Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 36 из 82)

-- Заехать не трудно, -- согласился чевенгурец. -- После

коммунизма мне интересно поглядеть на разрозненных людей.

-- Болтает черт его знает что! -- возмутился Гопнер. --

Везде разруха, а у него одного -- свет под абажуром.

Дванов прислонил бумагу к забору и написал Копенкину письмо.

"Дорогой товарищ Копенкин! Ничего особенного нет. Политика

теперь другая, но правильная. Отдай моего рысака любому

бедняку, а сам поезжай..."

Дванов остановился: куда мог поехать и надолго поместиться

Копенкин?

-- Как ваша фамилия? -- спросил Дванов у чевенгурца.

-- Моя-то -- Чепурный. Но ты пиши -- Японец; весь район

ориентируется на Японца.

"...поезжай к Японцу. Он говорит, что у него есть социализм.

Если правда, то напиши мне, а я уж не вернусь, хотя мне хочется

не расставаться с тобой. Я сам еще не знаю, что лучше всего для

меня. Я не забуду ни тебя, ни Розу Люксембург. Твой сподвижник

_Александр Дванов_".

Чепурный взял бумажку и тут же прочитал ее.

-- Сумбур написал, -- сказал он. -- В тебе слабое чувство

ума.

И они попрощались и разошлись в свои стороны: Гопнер и

Дванов -- на край города, а чевенгурец -- на постоялый двор.

-- Ну как? -- спросил у Дванова дома Захар Павлович.

Александр рассказал ему про новую экономическую политику.

-- Погибшее дело! -- лежа в кровати, заключил отец. -- Что

к сроку не поспеет, то и посеяно зря... Когда власть-то брали,

на завтрашний день всему земному шару обещали благо, а теперь,

ты говоришь, объективные условия нам ходу не дают... Попам тоже

до рая добраться сатана мешал...

Гопнер когда дошел до квартиры, то у него прошли все боли.

"Чего-то мне хочется? -- думал он. -- Отцу моему хотелось

бога увидеть наяву, а мне хочется какого-то пустого места, будь

оно проклято, -- чтобы сделать все сначала, в зависимости от

своего ума..."

Гопнеру хотелось не столько радости, сколько точности.

Чепурный же ни о чем не тужил: в его городе Чевенгуре и

благо жизни, и точность истины, и скорбь существования

происходили сами собой по мере надобности. На постоялом дворе

он дал есть траву своей лошади и лег подремать в телегу.

"Возьму-ка я у этого Копенкина рысака в упряжку, -- наперед

решил он. -- Зачем его отдавать любому бедняку, когда бедняку и

так громадные льготы, скажи пожалуйста!"

Утром постоялый двор набился телегами крестьян, приехавших

на базар. Они привезли понемногу -- кто пуд пшена, кто пять

корчажек молока, чтобы не жалко было, если отнимут. На заставе,

однако, их не встретил заградительный отряд, поэтому они ждали

облавы в городе. Облава чего-то не появлялась, и мужики сидели

в тоске на своем товаре.

-- Не отбирают теперь? -- спросил у крестьян Чепурный.

-- Что-то не тронули: не то радоваться, не то горевать.

-- А что?

-- Да кабы хуже чего не пришло -- лучше б отбирали пускай!

Эта власть все равно жить задаром не даст.

"Ишь ты -- где у него сосет! -- догадался Чепурный. --

Объявить бы их мелкими помещиками, напустить босоту и

ликвидировать в течение суток всю эту подворную буржуазную

заразу!"

-- Дай закурить! -- попросил тот же пожилой крестьянин.

Чепурный исподволь посмотрел на него чужими глазами.

-- Сам домовладелец, а у неимущего побираешься...

Мужик понял, но скрыл обиду.

-- Да ведь по разверстке, товарищ, все отобрали: кабы не

она, я б тебе сам в мешочек насыпал.

-- Ты насыпешь! -- усомнился Чепурный. -- Ты высыпешь --

это да!

Крестьянин увидел вяляющуюся чеку, слез с телеги и положил

ее за голенище.

-- Когда как, -- ровным голосом сообщил он. -- Товарищ

Ленин, пишут в газетах, учет полюбил: стало быть, из недобрых

рук можно и в мешок набрать, если из них наземь сыплется.

-- А ты тоже с мешком живешь? -- напрямик спрашивал

Чепурный.

-- Не ин/а'че. Поел -- и рот завязал. А из тебя сыплется,

да никто не подбирает. Мы сами, земляк, знатные, -- зачем ты

человека понапрасну обижаешь?

Чепурный, обученный в Чевенгуре большому уму, замолчал.

Несмотря на звание председателя ревкома, Чепурный этим званием

не пользовался. Иногда, когда он, бывало, сидел в канцелярии,

ему приходила в голову жалостная мысль, что в деревнях живут

люди, сплошь похожие друг на друга, которые сами не знают, как

им продолжать жизнь, и если не трогать их, то они вымрут;

поэтому весь уезд будто бы нуждался в его умных заботах.

Объезжая же площадь уезда, он убедился в личном уме каждого

гражданина и давно упразднил административную помощь населению.

Пожилой собеседник снова утвердил Чепурного в том простом

чувстве, что живой человек обучен своей судьбе еще в животе

матери и не требует надзора.

