явились! А то без вас не догадались бы, как сытно харчиться!
-- Нет, не догадались бы! -- равнодушно вздохнул Дванов.
-- Эй, мешаный, уходи отсюда! -- крикнул председатель
Совета с другого стола. -- Ты же бог, чего ты с нами знаешься!
Оказывается, этот человек считал себя богом и все знал. По
своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно
почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в почве есть
самостоятельная сытость -- надо лишь приучить к ней желудок.
Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину,
застрявшую в зубах. За это его немного почитали.
Когда секретарь Совета повел Дванова на постой, то бог стоял
на пороге и зяб.
-- Бог, -- сказал секретарь, -- доведи товарища до Кузи
Поганкина, скажи, что из Совета -- ихняя очередь!
Дванов пошел с богом.
Встретился нестарый мужик и сказал богу:
-- Здравствуй, Никанорыч, -- тебе б пора Лениным стать,
будя богом-то!
Но бог стерпел и не ответил на приветствие. Только когда
отошли подальше, бог вздохнул:
-- Ну и держава!
-- Что, -- спросил Дванов, -- бога не держит?
-- Нет, -- просто сознался бог. -- Очами видят, руками
щупают, а не верят. А солнце признают, хоть и не доставали его
лично. Пущай тоскуют до корней, покуда кора не заголится.
У хаты Поганкина бог оставил Дванова и без прощания
повернулся назад.
Дванов не отпустил его:
-- Постой, что ж ты теперь думаешь делать?
Бог сумрачно глянул в деревенское пространство, где он был
одиноким человеком.
-- Вот объявлю в одну ночь отъем земли, тогда с испугу и
поверят.
Бог духовно сосредоточился и молчал минуту.
-- А в другую ночь раздам обратно -- и большевистская слава
по чину будет моей.
Дванов проводил бога глазами без всякого осуждения. Бог
уходил, не выбирая дороги, -- без шапки, в одном пиджаке и
босой; пищей его была глина, а надеждой -- мечта.
Поганкин встретил Дванова неласково -- он скучал от
бедности. Дети его за годы голода постарели и, как большие,
думали только о добыче хлеба. Две девочки походили уже на баб:
они носили длинные материны юбки, кофты, имели шпильки в
волосах и сплетничали. Странно было видеть маленьких умных
озабоченных женщин, действующих вполне целесообразно, но еще не
имеющих чувства размножения. Это упущение делало девочек в
глазах Дванова какими-то тягостными, стыдными существами.
Когда смерклось, двенадцатилетняя Варя умело сварила
похлебку из картофельных шкурок и ложки пшена.
-- Папашка, слезай ужинать! -- позвала Варя. -- Мамка,
кликни ребят на дворе: чего они стынут там, шуты синие!
Дванов застеснялся: что из этой Вари дальше будет?
-- А ты отвернись, -- обратилась Варя к Дванову. -- На всех
вас не наготовишься: своих куча!
Варя подоткнула волосы и оправила кофту и юбку, как будто
под ними было что неприличное.
Пришли два мальчика -- сопливые, привыкшие к голоду и
все-таки счастливые от детства. Они не знали, что происходит
революция, и считали картофельные шкурки вечной едой.
-- Я вам скоко раз наказывала раньше приходить! --
закричала Варя на братьев. -- У, идолы кромешные! Сейчас же
снимайте одежду -- негде ее брать!
Мальчики скинули свои ветхие овчинки, но под овчинками не
было ни штанов, ни рубашек. Тогда они голые залезли на лавку у
стола и сели на корточки. Наверное, к такому сбережению одежды
дети были приучены сестрой. Варя собрала овчинные гуни в одно
место и начала раздавать ложки.
-- За папашкой следите -- чаще не хватайте! -- приказала
Варя братьям порядок еды, а сама села в уголок и подперла щеку
ладошей: ведь хозяйки едят после.
Мальчики зорко наблюдали за отцом: как он вынет ложку из
чашки, так они враз совались туда и моментально глотали
похлебку. Потом опять дежурили с пустыми ложками -- ожидая
отца.
-- Я вас, я вас! -- грозилась Варя, когда ее братья
норовили залезть ложками в чашку одновременно с отцом.
-- Варька, отец гущу одну таскает -- не вели ему! -- сказал
один мальчик, приученный сестрой к твердой справедливости.
Сам Поганкин тоже побаивался Варю, потому что стал таскать
ложки пожиже.
За окном, на небе, непохожем на землю, зрели влекущие
звезды. Дванов нашел Полярную звезду и подумал, сколько времени
ей приходится терпеть свое существование; ему тоже надо еще
долго терпеть.
-- Завтра либо бандиты опять поскачут! -- жуя, сказал
Поганкин и хлопнул ложкой по лбу одного мальчика: тот вытащил
сразу кусок картошки.
-- Отчего бандиты? -- хотел узнать Дванов.
-- На дворе вызвездило -- дорога поусадистей пойдет! У нас
тут как грязь -- так мир, как дорога провянет -- так война
начинается!
Поганкин положил ложку и хотел рыгнуть, но у него не вышло.
-- Теперча хватай! -- разрешил он детям.
