Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 18 из 82)

овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то

мочливые трясины и, быть может, ютились странные люди,

отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.

Бог свободы Петропавловки имел себе живые подобия в этих

весях губернии.

Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали

какие-то люди, и кони их вязли в глине.

Молодой отважный голос запел впереди конного отряда, но

слова и напев песни были родом издали отсюда.

Есть в далекой стране,

На другом берегу,

Что нам снится во сне,

Но досталось врагу...

Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца

по-своему и другим напевом:

Кройся, яблочко,

Спелым золотом,

Тебя срежет Совет

Серпом-молотом...

Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:

Вот мой меч и душа,

А там счастье мое...

Отряд покрыл припевом конец куплета:

Эх, яблочко,

Задушевное,

Ты в паек попадешь --

Будешь прелое...

Ты на дереве растешь

И дереву кстати,

А в Совет попадешь

С номером-печатью...

Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:

Их, яблочко,

Ты держи свободу:

Ни Советам, ни царям,

А всему народу...

Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в

овраге.

-- Эй, верхний человек! -- крикнули Дванову из отряда. --

Слазь к безначальному народу!

Дванов остался на месте.

-- Ходи быстро! -- звучно сказал один густым голосом,

вероятно, тот, что запевал. -- А то считай до половины -- и

садись на мушку!

Дванов подумал, что Соня едва ли уцелеет в такой жизни, и

решил не хранить себя:

-- Выезжайте сами сюда -- тут суше! Чего лошадей по оврагу

морите, кулацкая гвардия!

Отряд внизу остановился.

-- Никиток, делай его насквозь! -- приказал густой голос.

Никиток приложил винтовку, но сначала за счет бога разрядил

свой угнетенный дух:

-- По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему

христианскому поколению -- пли!

Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и

покатился с бровки оврага на дно, как будто сбитый ломом по

ноге. Он не потерял ясного сознания и слышал страшный шум в

населенном веществе земли, прикладываясь к нему поочередно

ушами катящейся головы. Дванов знал, что он ранен в правую ногу

------------------------------------------------------------------------

туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями

крыльев.

В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало не

страшно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла

потом, травою дорог и тишиной жизни.

-- Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.

Дванов услышал. Он сжал ногу коня обеими руками, нога

превратилась в благоухающее живое тело той, которой он не знал

и не узнает, но сейчас она стала ему нечаянно нужна. Дванов

понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в

забвении своего освобождения и сразу почувствовал облегчающий

удовлетворенный покой. Природа не упустила взять от Дванова то,

зачем он был рожден в беспамятстве матери: семя размножения,

чтобы новые люди стали семейством. Шло предсмертное время -- и

в наваждении Дванов глубоко возобладал Соней. В свою последнюю

пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую

страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству мысли перед этой

птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим

крылом.

Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он

еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось, чтобы

эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою

ласкающуюся ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и

помог ему:

-- Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!

Никита не был похож на свою руку -- это уловил Дванов, -- он

закричал тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни,

хранившемуся в его руке:

-- Ай ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе

сразу помирать, -- ай ты не человек? -- помучайся, полежи --

спрохвала помрешь прочней!

Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил

Никитка:

-- Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я

тебя самого в могилу вошью. Сказано -- кончай, одежда твоя.

Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!

-- Мать жизни, свободы и порядка! -- сказал лежачий Дванов.

-- Как ваша фамилия?

Вождь засмеялся:

-- А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!

Дванов забыл про смерть. Он читал "Приключения современного

Агасфера" Мрачинского. Не этот ли всадник сочинил ту книгу?

-- Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только

книга ваша мне нравилась.

-- Да пусть он сам обнажается! Что я с дохлым буду возиться

-- его тогда не повернешь! -- соскучился ждать Никита. -- Одежа

на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.

Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в

убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь.

Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть

перестала. Никита заметил и товарищески помогал.

-- Тут, что ль, я тебя тронул? -- спросил Никита, бережно

взяв ногу.

-- Тут, -- сказал Дванов.

-- Ну, ничего -- кость цела, а рану салом затянет, ты

парень не старый. Родители-то у тебя останутся?

-- Останутся, -- ответил Дванов.

-- Пущай остаются, -- говорил Никита. -- Поскучают и

забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты коммунист,

что ль?

-- Коммунист.

-- Дело твое: всякому царства хочется!

Вождь молча наблюдал. Остальные анархисты оправляли коней и

закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту. Последний

сумеречный свет погас над оврагом -- наступила очередная ночь.

