Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 23 из 82)

и жил по ближнему направлению, не отдаваясь своему телу.

-- За что ты нас кормишь, может быть, мы вредные люди? --

спросил Дванов у сторожа.

-- А ты б не ел! -- упрекнул Копенкин. -- Хлеб сам родится

в земле, мужик только щекочет ее сохой, как баба коровье вымя!

Это неполный труд. Верно, хозяин?

-- Да, должно, так, -- поддакнул накормивший их человек. --

Ваша власть, вам видней.

-- Дурак ты, кулацкий кум, -- вмиг рассердился Копенкин. --

Наша власть не страх, а народная задумчивость.

Сторож согласился, что теперь -- задумчивость. Перед сном

Дванов и Копенкин говорили о завтрашнем дне.

-- Как ты думаешь, -- спрашивал Дванов, -- скоро мы

расселим деревни по-советски?

Копенкин революцией был навеки убежден, что любой враг

податлив.

-- Да то долго! Мы -- враз: скажем, что иначе суходольная

земля хохлам отойдет... А то просто вооруженной рукой проведем

трудгужповинность на перевозку построек: раз сказано, земля --

социализм, то пускай то и будет.

-- Сначала надо воду завести в степях, -- соображал Дванов.

-- Там по этой части сухое место, наши водоразделы -- это

отродье закаспийской пустыни.

-- А мы водопровод туда проведем, -- быстро утешил товарища

Копенкин. -- Оборудуем фонтаны, землю в сухой год намочим, бабы

гусей заведут, будут у всех перо и пух -- цветущее дело!

Здесь Дванов уже забылся; Копенкин подложил под его раненую

ногу травяной мякоти и тоже успокоился до утра.

А утром они оставили дом на лесной опушке и взяли

направление на степной край.

По наезженной дороге навстречу им шел пешеход. Время от

времени он ложился и катился лежачим, а потом опять шел ногами.

-- Что ты, прокаженный, делаешь? -- остановил путника

Копенкин, когда стало близко до него.

-- Я, земляк, котма качусь, -- объяснил встречный. -- Ноги

дюже устали, так я им отдых даю, а сам дальше движусь.

Копенкин что-то усомнился:

-- Так ты иди нормально и стройно.

-- Так ты иди нормально и стройно.

-- Так я же из Батума иду, два года семейство не видел.

Стану отдыхать -- тоска на меня опускается, а котма хоть и

тихо, а все к дому, думается, ближе...

-- Это что там за деревня видна? -- спросил Копенкин.

-- Там-то? -- странник обернулся помертвелым лицом: он не

знал, что покрыл за свою жизнь расстояние до луны. -- Там,

пожалуй, будут Ханские Дворики... А пес их знает: по всей степи

деревни живут.

Копенкин постарался дальше вникнуть в этого человека:

-- Стало быть, ты дюже жену свою любишь...

Пешеход взглянул на всадников глазами, отуманенными дальней

дорогой.

-- Конечно, уважаю. Когда она рожала, я с горя даже на

крышу лазил...

В Ханских Двориках пахло пищей, но это курили из хлеба

самогон. В связи с этим тайным производством по улице понеслась

какая-то распущенная баба. Она вскакивала в каждую хату и сразу

выметывалась оттуда:

-- Хронт ворочается! -- предупреждала она мужиков, а сама

жутко оглядывалась на вооруженную силу Копенкина и Дванова.

Крестьяне лили в огонь воду -- из изб полз чад; самогонное

месиво наспех выносили в свиные корыта, и свиньи, наевшись,

метались потом в бреду по деревне.

-- Где тут Совет, честный человек? -- обратился Копенкин к

хромому гражданину.

Хромой гражданин шел медленным важным шагом, облеченный

неизвестным достоинством.

-- Ты говоришь -- я честный? Ногу отняли, а теперь честным

называете?.. Нету тут сельсовета, а я полномочный волревкома,

бедняцкая карающая власть и сила. Ты не гляди, что я хром, -- я

здесь самый умный человек: все могу!

-- Слушай меня, товарищ полномочный! -- сказал Копенкин с

грозой в голосе. -- Вот тебе главный командированный

губисполкома! -- Дванов сошел с коня и подал уполномоченному

руку. -- Он делает социализм в губернии, в боевом порядке

революционной совести и трудгужповинности. Что у вас есть?

Уполномоченный ничего не испугался:

-- У нас ума много, а хлеба нету.

Дванов изловил его:

-- Зато самогон стелется над отнятой у помещиков землей.

Уполномоченный серьезно обиделся.

-- Ты, товарищ, зря не говори! Я официальный приказ

подписал вчерашний день: сегодня у нас сельский молебен в честь

избавления от царизма. Народу мною дано своеволие на одни сутки

-- нынче что хошь делай: я хожу без противодействия, а

революция отдыхает... Чуешь?

-- Кто ж тебе такое своевластие дал? -- нахмурился Копенкин

с коня.

-- Да я ж тут все одно что Ленин! -- разъяснил хромой

очевидность. -- Нынче кулаки угощают бедноту -- по моим

квитанциям, а я проверяю исполнение сего.

-- Проверил? -- спросил Дванов.

-- Подворно и на выбор: все идет чином. Крепость -- свыше

довоенной, безлошадные довольны.

