Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 21 из 82)

Дванов потерянно стоял среди всех и ожидал помощи.

Из другой комнаты, от русской печки, раздался чей-то

устоявшийся голос:

-- Выкиньте сейчас же этого ходока на двор! А то я встану,

тогда всех перебрякаю. Дайте покой хоть в ночное время

советскому человеку.

-- А, да чего тут с ним разговаривать! -- крикнул лобастый

парень у двери и вскочил на ноги. Он схватил Дванова поперек,

как павший ствол, и выволок его наружу.

-- Остынь тут! -- сказал парень и ушел в теплоту хаты,

прихлопнув дверь.

Дванов пошел по улице. Строй звезд нес свой стерегущий труд

над ним. Небо от них чуть светлело по ту сторону мира, а внизу

стояла прохладная чистота.

Выбравшись из поселка, Дванов хотел побежать, но упал. Он

забыл про свою рану на ноге, а оттуда все время сочилась кровь

и густая влага; в отверстие раны уходила сила тела и сознания,

и Дванову хотелось дремать. Теперь он понял свою слабость,

освежил рану водой из лужи, перевернул повязку навзничь и

бережно пошел дальше. Впереди его наставал новый, лучший день;

свет с востока сегодня походил на вспугнутую стаю белых птиц,

мчавшихся по небу с кипящей скоростью в смутную высоту.

Направо от дороги Дванова, на размытом оползшем кургане,

лежал деревенский погост. Верно стояли бедные кресты,

обветшалые от действия ветра и вод. Они напоминали живым,

бредущим мимо крестов, что мертвые прожили зря и хотят

воскреснуть. Дванов поднял крестам свою руку, чтобы они

передали его сочувствие мертвым в могилы.

Никита сидел в кухне Волошинской школы и ел тело курицы, а

Копенкин и другие боевые люди спали на полу. Раньше всех

проснулась Соня; она подошла к двери и позвала Дванова. Но

Никита ей ответил, что Дванов тут и не ночевал, он, наверно,

отправился вперед по своему делу новой жизни, раз он коммунист.

Тогда Соня босиком вошла в помещение сторожа Петра.

-- Что ж вы лежите и спите тут, -- сказала она, -- а Саши

нет!

Копенкин открыл сначала один глаз, а второй у него открылся,

когда он уже был на ногах и в шапке.

-- Петруша, -- обратился он, -- ты вари свою воду на всех,

а я отбуду на полдня!.. Что ж вы ночью не сказали мне, товарищ?

-- упрекнул Соню Копенкин. -- Человек он молодой: свободная

вещь -- погаснет в полях, и рана есть на нем. Идет он

где-нибудь сейчас, и ветер выбивает у него слезы из глаз на

лицо...

Копенкин пошел на двор к своему коню. Конь обладал грузной

комплекцией и легче способен возить бревна, чем человека.

Привыкнув к хозяину и гражданской войне, конь питался молодыми

плетнями, соломой крыш и был доволен малым. Однако, чтобы

достаточно наесться, конь съедал по осьмушке делянки молодого

леса, а запивал небольшим прудом в степи. Копенкин уважал свою

лошадь и ценил ее третьим разрядом: Роза Люксембург, Революция

и затем конь.

-- Здорово, Пролетарская Сила! -- приветствовал Копенкин

сопевшего от перенасыщения грубым кормом коня. -- Поедем на

могилу Розы!

Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни

неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург. Эта надежда согревала

его сердце и вызывала необходимость ежедневных революционных

подвигов. Каждое утро Копенкин приказывал коню ехать на могилу

Розы, и лошадь так привыкла к слову "Роза", что признавала его

за понукание вперед. После звуков "Розы" конь сразу начинал

шевелить ногами, будь тут хоть топь, хоть чаща, хоть пучина

снежных сугробов.

-- Роза-Роза! -- время от времени бормотал в пути Копенкин

-- и конь напрягался толстым телом.

-- Роза! -- вздыхал Копенкин и завидовал облакам, утекающим

в сторону Германии: они пройдут над могилой Розы и над землей,

которую она топтала своими башмаками. Для Копенкина все

направления дорог и ветров шли в Германию, а если и не шли, то

все равно окружат землю и попадут на родину Розы.

Если дорога была длинна и не встречался враг, Копенкин

волновался глубже и сердечней.

Горячая тоска сосредоточенно скоплялась в нем, и не случался

подвиг, чтобы утолить одинокое тело Копенкина.

-- Роза! -- жалобно вскрикивал Копенкин, пугая коня, и

плакал в пустых местах крупными, бессчетными слезами, которые

потом сами просыхали.

Пролетарская Сила уставала, обыкновенно, не от дороги, а от

тяжести своего веса. Конь вырос в луговой долине реки Битюга и

капал иногда смачной слюной от воспоминания сладкого

разнотравия своей родины.

-- Опять жевать захотел? -- замечал с седла Копенкин. -- На

будущий год пущу тебя в бурьян на месяц на побывку, а потом

поедем сразу на могилу...

Лошадь чувствовала благодарность и с усердием вдавливала

попутную траву в ее земную основу. Копенкин особо не направлял

коня, если дорога неожиданно расходилась надвое. Пролетарская

Сила самостоятельно предпочитала одну дорогу другой и всегда

выходила туда, где нуждались в вооруженной руке Копенкина.

Копенкин же действовал без плана и маршрута, а наугад и на волю

коня; он считал общую жизнь умней своей головы.

