Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 3 из 82)

порадовало Захара Павловича -- из трубы этой хаты вырос наружу

подсолнух, -- он уже возмужал и склонился на восход солнца

зреющей головой.

Дорога заросла сухими, обветшалыми от пыли травами. Когда

Захар Павлович присаживался покурить, он видел на почве уютные

леса, где трава была деревьями: целый маленький жилой мир со

своими дорогами, своим теплом и полным оборудованием для

ежедневных нужд мелких озабоченных тварей. Заглядевшись на

муравьев, Захар Павлович держал их в голове еще версты четыре

своего пути и наконец подумал: "Дать бы нам муравьиный или

комариный разум -- враз бы можно жизнь безбедно наладить: эта

мелочь -- великие мастера дружной жизни; далеко человеку до

умельца-муравья".

Появился Захар Павлович на опушке города, снял себе чулан у

многодетного вдовца-столяра, вышел наружу и задумался: чем бы

ему заняться?

Пришел с работы столяр-хозяин и сел рядом с Захаром

Павловичем.

-- Сколько тебе за помещение платить? -- спросил Захар

Павлович.

Столяр похрипел горлом, как бы желая смеяться; в голосе его

слышна была безнадежность и то особое притерпевшееся отчаяние,

которое бывает у кругом и навсегда огорченного человека.

-- А ты чем занимаешься? Ничем? Ну, живи так, пока мои

ребята тебе голову не оторвали...

Это он сказал верно: в первую же ночь сыновья столяра --

ребята от десяти до двадцати лет -- облили спящего Захара

Павловича своей мочой, а дверь чулана приперли рогачом. Но

трудно было рассердить Захара Павловича, никогда не

интересовавшегося людьми. Он знал, что есть машины и сложные

мощные изделия, и по ним ценил благородство человека, а не по

случайному хамству. И в самом деле, утром Захар Павлович видел,

как старший сын столяра ловко и серьезно делал топорище, значит

-- главное в нем не моча, а ручная умелость.

Через неделю Захар Павлович так заскорбел от безделья, что

начал без спроса чинить дом столяра. Он перешил худые швы на

крыше, сделал заново крыльцо в сенях и вычистил сажу из

дымоходов. В вечернее время Захар Павлович тесал колышки.

-- Что ты делаешь? -- спрашивал у него столяр, промокая усы

хлебной коркой -- он только что пообедал: ел картошку и огурцы.

-- Может быть, на что годятся, -- отвечал Захар Павлович.

Столяр жевал корку и думал:

"Годятся могилы огораживать! Мои ребята говели постом -- все

могилы на кладбище специально обгадили".

Тоска Захара Павловича была сильнее сознания бесполезности

труда, и он продолжал тесать колья до полной ночной усталости.

Без ремесла у Захара Павловича кровь от рук приливала к голове,

и он начинал так глубоко думать о всем сразу, что у него

выходил один бред, а в сердце поднимался тоскливый страх. Бродя

днем по солнечному двору, он не мог превозмочь свою думу, что

человек произошел из червя, червь же -- это простая страшная

трубка, у которой внутри ничего нет -- одна пустая вонючая

тьма. Наблюдая городские дома, Захар Павлович открыл, что они в

точности похожи на закрытые гробы, и пугался ночевать в доме

столяра. Зверская работоспособная сила, не находя места, ела

душу Захара Павловича, он не владел собой и мучился

разнообразными чувствами, каких при работе у него никогда не

появлялось. Он начал видеть сны: будто умирает его отец --

шахтер, а мать поливает его молоком из своей груди, чтобы он

жил; но отец ей сердито говорит: "Дай хоть свободно помучиться,

стерва", -- потом долго лежит и оттягивает смерть; мать стоит

над ним и спрашивает: "Скоро ты?"; отец с ожесточением мученика

плюет, ложится вниз лицом и напоминает: "Хорони меня в старых

штанах, эти Захарке отдашь!"

Единственное, что радовало Захара Павловича, это сидеть на

крыше и смотреть вдаль, где в двух верстах от города проходили

иногда бешеные железнодорожные поезда. От вращения колес

паровоза и его быстрого дыхания у Захара Павловича радостно

зудело тело, а глаза взмокали легкими слезами от сочувствия

паровозу.

Столяр смотрел-смотрел на своего квартиранта и начал его

кормить бесплатно со своего стола. Сыновья столяра бросили в

отдельную чашку Захара Павловича на первый раз соплей, но отец

встал и с размаху, без всякого слова, выбил на скуле старшего

сына бугор.

-- Сам я человек как человек, -- спокойно сказал столяр,

сев на свое место, -- но, понимаешь ты, такую сволочь нарожал,

что, того и гляди, они меня кончат. Ты посмотри на Федьку! Сила

-- чертова: и где он себе ряшку налопал, сам не пойму -- с

малолетства на дешевых харчах сидят...

Начались первые дожди осени -- без времени, без пользы:

крестьяне давно пропали в чужих краях, а многие умерли на

дорогах, не дойдя до шахт и до южного хлеба. Захар Павлович

пошел со столяром на вокзал наниматься: у столяра там был

знакомый машинист.

