Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 35 из 82)

избыточного воодушевления, не принимавшегося людьми в свою

пользу.

Оратор говорил сейчас мелкими простыми словами, в каждом

звуке которых было движение смысла; в речи говорившего было

невидимое уважение к человеку и боязнь его встречного разума,

отчего слушателю казалось, что он тоже умный.

Один партиец, соседний Дванову, равнодушно сообщил в залу:

-- Обтирочных концов нету -- лопухи заготовляем!..

Электричество припогасло до красного огня -- это по инерции

еще вращалась динамо-машина на станции. Все люди поглядели

вверх. Электричество тихо потухло.

-- Вот тебе раз! -- сказал кто-то во мраке.

В тишине было слышно, как громко ехала телега по мостовой и

плакал ребенок в далекой комнате сторожа.

Фуфаев спросил у Дванова, что такое товарообмен с

крестьянами в пределах местного оборота -- о чем докладывал

секретарь. Но Дванов не знал. Гопнер тоже не знал: подожди,

сказал он Фуфаеву, если ремень сошьют на станции, тогда

докладчик тебе скажет.

Электричество загорелось: на электрической станции привыкли

устранять неполадки почти на ходу машин.

-- Свободная торговля для Советской власти, -- продолжал

докладчик, -- все равно что подножный корм, которым залепится

наша разруха хоть на самых срамных местах...

-- Понял? -- тихо спросил Фуфаев у Гопнера. -- Надо

буржуазию в местный оборот взять -- она тоже утильный

предмет...

-- Во-во! -- расслышал и Гопнер, почерневший от скрытой

слабости.

Оратор приостановился:

-- Ты что там, Гопнер, зверем гудишь? Ты не спеши

соглашаться -- для меня самого не все ясно. Я вас не убеждаю, а

советуюсь с вами -- я не самый умный...

-- Ты -- такой же! -- громко, но доброжелательно определил

Гопнер. -- Дурей нас будешь -- другого поставим, будь мы

прокляты!

Собрание удовлетворенно засмеялось. В те времена не было

определенного кадра знаменитых людей, зато каждый чувствовал

свое собственное имя и значение.

-- А ты слова тяни на нитку и на нет своди, -- еще раз

посоветовал оратору Гопнер, не поднимаясь с места.

С потолка капала грязь. Из какой-то маленькой разрухи вверху

с чердака проходила мутная вода. Фуфаев думал, что напрасно

умер его сын от тифа -- напрасно заградительные отряды

отгораживали города от хлеба и разводили сытую вошь.

Вдруг Гопнер позеленел, сжал сухие обросшие губы и встал со

стула.

-- Мне дурно, Саш! -- сказал он Дванову и пошел с рукой у

рта.

Дванов вышел за ним. Наружи Гопнер остановился и оперся

головой о холодную кирпичную стену.

-- Ты ступай дальше, Саш, -- говорил Гопнер, стыдясь

чего-то. -- Я сейчас обойдусь.

Дванов стоял. Гопнера вырвало непереваренной черной пищей,

но очень немного.

Гопнер вытер реденькие усы красным платком.

-- Сколько лет натощак жил -- ничего не было, -- смущался

Гопнер. -- А сегодня три лепешки подряд съел -- и отвык...

Они сели на порог дома. Из зала было распахнуто для воздуха

окно, и все слова слышались оттуда. Лишь ночь ничего не

произносила, она бережно несла свои цветущие звезды над пустыми

и темными местами земли. Против горсовета находилась конюшня

пожарной команды, а каланча сгорела два года назад. Дежурный

пожарный ходил теперь по крыше горсовета и наблюдал оттуда

город. Ему там было скучно -- он пел песни и громыхал по железу

сапогами. Дванов и Гопнер слышали затем, как пожарный затих --

вероятно, речь из зала дошла и до него.

Секретарь губкома говорил сейчас о том, что на продработу

посылались обреченные товарищи, а наше красное знамя чаще всего

шло на обшивку гробов.

Пожарный недослышал и запел свою песню:

Лапти по п/о'лю шагали,

Люди их пустыми провожали...

-- Чего он там поет, будь он проклят? -- сказал Гопнер и

прислушался. -- Обо всем поет -- лишь бы не думать... Все равно

водопровод не работает: зачем-то пожарные есть!

Пожарный в это время глядел на город, освещенный одними

звездами, и предполагал: что бы было, если б весь город сразу

загорелся? Пошла бы потом голая земля из-под города мужикам на

землеустройство, а пожарная команда превратилась бы в сельскую

дружину, а в дружине бы служба спокойней была.

Сзади себя Дванов услышал медленные шаги спускающегося с

лестницы человека. Человек бормотал себе свои мысли, не умея

соображать молча. Он не мог думать втемную -- сначала он должен

свое умственное волнение переложить в слово, а уж потом, слыша

слово, он мог ясно чувствовать его. Наверно, он и книжки читал

вслух, чтобы загадочные мертвые знаки превращать в звуковые

вещи и от этого их ощущать.

-- Скажи пожалуйста! -- убедительно говорил себе и сам

внимательно слушал человек. -- Без него не знали: торговля,

товарообмен да налог! Да оно так и было: и торговля шла сквозь

все отряды, и мужик разверстку сам себе скащивал, и получался

налог! Верно я говорю иль я дурак?..

