Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 19 из 82)

принесешь, когда его супругой станешь и будешь жить со мной.

-- Принесу, -- говорила ему Соня.

Она глядела на небо из окна школы и видела звезды над

тишиной ночи. Там было такое безмолвие, что в степи, казалось,

находилась одна пустота и не хватало воздуха для дыхания;

поэтому падали звезды вниз. Соня думала о письме, -- сумеют ли

его безопасно провезти по полям; письмо обратилось для нее в

питающую идею жизни; что бы ни делала Соня, она верила, что

письмо где-то идет к ней, оно в скрытом виде хранит для нее

одной необходимость дальнейшего существования и веселой

надежды, -- и с тем большей бережливостью и усердием Соня

трудилась ради уменьшения несчастья деревенских людей. Она

знала, что в письме все это окупится.

Но письма тогда читали посторонние люди. Двановское письмо

Шумилину прочитано было еще в Петропавловке. Первым читал

почтарь, затем все его знакомые, интересующиеся чтением:

учитель, дьякон, вдова лавочника, сын псаломщика и еще кое-кто.

Библиотеки тогда не работали, книг не продавали, а люди были

несчастны и требовали душевного утешения. Поэтому хата почтаря

стала библиотекой. Особо интересные письма адресату совсем не

шли, а оставлялись для перечитывания и постоянного

удовольствия.

Казенные пакеты почтарь сразу откладывал -- все вперед знали

их смысл. Больше всего читатели поучались письмами,

проходившими через Петропавловку транзитом: неизвестные люди

писали печально и интересно.

Прочитанные письма почтарь заклеивал патокой и отправлял

дальше по маршруту.

Соня еще не знала этого, иначе бы она пошла пешком сквозь

все деревенские почты. Сквозь угловую печь она слышала храпящий

сон сторожа, который служил в школе не за жалованье, а ради

вечности имущества. Он хотел бы, чтобы школу не посещали дети:

они корябают столы и мажут стены. Сторож предвидел, что без его

забот учительница умрет, а школа растащится мужиками для

дворовых нужд. Соне было легче спать, когда она слышала

живущего недалеко человека, и она осторожно, обтирая ноги о

постилку, ложилась в свою белеющую холодом постель. Где-то,

обращаясь пастью в тьму степи, брехали верные собаки.

Соня свернулась, чтобы чувствовать свое тело и греться им, и

начала засыпать. Ее темные волосы таинственно распустились по

подушке, а рот открылся от внимания к сновиденью. Она видела,

как вырастали черные раны на ее теле, и, проснувшись, она

быстро и без памяти проверила тело рукой.

В дверь школы грубо стучала палка. Сторож уже стронулся со

своего сонного места и возился со щеколдой и задвижкой в сенях.

Он ругал беспокойного человека снаружи:

-- Чего ты кнутовищем-то с/о'дишь? Тут женщина отдыхает, а

доска дюймовая! Ну, чего тебе?

-- А что здесь находится? -- спросил снаружи спокойный

голос.

-- Здесь училище, -- ответил сторож. -- А ты думал,

постоялый двор?

-- Значит, здесь одна учительница живет?

-- А где же ей по должности надо находиться? -- удивлялся

сторож. -- И зачем она тебе? Разве я тебя допущу до нее?

Охальник какой!

-- Покажи нам ее.

-- Ежели они захочут -- так поглядишь.

-- Пусти, кто там? -- крикнула Соня и выбежала из своей

комнаты в сени.

Двое сошли с коней -- Мрачинский и Дванов.

Соня отступилась от них. Перед ней стоял Саша, обросший,

грязный и печальный.

Мрачинский глядел на Софью Александровну снисходительно: ее

жалкое тело не стоило его внимания и усилий.

-- С вами еще есть кто-нибудь? -- спросила Соня, не

чувствуя пока своего счастья. -- Зовите, Саш, своих товарищей,

у меня есть сахар, и вы будете чай пить.

Дванов кликнул с крыльца и вернулся. Пришел Никита и еще

один человек -- малого роста, худой и с глазами без

внимательности в них, хотя он уже на пороге увидел женщину и

сразу почувствовал влечение к ней -- не ради обладания, а для

защиты угнетенной женской слабости. Звали его Степан Копенкин.

Копенкин всем поклонился, с напряженным достоинством опустив

свою голову, и предложил Соне конфетку-барбариску, которую он

возил месяца два в кармане неизвестно для кого.

-- Никита, -- сказал Копенкин редко говорящим, угрожающим

голосом. -- Свари кипятку на кухне, проведи эту операцию с

Петрушей. Пошукай у себя меду

-- ты всякую дрянь грабишь: судить я тебя буду в тылу, гаду

такую!

-- Откуда вы знаете, что сторожа зовут Петром? -- с

робостью и удивлением спросила Соня.

Копенкин привстал от искреннего уважения:

-- Я его, товарищ, лично арестовал в имении Бушинского за

сопротивление ревнароду при уничтожении отъявленного имущества!

Дванов обратился к испуганной этими людьми Соне:

-- Ты знаешь, это кто? Он командир полевых большевиков, он

меня спас от убийства вон тем человеком! -- Дванов показал на

Мрачинского. -- Тот человек говорит об анархии, а сам боялся

продолжения моей жизни.

Дванов смеялся, он не огорчался на прошлое.