Дванов жалел, что теперь не повторится видение Сони, а об

остальной жизни не вспоминал.

-- Так вам понравилась моя книга? -- спросил вождь.

Дванов был уже без плаща и без штанов. Никита сразу же их

клал в свой мешок.

-- Я уже сказал, что да, -- подтвердил Дванов и посмотрел

на преющую рану на ноге.

-- А сами-то вы сочувствуете идее книги? Вы помните ее? --

допытывался вождь. -- Там есть человек, живущий один на самой

черте горизонта.

-- Нет, -- заявил Дванов. -- Идею там я забыл, но зато она

выдумана интересно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как

обезьяна на Робинзона: понимали все наоборот, и вышло для

чтения хорошо.

Вождь от внимательного удивления поднялся на седле:

-- Это любопытно... Никиток, мы возьмем коммуниста до

Лиманного хутора, там его получишь сполна.

-- А одежа? -- огорчился Никита.

Помирился Дванов с Никитой на том, что согласился доживать

голым. Вождь не возражал и ограничился указанием Никите:

-- Смотри не испорть мне его на ветру! Это большевистский

интеллигент -- редкий тип.

Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади Никиты и

старался идти на одной левой ноге. Правая нога сама не болела,

но если наступить ею, то она снова чувствует выстрел и железные

остья внутри.

Овраг шел внутрь степи, суживался и поднимался. Тянуло

ночным ветром, голый Дванов усердно подскакивал на одной ноге,

и это его грело.

Никита хозяйственно перебирал белье Дванова на седле.

-- Обмочился, дьявол! -- сказал без злобы Никита. -- Смотрю

я на вас: прямо как дети малые! Ни одного у меня чистого не

было: все моментально гадят, хоть в сортир их сначала

посылай... Только один был хороший мужик, комиссар волостной:

бей, говорит, огарок, прощайте, партия и дети. У того белье

осталось чистым. Специальный был мужик!

Дванов представил себе этого специального большевика и

сказал Никите:

-- Скоро и вас расстреливать будут -- совсем с одеждой и

бельем. Мы с покойников не одеваемся.

Никита не обиделся:

-- А ты скачи, скачи знай! Балакать тебе время не пришло.

Я, брат, подштанников не попорчу, из меня не высосешь.

-- Я глядеть не буду, -- успокоил Дванов Никиту. -- А

замечу, так не осужу.

-- Да и я не осуждаю, -- смирился Никита. -- Дело

житейское. Мне товар дорог...

До Лиманного хутора добрели часа через два. Пока анархисты

ходили говорить с хозяевами, Дванов дрожал на ветру и

прикладывался грудью к лошади, чтобы согреться. Потом стали

разводить лошадей, а Дванова забыли одного. Никита, уводя

лошадь, сказал ему:

-- Девайся куда сам знаешь. На одной ноге не ускачешь.

Дванов подумал скрыться, но сел на землю от немощи в теле и

заплакал в деревенской тьме. Хутор совсем затих, бандиты

расселились и легли спать. Дванов дополз до сарая и залез там в

просяную солому. Всю ночь он видел сны, которые переживаешь

глубже жизни и поэтому не запоминаешь. Проснулся он в тишине

долгой устоявшейся ночи, когда, по легенде, дети растут. В

глазах Дванова стояли слезы от плача во сне. Он вспомнил, что

сегодня умрет, и обнял солому, как живое тело.

С этим утешением он снова уснул. Никита утром еле нашел его

и сначала решил, что он мертв, потому что Дванов спал с

неподвижной сплошной улыбкой. Но это казалось оттого, что

неулыбающиеся глаза Дванова были закрыты. Никита смутно знал,

что у живого лицо полностью не смеется: что-нибудь в нем всегда

остается печальным, либо глаза, либо рот.

Соня Мандрова приехала на подводе в деревню Волошино и стала

жить в школе учительницей. Ее звали так же принимать

рождающихся детей, сидеть на посиделках, лечить раны, и она

делала это, как умела, не обижая никого. В ней все нуждались в

этой небольшой приовражной деревне, а Соня чувствовала себя

важной и счастливой от утешения горя и болезней населения. Но

по ночам она оставалась и ждала письмо от Дванова. Она дала

свой адрес Захару Павловичу и всем знакомым, чтобы те не забыли

написать Саше, где она живет. Захар Павлович обещал так сделать

и подарил ей фотографию Дванова:

-- Все равно, -- сказал он, -- ты карточку назад ко мне