При выезде с постоялого двора Чепурного окоротил сподручный

хозяина и попросил денег за постой. У того денег не было и быть

не могло -- в Чевенгуре не имелось бюджета, на радость

губернии, полагавшей, что там жизнь идет на здоровых основах

самоокупаемости; жители же давно предпочли счастливую жизнь

всякому труду, сооружениям и взаимным расчетам, которым

жертвуется живущее лишь однажды товарищеское тело человека.

Отдать за постой было нечем.

-- Бери что хочешь, -- сказал сподручному чевенгурец. -- Я

голый коммунист.

Тот самый мужик, что имел мысли против чевенгурца, подошел

на слух этого разговора.

-- А сколько по таксе с него полагается? -- спросил он.

-- Миллион, если в горнице не спал, -- определил

сподручный.

Крестьянин отвернулся и снял у себя с горла, из-под рубашки,

кожаную мошонку.

-- Вот н/а' тебе, малый, и отпусти человека, -- подал

деньги бывший собеседник чевенгурца.

-- Мое дело -- служба, -- извинился сподручный. -- Я душу

вышибу, а даром со двора никого не пущу.

-- Резон, -- спокойно согласился с ним крестьянин. -- Здесь

не степь, а заведение: людям и скоту одинаковый покой.

За городом Чепурный почувствовал себя свободней и умней.

Снова перед ним открылось успокоительное пространство. Лесов,

бугров и зданий чевенгурец не любил, ему нравился ровный,

покатый против неба живот земли, вдыхающий в себя ветер и

жмущийся под тяжестью пешехода.

Слушая, как секретарь ревкома читал ему вслух циркуляры,

таблицы, вопросы для составления планов и прочий

государственный материал из губернии, Чепурный всегда говорил

одно -- политика! -- и задумчиво улыбался, втайне не понимая

ничего. Вскоре секретарь перестал читать, управляясь со всем

объемом дел без руководства Чепурного.

Сейчас чевенгурца везла черная лошадь с белым животом -- чья

она была, неизвестно. Увидел ее Чепурный в первый раз на

городской площади, где эта лошадь объедала посадки будущего

парка, привел на двор, запряг и поехал. Что лошадь была ничья,

тем она дороже и милей для чевенгурца: о ней некому

позаботиться, кроме любого гражданина. Поэтому-то весь скот в

Чевенгурском уезде имел сытый, отменный вид и круглые обхваты

тела.

Дорога заволокла Чепурного надолго. Он пропел все песни,

какие помнил наизусть, хотел о чем-нибудь подумать, но думать

было не о чем -- все ясно, оставалось действовать: как-нибудь

вращаться и томить свою счастливую жизнь, чтобы она не стала

слишком хорошей, но на телеге трудно утомить себя. Чевенгурец

спрыгнул с телеги и побежал рядом с пышущей усталым дыханием

лошадью. Уморившись бежать, он прыгнул на лошадь верхом, а

телега по-прежнему гремела сзади пустой. Чепурный оглянулся на

телегу -- ему она показалась плохой и неправильно устроенной:

слишком тяжела на ходу.

Тпру, -- сказал он коню и враз отпряг телегу. -- Стану я

живую жизнь коня на мертвую тяготу тратить: скажи пожалуйста!

-- И, оставив сбрую, он поехал верхом на освобожденном коне;

телега опустила оглобли и легла ждать произвола первого

проезжего крестьянина.

"Во мне и в лошади сейчас кровь течет! -- бесцельно думал

Чепурный на скаку, лишенный собственных усилий. -- Придется

копенкинского рысака в поводу держать -- на пристяжку некуда".

Под вечер он достиг какой-то маленькой степной деревушки --

настолько безлюдной, словно здесь люди давно сложили свои

кости. Вечернее небо виднелось продолжением степи -- и конь под

чевенгурцем глядел на бесконечный горизонт как на страшную

участь своих усталых ног.

Чевенгурец постучал в чью-то мирную хату. С заднего двора

вышел старик и выглянул из-за плетня.

-- Отопри ворота, -- сказал Чепурный. -- Хлеб и сено

водятся у тебя?

Старик безбоязненно молчал, изучая всадника чуткими,

привычными глазами. Чепурный сам перелез через плетень и открыл

ворота. Оголодавший конь сейчас же начал объедать под сараем

присмиревшую на ночь травку. Старик, видимо, оплошал от

самовольства гостя и сел на поваленный дубок, как чужой

человек. В избе чевенгурца никто не встретил; там пахло

чистотою сухой старости, которая уже не потеет и не пачкает

вещей следами взволнованного тела; он нашел на полке кусок

хлеба, испеченного из просяной шелухи и крошеной травы, оставил

половину старику, а остальное с усилием съел.

В начале ночи старик пришел в избу. Чепурный собирал крошки

нюхательного табака в кармане, чтобы понюхать и не скучать до

сна.

-- Там конь твой мечется, -- сказал старик. -- Так я дал

ему малость отавы... С прошлого года осталась охапка -- пускай

поест...

Старик говорил недумающим, рассеянным голосом, будто у него

была своя тягость на душе. Чепурный насторожился.

-- Далеко, отец, от вас до Калитвы?

-- Дале%ко не дале%ко, -- отвечал старик, -- а тебе туда

ехать ближе, чем тут оставаться...

Чевенгурец быстро оглядел хату и заметил рогач у загнетки --

револьвера он с собой не взял, считая революцию уже тишиной.

-- Кто ж у вас здесь? Нито бандиты?

-- Два зайца от своей смерти волка сгрызут, милый человек!

Народ дюже печальный пошел, а наша деревня при дороге -- ее