избыточного воодушевления, не принимавшегося людьми в свою
пользу.
Оратор говорил сейчас мелкими простыми словами, в каждом
звуке которых было движение смысла; в речи говорившего было
невидимое уважение к человеку и боязнь его встречного разума,
отчего слушателю казалось, что он тоже умный.
Один партиец, соседний Дванову, равнодушно сообщил в залу:
-- Обтирочных концов нету -- лопухи заготовляем!..
Электричество припогасло до красного огня -- это по инерции
еще вращалась динамо-машина на станции. Все люди поглядели
вверх. Электричество тихо потухло.
-- Вот тебе раз! -- сказал кто-то во мраке.
В тишине было слышно, как громко ехала телега по мостовой и
плакал ребенок в далекой комнате сторожа.
Фуфаев спросил у Дванова, что такое товарообмен с
крестьянами в пределах местного оборота -- о чем докладывал
секретарь. Но Дванов не знал. Гопнер тоже не знал: подожди,
сказал он Фуфаеву, если ремень сошьют на станции, тогда
докладчик тебе скажет.
Электричество загорелось: на электрической станции привыкли
устранять неполадки почти на ходу машин.
-- Свободная торговля для Советской власти, -- продолжал
докладчик, -- все равно что подножный корм, которым залепится
наша разруха хоть на самых срамных местах...
-- Понял? -- тихо спросил Фуфаев у Гопнера. -- Надо
буржуазию в местный оборот взять -- она тоже утильный
предмет...
-- Во-во! -- расслышал и Гопнер, почерневший от скрытой
слабости.
Оратор приостановился:
-- Ты что там, Гопнер, зверем гудишь? Ты не спеши
соглашаться -- для меня самого не все ясно. Я вас не убеждаю, а
советуюсь с вами -- я не самый умный...
-- Ты -- такой же! -- громко, но доброжелательно определил
Гопнер. -- Дурей нас будешь -- другого поставим, будь мы
прокляты!
Собрание удовлетворенно засмеялось. В те времена не было
определенного кадра знаменитых людей, зато каждый чувствовал
свое собственное имя и значение.
-- А ты слова тяни на нитку и на нет своди, -- еще раз
посоветовал оратору Гопнер, не поднимаясь с места.
С потолка капала грязь. Из какой-то маленькой разрухи вверху
с чердака проходила мутная вода. Фуфаев думал, что напрасно
умер его сын от тифа -- напрасно заградительные отряды
отгораживали города от хлеба и разводили сытую вошь.
Вдруг Гопнер позеленел, сжал сухие обросшие губы и встал со
стула.
-- Мне дурно, Саш! -- сказал он Дванову и пошел с рукой у
рта.
Дванов вышел за ним. Наружи Гопнер остановился и оперся
головой о холодную кирпичную стену.
-- Ты ступай дальше, Саш, -- говорил Гопнер, стыдясь
чего-то. -- Я сейчас обойдусь.
Дванов стоял. Гопнера вырвало непереваренной черной пищей,
но очень немного.
Гопнер вытер реденькие усы красным платком.
-- Сколько лет натощак жил -- ничего не было, -- смущался
Гопнер. -- А сегодня три лепешки подряд съел -- и отвык...
Они сели на порог дома. Из зала было распахнуто для воздуха
окно, и все слова слышались оттуда. Лишь ночь ничего не
произносила, она бережно несла свои цветущие звезды над пустыми
и темными местами земли. Против горсовета находилась конюшня
пожарной команды, а каланча сгорела два года назад. Дежурный
пожарный ходил теперь по крыше горсовета и наблюдал оттуда
город. Ему там было скучно -- он пел песни и громыхал по железу
сапогами. Дванов и Гопнер слышали затем, как пожарный затих --
вероятно, речь из зала дошла и до него.
Секретарь губкома говорил сейчас о том, что на продработу
посылались обреченные товарищи, а наше красное знамя чаще всего
шло на обшивку гробов.
Пожарный недослышал и запел свою песню:
Лапти по п/о'лю шагали,
Люди их пустыми провожали...
-- Чего он там поет, будь он проклят? -- сказал Гопнер и
прислушался. -- Обо всем поет -- лишь бы не думать... Все равно
водопровод не работает: зачем-то пожарные есть!
Пожарный в это время глядел на город, освещенный одними
звездами, и предполагал: что бы было, если б весь город сразу
загорелся? Пошла бы потом голая земля из-под города мужикам на
землеустройство, а пожарная команда превратилась бы в сельскую
дружину, а в дружине бы служба спокойней была.
Сзади себя Дванов услышал медленные шаги спускающегося с
лестницы человека. Человек бормотал себе свои мысли, не умея
соображать молча. Он не мог думать втемную -- сначала он должен
свое умственное волнение переложить в слово, а уж потом, слыша
слово, он мог ясно чувствовать его. Наверно, он и книжки читал
вслух, чтобы загадочные мертвые знаки превращать в звуковые
вещи и от этого их ощущать.
-- Скажи пожалуйста! -- убедительно говорил себе и сам
внимательно слушал человек. -- Без него не знали: торговля,
товарообмен да налог! Да оно так и было: и торговля шла сквозь
все отряды, и мужик разверстку сам себе скащивал, и получался
налог! Верно я говорю иль я дурак?..
Человек иногда приостанавливался на ступеньках и делал себе
возражения:
-- Нет, ты дурак! Неужели ты думаешь, что Ленин глупей
тебя: скажи пожалуйста!