-- А чего тогда баба бегает с испуга? -- узнавал Копенкин

про недоброе.

Хромой сам этим серьезно возмутился:

-- Советской сознательности еще нету. Боятся товарищей

гостей встречать, лучше в лопухи добро прольют и

государственной беднотой притворяются. Я-то знаю все ихние

похоронки, весь смысл жизни у них вижу...

Хромого звали Федором Достоевским: так он сам себя

перерегистрировал в специальном протоколе, где сказано, что

уполномоченный волревкома Игнатий Мошонков слушал заявление

гражданина Игнатия Мошонкова о переименовании его в честь

памяти известного писателя -- в Федора Достоевского, и

постановил: переименоваться с начала новых суток и навсегда, а

впредь предложить всем гражданам пересмотреть свои прозвища --

удовлетворяют ли они их, -- имея в виду необходимость подобия

новому имени. Федор Достоевский задумал эту кампанию в целях

самосовершенствования граждан: кто прозовется Либкнехтом, тот

пусть и живет подобно ему, иначе славное имя следует изъять

обратно. Таким порядком по регистру переименования прошли двое

граждан: Степан Чечер стал Христофором Колумбом, а колодезник

Петр Грудин -- Францем Мерингом: по уличному Мерин. Федор

Достоевский запротоколил эти имена условно и спорно: он послал

запрос в волревком -- были ли Колумб и Меринг достойными

людьми, чтобы их имена брать за образцы дальнейшей жизни, или

Колумб и Меринг безмолвны для революции. Ответа волревком еще

не прислал. Степан Чечер и Петр Грудин жили почти безымянными.

-- Раз назвались, -- говорил им Достоевский, -- делайте

что-нибудь выдающееся.

-- Сделаем, -- отвечали оба, -- только утверди и дай

справку.

-- Устно называйтесь, а на документах обозначать буду пока

по-старому.

-- Нам хотя бы устно, -- просили заявители.

Копенкин и Дванов попали к Достоевскому в дни его

размышлений о новых усовершенствованиях жизни. Достоевский

думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно ли

уничтожить ночь для повышения урожаев, об организации

ежедневного трудового счастья, что такое душа -- жалобное

сердце или ум в голове, -- и о многом другом мучился

Достоевский, не давая покоя семье по ночам.

В доме Достоевского имелась библиотека книг, но он уже знал

их наизусть, они его не утешали, и Достоевский думал лично сам.

Покушав пшенной каши в хате Достоевского, Дванов и Копенкин

завели с ним неотложную беседу о необходимости построить

социализм будущим летом. Дванов говорил, что такая спешка

доказана самим Лениным.

-- Советская Россия, -- убеждал Достоевского Дванов, --

похожа на молодую березку, на которую кидается коза

капитализма. -- Он даже привел газетный лозунг:

Гони березку в рост,

Иначе съест ее коза Европы!

Достоевский побледнел от сосредоточенного воображения

неминуемой опасности капитализма. Действительно, представлял

он, объедят у нас белые козы молодую кору, заголится вся

революция и замерзнет насмерть.

-- Так за кем же дело, товарищи? -- воодушевленно

воскликнул Достоевский. -- Давайте начнем тогда сейчас же:

можно к Новому году поспеть сделать социализм! Летом прискочут

белые козы, а кора уже застареет на советской березе.

Достоевский думал о социализме как об обществе хороших

людей. Вещей и сооружений он не знал. Дванов его сразу понял.

-- Нет, товарищ Достоевский. Социализм похож на солнце и

восходит летом. Его нужно строить на тучных землях высоких

степей. Сколько у вас дворов в селе?

-- У нас многодворье: триста сорок дворов, да на отшибе

пятнадцать хозяев живут, -- сообщил Достоевский.

-- Вот и хорошо. Вам надо разбиться артелей на пять, на

шесть, -- придумывал Дванов. -- Объяви немедленно

трудповинность -- пусть пока колодцы на залежи копают, а с

весны гужом начинай возить постройки. Колодезники-то есть у

вас?

Достоевский медленно вбирал в себя слова Дванова и превращал

их в видимые обстоятельства. Он не имел дара выдумывать истину,

и мог ее понять, только обратив мысли в события своего района,

но это шло в нем долго: он должен умственно представить

порожнюю степь в знакомом месте, поименно переставить на нее

дворы своего села и посмотреть, как оно получается.

-- Колодезники-то есть, -- говорил Достоевский. --

Примерно, Франц Меринг: он ногами воду чует. Побродит по

балкам, прикинет горизонты и скажет: рой, ребята, тутошнее

место на шесть сажен. Вода потом гуртом оттуда прет. Значит,

мать ему с отцом так угодили.

Дванов помог Достоевскому вообразить социализм малодворными

артельными поселками с общими приусадебными наделами.

Достоевский же все принял, но не хватало какой-то общей радости

над всеми гумнами, чтобы воображение будущего стало любовью и

теплом, чтобы совесть и нетерпение взошли силой внутри его тела

-- от временного отсутствия социализма наяву.

Копенкин слушал-слушал и обиделся:

-- Да что ты за гнида такая: сказано тебе от губисполкома

-- закончи к лету социализм! Вынь меч коммунизма, раз у нас

железная дисциплина. Какой же ты Ленин тут, ты советский