сторож: темп разрухи только задерживаешь, пагубная душа!
Дванов завлекал Достоевского дальше:
-- Земля от культурных трав будет ярче и яснее видна с
других планет. А еще -- усилится обмен влаги, небо станет
голубей и прозрачней!
Достоевский обрадовался: он окончательно увидел социализм.
Это голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых
трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий, жизнь
настолько счастлива, что -- бесшумна. Осталось установить
только советский смысл жизни. Для этого дела единогласно избран
Достоевский; и вот -- он сидит сороковые сутки без сна и в
самозабвенной задумчивости; чистоплотные красивые девушки
приносят ему вкусную пищу -- борщ и свинину, но уносят ее целой
обратно: Достоевский не может очнуться от своей обязанности.
Девицы влюбляются в Достоевского, но они поголовные партийки
и из-за дисциплины не могут признаться, а мучаются молча в
порядке сознательности.
Достоевский корябнул ногтем по столу, как бы размежевывая
эпоху надвое:
-- Даю социализм! Еще рожь не поспеет, а социализм будет
готов!.. А я смотрю: чего я тоскую? Это я по социализму скучал.
-- По нем, -- утвердительно сказал Копенкин. -- Всякому
охота Розу любить.
Достоевский обратил внимание на Розу, но полностью не понял
-- лишь догадался, что Роза, наверно, сокращенное название
революции, либо неизвестный ему лозунг.
-- Совершенно правильно, товарищ! -- с удовольствием сказал
Достоевский, потому что основное счастье уже было открыто. --
Но все-таки я вот похудел от руководства революцией в своем
районе.
-- Понятно: ты здесь всем текущим событиям затычка, --
поддерживал Копенкин достоинство Достоевского.
Однако Федор Михайлович не мог спокойно заснуть тою ночью;
он ворочался и протяжно бормотал мелочи своих размышлений.
-- Ты что? -- услышал звуки Достоевского незаснувший
Копенкин. -- Тебе от скуки скулья сводит? Лучше вспомни жертвы
гражданской войны, и тебе станет печально.
Ночью Достоевский разбудил спящих. Копенкин, еще не
проснувшись, схватился за саблю -- для встречи внезапно
напавшего врага.
-- Я ради Советской власти тебя тронул! -- объяснил
Достоевский.
-- Тогда чего же ты раньше не разбудил? -- строго спросил
Копенкин.
-- Скотского поголовья у нас нету, -- сразу заговорил
Достоевский: он за половину ночи успел додумать дело социализма
до самой жизни. -- Какой же тебе гражданин пойдет на тучную
степь, когда скота нету? К чему же тогда постройки багажом
тащить?.. Замучился я от волнений...
Копенкин почесал свой худой резкий кадык, словно потроша
горло.
-- Саша! -- сказал он Дванову. -- Ты не спи зря: скажи
этому элементу, что он советских законов не знает.
Затем Копенкин мрачно пригляделся к Достоевскому.
-- Ты белый вспомогатель, а не районный Ленин! Над чем
думает. Да ты выгони завтра весь живой скот, если у кого он
остался, и подели его по душам и по революционному чувству.
Кряк -- и готово!
Копенкин сейчас же снова заснул: он не понимал и не имел
душевных сомнений, считая их изменой революции; Роза Люксембург
заранее и за всех продумала все -- теперь остались одни подвиги
вооруженной руки, ради сокрушения видимого и невидимого врага.
Утром Достоевский пошел в обход Ханских Двориков, объявляя
подворно объединенный приказ волревкома и губисполкома -- о
революционном дележе скота без всякого изъятия.
И скот выводили к церкви на площадь, под плач всего имущего
народа. Но и бедняки страдали от вида ноющих хозяев и жалостных
старух, а некоторые из неимущих тоже плакали, хотя их ожидала
доля.
Женщины целовали коров, мужики особо ласково и некрепко
держали своих лошадей, ободряя их, как сыновей на войну, а сами
решали -- заплакать им или так обойтись.
Один крестьянин, человек длинного тонкого роста, но с
маленьким голым лицом и девичьим голосом, привел своего рысака
не только без упрека, а со словами утешения для всех тоскующих
однодеревенцев:
-- Дядя Митрий, чего ты? -- высоко говорил он грустному
старику. -- Да пралич ее завозьми совсем: что ты, с жизнью, что
ль, без остатка расстаешься? Ишь ты, скорбь какая -- лошадь
заберут, да сатана с ней, еще заведем. Собери скорбя свои
обратно!
Достоевский знал этого крестьянина: старый дезертир. Он в
малолетстве прибыл откуда-то без справки и документа -- и не
мог быть призванным ни на одну войну: не имел официального года
рождения и имени, а формально вовсе не существовал; чтобы
обозначить его как-нибудь, для житейского удобства соседи
прозвали дезертира Недоделанным, а в списках бывшего сельсовета
он не значился. Был один секретарь, который ниже всех фамилий
написал: "Прочие -- 1; пол: сомнительный". Но следующий
секретарь не понял такой записи и прибавил
одну лишнюю голову к крупнорогатому скоту, а "прочих"
вычеркнул абсолютно. Так и жил Недоделанный общественной
утечкой, как просо с воза на землю.