Человек явно мучился. Пожарный на крыше снова запел, не
чувствуя, что под ним происходит.
-- Какая-то новая экономическая политика! -- тихо удивлялся
человек. --
Дали просто уличное название коммунизму! И я по-уличному
чевенгурцем называюсь -- надо терпеть!
Человек дошел до Дванова и Гопнера и спросил у них:
-- Скажите мне, пожалуйста: вот у меня коммунизм стихией
прет -- могу я его политикой остановить иль не надо?
-- Не надо, -- сказал Дванов.
-- Ну, а раз не надо -- о чем же сомнение? -- сам для себя
успокоительно ответил человек и вытащил из кармана щепотку
табаку. Он был маленького роста, одетый в прозодежду
коммуниста, -- шинель с плеч солдата, дезертира царской войны,
-- со слабым носом на лице.
Дванов узнал в нем того коммуниста, который бормотал спереди
него на собрании.
-- Откуда ты такой явился? -- спросил Гопнер.
-- Из коммунизма. Слыхал такой пункт? -- ответил прибывший
человек.
-- Деревня, что ль, такая в память будущего есть?
Человек обрадовался, что ему есть что рассказать.
-- Какая тебе деревня -- беспартийный ты, что ль? Пункт
есть такой --
целый уездный центр. По-старому он назывался Чевенгур. А я там
был, пока что, председателем ревкома.
-- Чевенгур от Новоселовска недалеко? -- спросил Дванов.
-- Конечно, недалеко. Только там гамаи живут и к нам не
ходят, а у нас всему конец.
-- Чему ж конец-то? -- недоверчиво спрашивал Гопнер.
-- Да всей всемирной истории -- на что она нам нужна?
Ни Гопнер, ни Дванов ничего дальше не спросили. Пожарный
мерно гремел по откосу крыши, озирая город сонными глазами.
Петь он перестал, а скоро и совсем затих -- должно быть, ушел
на чердак спать. Но в эту ночь нерадивого пожарного застигло
начальство. Перед тремя собеседниками остановился формальный
человек и начал кричать с мостовой на крышу:
-- Распопов! Наблюдатель! К вам обращается инспектор
пожарной охраны. Есть там кто на вышке?
На крыше была чистая тишина.
-- Распопов!
Инспектор отчаялся и сам полез на крышу.
Ночь тихо шумела молодыми листьями, воздухом и скребущимся
ростом трав в почве. Дванов закрывал глаза, и ему казалось, что
где-то ровно и длительно ноет вода, уходящая в подземную
воронку. Председатель Чевенгурского уисполкома затягивал носом
табак и норовил чихнуть. Собрание чего-то утихло: наверно, там
думали.
-- Сколько звезд интересных на небе, -- сказал он, -- но
нет к ним никаких сообщений.
Инспектор пожарной охраны привел с крыши дежурного
наблюдателя. Тот шел на расправу покорными ногами, уже
остывшими ото сна.
-- Пойдете на месяц на принудительные работы, --
хладнокровно сказал инспектор.
-- Поведут, так пойду, -- согласился виновный. -- Мне
безразлично: паек там одинаковый, а работают по кодексу.
Гопнер поднялся уходить домой -- у него был недуг во всем
теле. Чевенгурский председатель последний раз понюхал табаку и
откровенно заявил:
-- Эх, ребята, хорошо сейчас в Чевенгуре!
Дванов заскучал о Копенкине, о далеком товарище, где-то
бодрствовавшем в темноте степей.
Копенкин стоял в этот час на крыльце Черновского сельсовета
и тихо шептал стих о Розе, который он сам сочинил в текущие
дни. Над ним висели звезды, готовые капнуть на голову, а за
последним плетнем околицы простиралась социалистическая земля
-- родина будущих, неизвестных народов. Пролетарская Сила и
рысак Дванова равномерно жевали сено, надеясь во всем остальном
на храбрость и разум человека.
Дванов тоже встал и протянул руку председателю Чевенгура:
-- Как ваша фамилия?
Человек из Чевенгура не мог сразу опомниться от волнующих
его собственных мыслей.
-- Поедем, товарищ, работать ко мне, -- сказал он. -- Эх,
хорошо сейчас у нас в Чевенгуре!.. На небе луна, а под нею
громадный трудовой район -- и весь в коммунизме, как рыба в
озере! Одного у нас нету: славы...
Гопнер живо остановил хвастуна:
-- Какая луна, будь ты проклят? Неделю назад ей последняя
четверть была...
-- Это я от увлечения сказал, -- сознался чевенгурец. -- У
нас без луны еще лучше. У нас лампы горят с абажурами.
Три человека тронулись вместе по улице -- под озабоченные
восклицания каких-то птичек в палисадниках, почуявших свет на
востоке. Бывает хорошо изредка пропускать ночи без сна -- в них
открывалась Дванову невидимая половина прохладного
безветренного мира.
Дванову понравилось слово Чевенгур. Оно походило на влекущий
гул неизвестной страны, хотя Дванов и ранее слышал про этот
небольшой уезд. Узнав, что чевенгурец поедет через Калитву,
Дванов попросил его навестить в Черновке Копенкина и сказать
ему, чтобы он не ждал его, Дванова, а ехал бы дальше своей
дорогой. Дванов хотел снова учиться и кончить политехникум.