овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то
мочливые трясины и, быть может, ютились странные люди,
отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.
Бог свободы Петропавловки имел себе живые подобия в этих
весях губернии.
Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали
какие-то люди, и кони их вязли в глине.
Молодой отважный голос запел впереди конного отряда, но
слова и напев песни были родом издали отсюда.
Есть в далекой стране,
На другом берегу,
Что нам снится во сне,
Но досталось врагу...
Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца
по-своему и другим напевом:
Кройся, яблочко,
Спелым золотом,
Тебя срежет Совет
Серпом-молотом...
Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:
Вот мой меч и душа,
А там счастье мое...
Отряд покрыл припевом конец куплета:
Эх, яблочко,
Задушевное,
Ты в паек попадешь --
Будешь прелое...
Ты на дереве растешь
И дереву кстати,
А в Совет попадешь
С номером-печатью...
Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:
Их, яблочко,
Ты держи свободу:
Ни Советам, ни царям,
А всему народу...
Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в
овраге.
-- Эй, верхний человек! -- крикнули Дванову из отряда. --
Слазь к безначальному народу!
Дванов остался на месте.
-- Ходи быстро! -- звучно сказал один густым голосом,
вероятно, тот, что запевал. -- А то считай до половины -- и
садись на мушку!
Дванов подумал, что Соня едва ли уцелеет в такой жизни, и
решил не хранить себя:
-- Выезжайте сами сюда -- тут суше! Чего лошадей по оврагу
морите, кулацкая гвардия!
Отряд внизу остановился.
-- Никиток, делай его насквозь! -- приказал густой голос.
Никиток приложил винтовку, но сначала за счет бога разрядил
свой угнетенный дух:
-- По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему
христианскому поколению -- пли!
Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и
покатился с бровки оврага на дно, как будто сбитый ломом по
ноге. Он не потерял ясного сознания и слышал страшный шум в
населенном веществе земли, прикладываясь к нему поочередно
ушами катящейся головы. Дванов знал, что он ранен в правую ногу
------------------------------------------------------------------------
туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями
крыльев.
В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало не
страшно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла
потом, травою дорог и тишиной жизни.
-- Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.
Дванов услышал. Он сжал ногу коня обеими руками, нога
превратилась в благоухающее живое тело той, которой он не знал
и не узнает, но сейчас она стала ему нечаянно нужна. Дванов
понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в
забвении своего освобождения и сразу почувствовал облегчающий
удовлетворенный покой. Природа не упустила взять от Дванова то,
зачем он был рожден в беспамятстве матери: семя размножения,
чтобы новые люди стали семейством. Шло предсмертное время -- и
в наваждении Дванов глубоко возобладал Соней. В свою последнюю
пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую
страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству мысли перед этой
птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим
крылом.
Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он
еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось, чтобы
эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою
ласкающуюся ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и
помог ему:
-- Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!
Никита не был похож на свою руку -- это уловил Дванов, -- он
закричал тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни,
хранившемуся в его руке:
-- Ай ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе
сразу помирать, -- ай ты не человек? -- помучайся, полежи --
спрохвала помрешь прочней!
Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил
Никитка:
-- Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я
тебя самого в могилу вошью. Сказано -- кончай, одежда твоя.
Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!
-- Мать жизни, свободы и порядка! -- сказал лежачий Дванов.
-- Как ваша фамилия?
Вождь засмеялся:
-- А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!
Дванов забыл про смерть. Он читал "Приключения современного
Агасфера" Мрачинского. Не этот ли всадник сочинил ту книгу?
-- Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только
книга ваша мне нравилась.
-- Да пусть он сам обнажается! Что я с дохлым буду возиться
-- его тогда не повернешь! -- соскучился ждать Никита. -- Одежа
на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.
Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в
убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь.
Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть
перестала. Никита заметил и товарищески помогал.
-- Тут, что ль, я тебя тронул? -- спросил Никита, бережно
взяв ногу.
-- Тут, -- сказал Дванов.
-- Ну, ничего -- кость цела, а рану салом затянет, ты
парень не старый. Родители-то у тебя останутся?
-- Останутся, -- ответил Дванов.
-- Пущай остаются, -- говорил Никита. -- Поскучают и
забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты коммунист,
что ль?
-- Коммунист.
-- Дело твое: всякому царства хочется!
Вождь молча наблюдал. Остальные анархисты оправляли коней и
закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту. Последний
сумеречный свет погас над оврагом -- наступила очередная ночь.