-- Такую сволочь я терплю до первого сражения, -- заявил

Копенкин про Мрачинского. -- Понимаете, Сашу Дванова я застал

голым, раненым на одном хуторе, где этот сыч с отрядом кур

воровал! Оказывается, они ищут безвластия! Чего? -- спрашиваю

я. -- Анархии, говорят. Ах, чума вас возьми: все будут без

власти, а они с винтовками! Сплошь -- чушь! У меня было пять

человек, а у них тридцать: и то я их взял. Они же подворные

воры, а не воины! Оставил в плену его и Никитку, а остальных

распустил под честное слово о трудолюбии. Вот погляжу, как он

кинется на бандитов, -- так ли, как на Сашу, иль потише. Тогда

я его сложу и вычту.

Мрачинский чистил щепочкой ногти. Он хранил скромность

несправедливо побежденного.

-- А где же остальные члены войска товарища Копенкина? --

спросила Соня у Дванова.

-- Их Копенкин отпустил к женам на двое суток, он считает,

что военные поражения происходят от потери солдатами жен. Он

хочет завести семейные армии.

Никита принес мед в пивной бутылке, а сторож -- самовар. Мед

пах керосином, но все-таки его съели начисто.

-- Механик, сукин сын! -- осердился Копенкин на Никиту. --

Мед в бутылку ворует: ты больше его мимо пролил. Не мог

корчажку найти!

И вдруг Копенкин воодушевленно переменился. Он поднял чашку

с чаем и сказал всем:

-- Товарищи! Давайте выпьем напоследок, чтобы набраться

силы для защиты всех младенцев на земле и в память прекрасной

девушки Розы Люксембург! Я клянусь, что моя рука положит на ее

могилу всех ее убийц и мучителей!

-- Отлично! -- сказал Мрачинский.

-- Всех угробим! -- поддакнул Никита и перелил стакан в

блюдце. -- Женщин ранить до смерти недопустимо.

Соня сидела в испуге.

Чай был выпит. Копенкин перевернул чашку вверх дном и

стукнул по ней пальцем. Здесь он заметил Мрачинского и

вспомнил, что он ему не нравится.

-- Ты иди пока на кухню, друг, а через час лошадей

попоишь... Петрушка, -- крикнул Копенкин сторожу. -- Покарауль

их! Ты тоже ступай туда, -- сказал он Никите. -- Не хлестай

кипяток до дна, он может понадобиться. Что ты -- в жаркой

стране, что ль?

Никита сразу проглотил воду и перестал жаждать. Копенкин

сумрачно задумался. Его международное лицо не выражало сейчас

ясного чувства, кроме того, нельзя было представить его

происхождения -- был ли он из батраков или из профессоров, --

черты его личности уже стерлись о революцию. И сразу же взор

его заволакивался воодушевлением, он мог бы с убеждением сжечь

все недвижимое имущество на земле, чтобы в человеке осталось

одно обожание товарища.

Но воспоминания делали Копенкина снова неподвижным. Иногда

он поглядывал на Соню и еще больше любил Розу Люксембург: у

обоих была чернота волос и жалостность в теле; это Копенкин

видел, и его любовь шла дальше по дороге воспоминаний.

Чувства о Розе Люксембург так взволновали Копенкина, что он

опечалился глазами, полными скорбных слез. Он неугомонно шагал

и грозил буржуазии, бандитам, Англии и Германии за убийство

своей невесты.

-- Моя любовь теперь сверкает на сабле и в винтовке, но не

в бедном сердце! -- объявил Копенкин и обнажил шашку. -- Врагов

Розы, бедняков и женщин я буду косить, как бурьян!

Прошел Никита с корчажкой молока. Копенкин махал шашкой.

-- У нас дневного довольствия нету, а он летошних мух

пугает! -- тихо, но недовольно упрекнул Никита. Потом громко

доложил: -- Товарищ Копенкин, я тебе на обед жидких харчей

принес. Чего бы хошь доставил, да ты опять браниться будешь.

Тут мельник барана вчерашний день заколол -- дозволь военную

долю забрать! Нам же полагается походная норма.

-- Полагается? -- спросил Копенкин. -- Тогда возьми военный

паек на троих, но свесь на безмене! Больше нормы не бери!

-- Тогда контрреволюция будет! -- подтвердил Никита со

справедливостью в голосе. -- Я казенную норму знаю: кость не

возьму.

-- Не буди население, завтра питание возьмешь, -- сказал

Копенкин.

-- Завтра, товарищ Копенкин, они спрячут, -- предвидел

Никита, но не пошел, так как Копенкин не любил входить в

рассуждения и мог внезапно действовать.

Уже было позднее время. Копенкин поклонился Соне, желая ей

мирного сна, и все четверо перешли спать к Петру на кухню. Пять

человек легло в ряд на солому, и скоро лицо Дванова побледнело

ото сна; он уткнулся головой в живот Копенкину и затих, а

Копенкин, спавший с саблей и в полном обмундировании, положил

на него руку для защиты.

Выждав время всеобщего сна, Никита встал и осмотрел сначала

Копенкина.

-- Ишь, сопит, дьявол! А ведь добрый мужик!

И вышел искать какую-либо курицу на утренний завтрак. Дванов

заметался в беспокойстве -- он испугался во сне, что у него

останавливается сердце, и сел на полу в пробуждении.

-- А где же социализм-то? -- вспомнил Дванов и поглядел в

тьму комнаты, ища свою вещь; ему представилось, что он его уже