- Набери хозяев

десять и трогайся...

После Поганкин долго разговаривал с Варей и с болящей женой

о переселении -- Дванов им дал целую душевную мечту.

Утром Дванов ел в сельсовете пшенную кашу и снова видел

бога. Бог отказался от каши: что мне делать с нею, сказал он,

если съем, то навсегда все равно не наемся.

В подводе Совет Дванову отказал, и бог указал ему дорогу на

слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.

-- Попомни меня, -- сказал бог и опечалился взором. -- Вот

мы навсегда расходимся, и как это грустно -- никто не поймет.

Из двух человек остается по одному! Но упомни, что один человек

растет от дружбы другого, а я расту из одной глины своей души.

-- Поэтому ты есть бог? -- спросил Дванов.

Бог печально смотрел на него, как на не верующего в факт.

Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот;

но русский -- это человек двухстороннего действия: он может

жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел.

Затем настал долгий дождь, и Дванов вышел на нагорную дорогу

лишь под вечер. Ниже лежала сумрачная долина тихой степной

реки. Но видно, что река умирала: ее пересыпали овражные

выносы, и она не столько текла продольно, сколько ширилась

болотами. Над болотами стояла уже ночная тоска. Рыбы спустились

ко дну, птицы улетели в глушь гнезда, насекомые замерли в щелях

омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет

солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и

замедлился в шепот.

Но Дванову слышались в воздухе невнятные строфы дневной

песни, и он хотел в них возвратить слова. Он знал волнение

повторенной, умноженной на окружающее сочувствие жизни. Но

строфы песни рассеивались и рвались слабым ветром в

пространстве, смешивались с сумрачными силами природы и

становились беззвучными, как глина. Он слышал движение,

непохожее на его чувство сознания.

В этом затухающем, наклонившемся мире Дванов разговорился

сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах, но,

если бы его кто услышал, Дванов застыдился бы как любовник,

захваченный в темноте любви со своей любимой. Лишь слова

обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек

беседует. Но беседовать самому с собой -- это искусство,

беседовать с другими людьми -- забава.

-- Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по

склону, -- закончил Дванов.

Он сделал головою полукруг и оглядел половину видимого мира.

И вновь заговорил, чтобы думать:

-- Природа все-таки деловое событие. Эти воспетые пригорки

и ручейки не только полевая поэзия. Ими можно поить почву,

коров и людей. Они станут доходными, и это лучше. Из земли и

воды кормятся люди, а с ними мне придется жить.

Дальше Дванов начал уставать и шел, ощущая скуку внутри

всего тела. Скука утомления сушила его внутренности, трение

тела совершалось туже -- без влаги мысленной фантазии.

В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В