Дванов жалел, что теперь не повторится видение Сони, а об
остальной жизни не вспоминал.
-- Так вам понравилась моя книга? -- спросил вождь.
Дванов был уже без плаща и без штанов. Никита сразу же их
клал в свой мешок.
-- Я уже сказал, что да, -- подтвердил Дванов и посмотрел
на преющую рану на ноге.
-- А сами-то вы сочувствуете идее книги? Вы помните ее? --
допытывался вождь. -- Там есть человек, живущий один на самой
черте горизонта.
-- Нет, -- заявил Дванов. -- Идею там я забыл, но зато она
выдумана интересно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как
обезьяна на Робинзона: понимали все наоборот, и вышло для
чтения хорошо.
Вождь от внимательного удивления поднялся на седле:
-- Это любопытно... Никиток, мы возьмем коммуниста до
Лиманного хутора, там его получишь сполна.
-- А одежа? -- огорчился Никита.
Помирился Дванов с Никитой на том, что согласился доживать
голым. Вождь не возражал и ограничился указанием Никите:
-- Смотри не испорть мне его на ветру! Это большевистский
интеллигент -- редкий тип.
Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади Никиты и
старался идти на одной левой ноге. Правая нога сама не болела,
но если наступить ею, то она снова чувствует выстрел и железные
остья внутри.
Овраг шел внутрь степи, суживался и поднимался. Тянуло
ночным ветром, голый Дванов усердно подскакивал на одной ноге,
и это его грело.
Никита хозяйственно перебирал белье Дванова на седле.
-- Обмочился, дьявол! -- сказал без злобы Никита. -- Смотрю
я на вас: прямо как дети малые! Ни одного у меня чистого не
было: все моментально гадят, хоть в сортир их сначала
посылай... Только один был хороший мужик, комиссар волостной:
бей, говорит, огарок, прощайте, партия и дети. У того белье
осталось чистым. Специальный был мужик!
Дванов представил себе этого специального большевика и
сказал Никите:
-- Скоро и вас расстреливать будут -- совсем с одеждой и
бельем. Мы с покойников не одеваемся.
Никита не обиделся:
-- А ты скачи, скачи знай! Балакать тебе время не пришло.
Я, брат, подштанников не попорчу, из меня не высосешь.
-- Я глядеть не буду, -- успокоил Дванов Никиту. -- А
замечу, так не осужу.
-- Да и я не осуждаю, -- смирился Никита. -- Дело
житейское. Мне товар дорог...
До Лиманного хутора добрели часа через два. Пока анархисты
ходили говорить с хозяевами, Дванов дрожал на ветру и
прикладывался грудью к лошади, чтобы согреться. Потом стали
разводить лошадей, а Дванова забыли одного. Никита, уводя
лошадь, сказал ему:
-- Девайся куда сам знаешь. На одной ноге не ускачешь.
Дванов подумал скрыться, но сел на землю от немощи в теле и
заплакал в деревенской тьме. Хутор совсем затих, бандиты
расселились и легли спать. Дванов дополз до сарая и залез там в
просяную солому. Всю ночь он видел сны, которые переживаешь
глубже жизни и поэтому не запоминаешь. Проснулся он в тишине
долгой устоявшейся ночи, когда, по легенде, дети растут. В
глазах Дванова стояли слезы от плача во сне. Он вспомнил, что
сегодня умрет, и обнял солому, как живое тело.
С этим утешением он снова уснул. Никита утром еле нашел его
и сначала решил, что он мертв, потому что Дванов спал с
неподвижной сплошной улыбкой. Но это казалось оттого, что
неулыбающиеся глаза Дванова были закрыты. Никита смутно знал,
что у живого лицо полностью не смеется: что-нибудь в нем всегда
остается печальным, либо глаза, либо рот.
Соня Мандрова приехала на подводе в деревню Волошино и стала
жить в школе учительницей. Ее звали так же принимать
рождающихся детей, сидеть на посиделках, лечить раны, и она
делала это, как умела, не обижая никого. В ней все нуждались в
этой небольшой приовражной деревне, а Соня чувствовала себя
важной и счастливой от утешения горя и болезней населения. Но
по ночам она оставалась и ждала письмо от Дванова. Она дала
свой адрес Захару Павловичу и всем знакомым, чтобы те не забыли
написать Саше, где она живет. Захар Павлович обещал так сделать
и подарил ей фотографию Дванова:
-- Все равно, -- сказал он, -- ты карточку назад ко мне