Человек иногда приостанавливался на ступеньках и делал себе

возражения:

-- Нет, ты дурак! Неужели ты думаешь, что Ленин глупей

тебя: скажи пожалуйста!

Человек явно мучился. Пожарный на крыше снова запел, не

чувствуя, что под ним происходит.

-- Какая-то новая экономическая политика! -- тихо удивлялся

человек. --

Дали просто уличное название коммунизму! И я по-уличному

чевенгурцем называюсь -- надо терпеть!

Человек дошел до Дванова и Гопнера и спросил у них:

-- Скажите мне, пожалуйста: вот у меня коммунизм стихией

прет -- могу я его политикой остановить иль не надо?

-- Не надо, -- сказал Дванов.

-- Ну, а раз не надо -- о чем же сомнение? -- сам для себя

успокоительно ответил человек и вытащил из кармана щепотку

табаку. Он был маленького роста, одетый в прозодежду

коммуниста, -- шинель с плеч солдата, дезертира царской войны,

-- со слабым носом на лице.

Дванов узнал в нем того коммуниста, который бормотал спереди

него на собрании.

-- Откуда ты такой явился? -- спросил Гопнер.

-- Из коммунизма. Слыхал такой пункт? -- ответил прибывший

человек.

-- Деревня, что ль, такая в память будущего есть?

Человек обрадовался, что ему есть что рассказать.

-- Какая тебе деревня -- беспартийный ты, что ль? Пункт

есть такой --

целый уездный центр. По-старому он назывался Чевенгур. А я там

был, пока что, председателем ревкома.

-- Чевенгур от Новоселовска недалеко? -- спросил Дванов.

-- Конечно, недалеко. Только там гамаи живут и к нам не

ходят, а у нас всему конец.

-- Чему ж конец-то? -- недоверчиво спрашивал Гопнер.

-- Да всей всемирной истории -- на что она нам нужна?

Ни Гопнер, ни Дванов ничего дальше не спросили. Пожарный

мерно гремел по откосу крыши, озирая город сонными глазами.

Петь он перестал, а скоро и совсем затих -- должно быть, ушел

на чердак спать. Но в эту ночь нерадивого пожарного застигло

начальство. Перед тремя собеседниками остановился формальный

человек и начал кричать с мостовой на крышу:

-- Распопов! Наблюдатель! К вам обращается инспектор

пожарной охраны. Есть там кто на вышке?

На крыше была чистая тишина.

-- Распопов!

Инспектор отчаялся и сам полез на крышу.

Ночь тихо шумела молодыми листьями, воздухом и скребущимся

ростом трав в почве. Дванов закрывал глаза, и ему казалось, что

где-то ровно и длительно ноет вода, уходящая в подземную

воронку. Председатель Чевенгурского уисполкома затягивал носом

табак и норовил чихнуть. Собрание чего-то утихло: наверно, там

думали.

-- Сколько звезд интересных на небе, -- сказал он, -- но

нет к ним никаких сообщений.

Инспектор пожарной охраны привел с крыши дежурного

наблюдателя. Тот шел на расправу покорными ногами, уже

остывшими ото сна.

-- Пойдете на месяц на принудительные работы, --

хладнокровно сказал инспектор.

-- Поведут, так пойду, -- согласился виновный. -- Мне

безразлично: паек там одинаковый, а работают по кодексу.

Гопнер поднялся уходить домой -- у него был недуг во всем

теле. Чевенгурский председатель последний раз понюхал табаку и

откровенно заявил:

-- Эх, ребята, хорошо сейчас в Чевенгуре!

Дванов заскучал о Копенкине, о далеком товарище, где-то

бодрствовавшем в темноте степей.

Копенкин стоял в этот час на крыльце Черновского сельсовета

и тихо шептал стих о Розе, который он сам сочинил в текущие

дни. Над ним висели звезды, готовые капнуть на голову, а за

последним плетнем околицы простиралась социалистическая земля

-- родина будущих, неизвестных народов. Пролетарская Сила и

рысак Дванова равномерно жевали сено, надеясь во всем остальном

на храбрость и разум человека.

Дванов тоже встал и протянул руку председателю Чевенгура:

-- Как ваша фамилия?

Человек из Чевенгура не мог сразу опомниться от волнующих

его собственных мыслей.

-- Поедем, товарищ, работать ко мне, -- сказал он. -- Эх,

хорошо сейчас у нас в Чевенгуре!.. На небе луна, а под нею

громадный трудовой район -- и весь в коммунизме, как рыба в

озере! Одного у нас нету: славы...

Гопнер живо остановил хвастуна:

-- Какая луна, будь ты проклят? Неделю назад ей последняя

четверть была...

-- Это я от увлечения сказал, -- сознался чевенгурец. -- У

нас без луны еще лучше. У нас лампы горят с абажурами.

Три человека тронулись вместе по улице -- под озабоченные

восклицания каких-то птичек в палисадниках, почуявших свет на

востоке. Бывает хорошо изредка пропускать ночи без сна -- в них

открывалась Дванову невидимая половина прохладного

безветренного мира.

Дванову понравилось слово Чевенгур. Оно походило на влекущий

гул неизвестной страны, хотя Дванов и ранее слышал про этот

небольшой уезд. Узнав, что чевенгурец поедет через Калитву,

Дванов попросил его навестить в Черновке Копенкина и сказать

ему, чтобы он не ждал его, Дванова, а ехал бы дальше своей

дорогой. Дванов хотел снова учиться и кончить политехникум.