Бандит Грошиков долго охотился за Копенкиным и никак не мог

встретиться с ним -- именно потому, что Копенкин сам не знал,

куда он пойдет, а Грошиков тем более.

Проехав верст пять от Волошина, Копенкин добрался до хутора

в пять дворов. Он оголил саблю и ее концом по очереди постучал

во все хаты.

Из хат выскакивали безумные бабы, давно приготовившиеся

преставиться смерти.

-- Чего тебе, родимый: у нас белые ушли, а красные не

таятся!

-- Выходи на улицу всем семейством -- и сейчас же! -- густо

командовал Копенкин.

Вышли в конце концов семь баб и два старика, -- детей они не

вывели, а мужей схоронили по закутам.

Копенкин осмотрел народ и приказал:

-- Разойдись по домам! Займись мирным трудом!

Дванова, определенно, не было на этом хуторе.

-- Едем поближе к Розе, Пролетарская Сила, -- снова

обратился к коню Копенкин.

Пролетарская Сила начала осиливать почву дальше.

-- Роза! -- уговаривал свою душу Копенкин и подозрительно

оглядывал какой-нибудь голый куст: так же ли он тоскует по

Розе. Если не так, Копенкин подправлял к нему коня и ссекал

куст саблей: если Роза тебе не нужна, то для иного не существуй

-- нужнее Розы ничего нет.

В шапке Копенкина был зашит плакат с изображением Розы

Люксембург. На плакате она нарисована красками так красиво, что

любой женщине с ней не сравняться. Копенкин верил в точность

плаката и, чтобы не растрогаться, боялся его расшивать.

До вечера ехал Копенкин по пустым местам и озирал впадины --

не спит ли там уморившийся Дванов. Но везде было тихое

безлюдие. Под вечер Копенкин достиг длинного села под названием

Малое и начал подворно проверять население, ища Дванова среди

сельских семейств. На конце села наступила ночь; тогда Копенкин

съехал в овраг и прекратил шаг Пролетарской Силы. И оба --

человек и конь -- умолкли в покое на всю ночь.

Утром Копенкин дал Пролетарской Силе время наесться и снова

отправился на ней, куда ему нужно было. Дорога шла по песчаным

наносам, но Копенкин долго не останавливал коня.

От трудности движения пот на Пролетарской Силе выступил

пузырями. Это случилось в полдень, на околице малодворной

деревни. Копенкин въехал в ту деревню и назначил коню

передышку.

По лопухам лезла женщина в сытой шубке и в полушалке.

-- Ты кто? -- остановил ее Копенкин.

-- Я-то? Да я повитуха.

-- Разве здесь рожаются люди?

Повитуха привыкла к общительности и любила разговаривать с

мужчинами.

-- Да то будто нет! Мужик-то с войны валом навалился, а

бабам страсть наступила...

-- Ты вот что, баба: нынче сюда один малый без шапки

прискакал -- жена у него никак не разродится, -- он тебя,

должно, ищет, а ты пробежи-ка по хатам да поспроси, он здесь

где-нибудь. Потом мне придешь скажешь! Слыхала?!

-- Худощавенький такой? В сатинетовой рубашке? -- узнавала

повитуха.

Копенкин вспоминал-вспоминал и не мог сказать. Все люди для

него имели лишь два лица: свои и чужие. Свои имели глаза

голубые, а чужие -- чаще всего черные и карие, офицерские и

бандитские; дальше Копенкин не вглядывался.

-- Он! -- согласился Копенкин. -- В сатинетовой рубашке и в

штанах.

-- Дак я тебе сейчас его приведу -- он у Феклуши сидит, она

ему картошки варила...

-- Веди его ко мне, баба, я тебе пролетарское спасибо

скажу! -- проговорил Копенкин и погладил Пролетарскую Силу.

Лошадь стояла, как машина

-- огромная, трепещущая, обтянутая узлами мускулов; на таком

коне только целину пахать да деревья выкорчевывать.

Повитуха пошла к Феклуше.

Феклуша стирала свое вдовье добро, оголив налитые розовые

руки.

Повитуха перекрестилась и спросила:

-- А где же постоялец твой? Его там верховой спрашивает.

-- Спит он, -- сказала Феклуша. -- Малый и так еле живой,

будить не буду.

Дванов свесил с печки правую руку, и по ней была видна

глубокая и редкая мера его дыхания.

Повитуха вернулась к Копенкину, и он сам дошел пешком до

Феклуши.

-- Буди гостя! -- однозначно приказал Копенкин.

Феклуша подергала Дванова за руку. Тот быстро заговорил от

сонного испуга и показался лицом.

-- Едем, товарищ Дванов! -- попросил Копенкин. -- Тебя

учительница велела доставить.

Дванов проснулся и вспомнил:

-- Нет, я отсюда никуда не поеду. Уезжай обратно.

-- Дело твое, -- сказал Копенкин. -- Раз ты жив, то это

отлично.

Назад Копенкин ехал до самой темноты, но зато по более

ближней дороге. Уже ночью он заметил мельницу и освещенные окна

школы.

Петр-сторож и Мрачинский играли в шашки в комнате Сони, а

сама учительница сидела в кухне у стола и горевала головой на

ладони.

-- Он не хочет ехать, -- доложил Копенкин. -- У

бабы-бобылки на печке лежит.

-- Ну и пусть лежит, -- отреклась от Дванова Соня. -- Он