Однако недавно Достоевский чернилами вписал его в
гражданский список под названием "уклоняющегося середняка без
лично присвоенной фамилии", и тем прочно закрепил его
существование: как бы родил Недоделанного для советской пользы.
Степная жизнь шла в старину по следам скота, и в народе
остался страх умереть с голоду без скота, поэтому люди плакали
больше из предрассудка, чем из страха убытка.
Дванов и Копенкин пришли, когда Достоевский начал
разверстывать скот по беднякам.
Копенкин проверил его:
-- Не ошибись: революционное-то чувство сейчас в тебе
полностью?
Гордый властью Достоевский показал рукой от живота до шеи.
Способ дележа он придумал простой и ясный: самые бедные
получали самых лучших лошадей и коров; но так как скота было
мало, то середнякам уже ничего не пришлось, лишь некоторым
перепало по овце.
Когда дело благополучно подбивалось к концу, вышел тот же
Недоделанный и обратился хрипатым голосом:
-- Федор Михалыч, товарищ Достоевский, наше дело, конечно,
нелепое, но ты не обижайся, что я тебе сейчас скажу. Ты только
не обижайся!
-- Говори, гражданин Недоделанный, говори честно и
бесстрашно! -- открыто и поучительно для всех разрешил
Достоевский.
Недоделанный повернулся к горюющему народу. Горевали даже
бедняки, испуганно державшие даровых лошадей, а многие из них
тайком поотдавали скот обратно имущим.
-- Раз так, то слушай меня весь скоп! Я вот по-дурацки
спрошу: а чего будет делать, к примеру, Петька Рыжов с моим
рысаком? У него же весь корм в соломенной крыше, на усадьбе
жердины в запасе нету, а в пузе полкартошки парится с третьего
дня. А во-вторых, ты не обижайся, Федор Михалыч, -- твое дело
революция, нам известно, -- а во-вторых, как потом с приплодом
быть? Теперча мы бедняки: стало быть, лошадные для нас сосунов
будут жеребить? А ну-ка спроси, Федор Михалыч, похотят ли
бедняки-лошадники жеребят и телок нам питать?
Народ окаменел от такого здравого смысла.
Недоделанный учел молчание и продолжал:
-- По-моему, годов через пять выше куры скота ни у кого не
будет. Кому ж охота маток телить для соседа? Да и нынешний-то
скот, не доживя веку, подохнет. У того же Петьки мой рысак
первым ляжет -- человек сроду лошадь не видал, а кроме кольев,
у него кормов нету! Ты вот утешь меня, Федор Михалыч, -- только
обиды в себе на меня не томи!
Достоевский его сразу утешил:
-- Верно, Недоделанный, ни к чему дележ!
Копенкин вырвался на чистоту посреди круга людей.
-- Как так ни к чему? Ты что, бандитскую сторону берешь?
Так я тебя враз доделаю! Граждане, -- с устрашением и дрожью
сказал всем Копенкин. -- Того, что недоделанный кулак сейчас
говорил, -- ничего не будет. Социализм придет моментально и все
покроет. Еще ничего не успеет родиться, как хорошо настанет!
Вследствие же отвода рысака от Рыжова предлагаю его передать
уполномоченному губисполкома -- товарищу Дванову. А теперь --
расходитесь, товарищи бедняки, для борьбы с разрухой!
Бедняки неуверенно тронулись с коровами и лошадьми,
разучившись их водить.
Недоделанный, обомлевши, глядел на Копенкина -- ему мучила
уже не утрата рысака, а любопытство.
-- А дозвольте мне слово спросить, товарищ из губернии? --
насмелился наконец Недоделанный детским голосом.
-- Власти тебе не дано, так спрашивай тогда! -- сжалился
Копенкин.
Недоделанный вежливо и внимательно спросил:
-- А что такое социализм, что там будет и откуда туда добро
прибавится?
Копенкин объяснил без усилия:
-- Если бы ты бедняк был, то сам бы знал, а раз ты кулак,
то ничего не поймешь.
Вечером Дванов и Копенкин хотели уезжать, но Достоевский
просил остаться до утра, чтобы окончательно узнать -- с чего
начинать и чем кончать социализм в степи.
Копенкин скучал от долгой остановки и решил ехать в ночь.
-- Уж все тебе сказали, -- инструктировал он Достоевского.
-- Скот есть. Классовые массы на ногах. Теперь объявляй
трудгужповинность -- рой в степи колодцы и пруды, а с весны
вези постройки. Гляди, чтоб к лету социализм из травы виднелся!
Я к тебе наведаюсь!
-- Тогда выходит, что одни бедняки и будут работать -- у
них ведь лошади, а зажиточные будут жить без толку! -- опять
сомневался Достоевский.
-- Ну и что ж? -- не удивился Копенкин. -- Социализм и
должен произойти из чистых бедняцких рук, а кулаки в борьбе
погибнут.
-- Это верно, -- удовлетворился Достоевский.
Ночью Дванов и Копенкин уехали, еще раз пристрожив
Достоевского насчет срока устройства социализма.
Рысак Недоделанного шагал рядом с Пролетарской Силой. Обоим
всадникам стало легче, когда они почувствовали дорогу, влекущую
их вдаль из тесноты населения. У каждого, даже от суточной