Те полезли на захват остатков в чашке.
-- От такого довольствия цельный год не икаю! -- серьезно
сообщил Дванову Поганкин. -- А бывало, пообедаешь, так до самой
вечерни от икоты родителей поминаешь! Вкус был!
Дванов укладывался, чтобы уснуть и поскорее достигнуть
завтрашнего дня. Завтра он пойдет к железной дороге, чтобы
возвратиться домой.
-- Наверно, скучно вам живется? -- спросил Дванов, уже
успокаиваясь для сна.
Поганкин согласился:
-- Да то, ништ, весело! В деревне везде скучно. Оттого и
народ-то лишний плодится, что скучно. Ништ, стал бы кажный
женщину мучить, ежели б другое занятье было?
-- А вы бы переселялись на верхние жирные земли! --
догадался Дванов. -- Там можно жить с достатком, от этого
веселей будет.
Поганкин задумался.
-- Куды там -- разве стронешься с таким карогодом?..
Ребята, идите отпузырьтесь на ночь...
-- А чего же? -- испытывал Дванов. -- А то у вас отнимут ту
землю обратно.
-- Это как же? Аль распоряженье вышло?
-- Вышло, -- сказал Дванов. -- Что ж зря пропадает лучшая
земля? Целая революция шла из-за земли, вам ее дали, а она
почти не рожает. Теперь ее пришлым поселенцам будут отдавать --
те верхом на нее сядут... Нароют колодцев, заведут на суходолах
хутора -- земля и разродится. А вы только в гости ездите в
степь...
Поганкин весь озаботился, Дванов нашел его страх.
-- Земля-то там уж дюже хороша! -- позавидовал Поганкин
своей собственности. -- Что хошь родит. Нюжли Советская власть
по усердию судит?
-- Конечно, -- улыбался Дванов в темноте. -- Ведь поселенцы
придут, такие же крестьяне. Но раз они лучше владеют землей, то
им ее и отдадут. Советская власть урожай любит.
-- Это-то хоть верно, -- загорюнился Поганкин. -- Ей тогда
удобней разверсткой крыть!
-- Разверстку скоро запретят, -- выдумывал Дванов. -- Как
война догорит, так ее и не будет.
-- Да мужики тоже так говорят, -- соглашался Поганкин. --
Ай кто стерпит муку такую нестерпимую! Ни в одной державе так
не полагается... Либо правда в степь-то уйти полезней?
-- Уходи, конечно, -- налегал Дванов. -- Набери хозяев
десять и трогайся...
После Поганкин долго разговаривал с Варей и с болящей женой
о переселении -- Дванов им дал целую душевную мечту.
Утром Дванов ел в сельсовете пшенную кашу и снова видел
бога. Бог отказался от каши: что мне делать с нею, сказал он,
если съем, то навсегда все равно не наемся.
В подводе Совет Дванову отказал, и бог указал ему дорогу на
слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.
-- Попомни меня, -- сказал бог и опечалился взором. -- Вот
мы навсегда расходимся, и как это грустно -- никто не поймет.
Из двух человек остается по одному! Но упомни, что один человек
растет от дружбы другого, а я расту из одной глины своей души.
-- Поэтому ты есть бог? -- спросил Дванов.
Бог печально смотрел на него, как на не верующего в факт.
Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот;
но русский -- это человек двухстороннего действия: он может
жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел.
Затем настал долгий дождь, и Дванов вышел на нагорную дорогу
лишь под вечер. Ниже лежала сумрачная долина тихой степной
реки. Но видно, что река умирала: ее пересыпали овражные
выносы, и она не столько текла продольно, сколько ширилась
болотами. Над болотами стояла уже ночная тоска. Рыбы спустились
ко дну, птицы улетели в глушь гнезда, насекомые замерли в щелях
омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет
солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и
замедлился в шепот.
Но Дванову слышались в воздухе невнятные строфы дневной
песни, и он хотел в них возвратить слова. Он знал волнение
повторенной, умноженной на окружающее сочувствие жизни. Но
строфы песни рассеивались и рвались слабым ветром в
пространстве, смешивались с сумрачными силами природы и
становились беззвучными, как глина. Он слышал движение,
непохожее на его чувство сознания.
В этом затухающем, наклонившемся мире Дванов разговорился
сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах, но,
если бы его кто услышал, Дванов застыдился бы как любовник,
захваченный в темноте любви со своей любимой. Лишь слова
обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек
беседует. Но беседовать самому с собой -- это искусство,
беседовать с другими людьми -- забава.
-- Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по
склону, -- закончил Дванов.
Он сделал головою полукруг и оглядел половину видимого мира.
И вновь заговорил, чтобы думать:
-- Природа все-таки деловое событие. Эти воспетые пригорки
и ручейки не только полевая поэзия. Ими можно поить почву,
коров и людей. Они станут доходными, и это лучше. Из земли и
воды кормятся люди, а с ними мне придется жить.
Дальше Дванов начал уставать и шел, ощущая скуку внутри
всего тела. Скука утомления сушила его внутренности, трение
тела совершалось туже -- без влаги мысленной фантазии.
В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В