Машиниста они нашли в дежурке, где отсыпались паровозные

бригады. Машинист сказал, что народу много, а работы нет;

остатки ближних деревень целиком живут на вокзале и делают что

попало за низкий расценок. Столяр вышел и принес бутылку водки

и круг колбасы. Выпив водки, машинист рассказал Захару

Павловичу и столяру про паровозную машину и тормоз Вестингауза.

-- Ты знаешь инерция какая на уклонах бывает при

шестидесяти осях в составе? -- возмущенный невежеством

слушателей, говорил машинист и упруго показывал руками мощь

инерции. -- Ого! Откроешь тормозной кран -- под тендером из-под

колодок синее пламя бьет, вагоны в затылок прут, паровоз дует с

закрытым паром -- одним разбегом в трубу клокочет! Ух, едрит

твою мать!.. Налей! Огурца зря не купил: колбаса желудок

запаковывает...

Захар Павлович сидел и молчал: он заранее не верил, что

поступит на паровозную работу -- куда ж тут ему справиться

после деревянных сковородок!

От рассказов машиниста его интерес к механическим изделиям

становился затаенней и грустней, как отказанная любовь.

-- А ты что заквок? -- заметил машинист скорбь Захара

Павловича. -- Приди завтра в депо, я с наставником поговорю,

может, в обтирщики возьмут! Не робей, сукин сын, раз есть

хочешь...

Машинист остановился, не кончив какого-то слова: у него

началась отрыжка.

-- Но, дьявол: колбаса твоя задним ходом прет! За гривенник

пуд, пищеброд, купил, лучше б я обтирочными концами закусил...

Но, -- снова обратился машинист к Захару Павловичу, -- но

паровоз мне делай под зеркало, чтоб я в майских перчатках мог

любую часть щупать! Паровоз никакой пылинки не любит: машина,

брат, это -- барышня... Женщина уж не годится -- с лишним

отверстием машина не пойдет...

Машинист понес в даль отвлеченных слов о каких-то женщинах.

Захар Павлович слушал-слушал и ничего не понимал: он не знал,

что женщин можно любить особо и издали; он знал, что такому

человеку следует жениться. С интересом можно говорить о

сотворении мира и о незнакомых изделиях, но говорить о женщине,

как и говорить о мужчинах, -- непонятно и скучно. Имел когда-то

Захар Павлович жену; она его любила, а он ее не обижал, но он

не видел от нее слишком большой радости. Многими свойствами

наделен человек; если страстно думать над ними, то можно ржать

от восторга даже собственного ежесекундного дыхания. Но что

тогда получится? Затея и игра в свое тело, а не серьезное

внешнее существование.

Захар Павлович сроду не уважал таких разговоров.

Через час машинист вспомнил о своем дежурстве. Захар

Павлович и столяр проводили его до паровоза, который вышел

из-под заправки. Машинист еще издали служебным басом крикнул

своему помощнику:

-- Как там пар?

-- Семь атмосфер, -- ответил без улыбки помощник,

высовываясь из окна.

-- Вода?

-- Нормальный уровень.

-- Топка?

-- Сифоню.

-- Отлично.

На другой день Захар Павлович пришел в депо.

Машинист-наставник, сомневающийся в живых людях старичок, долго

всматривался в него. Он так больно и ревниво любил паровозы,

что с ужасом глядел, когда они едут. Если б его воля была, он

все паровозы поставил бы на вечный покой, чтоб они не увечились

грубыми руками невежд. Он считал, что людей много, машин мало;

люди -- живые и сами за себя постоят, а машина -- нежное,

беззащитное, ломкое существо: чтоб на ней ездить исправно,

нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть, свой

хлеб в олеонафт макать -- вот тогда человека можно подпустить к

машине, и то через десять лет терпения!

Наставник изучал Захара Павловича и мучился: холуй,

наверное, -- где пальцем надо нажать, он, скотина, кувалдой

саданет, где еле-еле следует стеклышко на манометре протереть,

он так надавит, что весь прибор с трубкой сорвет, -- разве ж

допустимо к механизму пахаря допускать?! "Боже мой, боже мой,

-- молча, но сердечно сердился наставник, -- где вы, старинные

механики, помощники, кочегары, обтирщики? Бывало, близ паровоза

люди трепетали, а теперь каждый думает, что он умней машины!

Сволочи, святотатцы, мерзавцы, холуи чертовы! По правилу, надо

бы сейчас же остановить движение! Какие нынче механики? Это

крушение, а не люди! Это бродяги, наездники, лихачи -- им болта

в руки давать нельзя, а они уже регулятором орудуют! Я, бывало,

когда что чуть стукнет лишнее в паровозе на ходу, что-нибудь

только запоет в ведущем механизме -- так я концом ногтя не

сходя с места чувствую, дрожу весь от страдания, на первой же

остановке губами дефект найду, вылижу, высосу, кровью смажу, а

втемную не поеду... а этот изо ржи да прямо в паровоз хочет!"

-- Иди домой -- рожу сначала умой, потом к паровозу

подходи, -- сказал наставник Захару Павловичу.

Умывшись, на вторые сутки Захар Павлович явился снова.

Наставник лежал под паровозом и осторожно трогал рессоры,

легонько постукивая по ним молоточком и прикладываясь ухом к