-- Заехать не трудно, -- согласился чевенгурец. -- После
коммунизма мне интересно поглядеть на разрозненных людей.
-- Болтает черт его знает что! -- возмутился Гопнер. --
Везде разруха, а у него одного -- свет под абажуром.
Дванов прислонил бумагу к забору и написал Копенкину письмо.
"Дорогой товарищ Копенкин! Ничего особенного нет. Политика
теперь другая, но правильная. Отдай моего рысака любому
бедняку, а сам поезжай..."
Дванов остановился: куда мог поехать и надолго поместиться
Копенкин?
-- Как ваша фамилия? -- спросил Дванов у чевенгурца.
-- Моя-то -- Чепурный. Но ты пиши -- Японец; весь район
ориентируется на Японца.
"...поезжай к Японцу. Он говорит, что у него есть социализм.
Если правда, то напиши мне, а я уж не вернусь, хотя мне хочется
не расставаться с тобой. Я сам еще не знаю, что лучше всего для
меня. Я не забуду ни тебя, ни Розу Люксембург. Твой сподвижник
_Александр Дванов_".
Чепурный взял бумажку и тут же прочитал ее.
-- Сумбур написал, -- сказал он. -- В тебе слабое чувство
ума.
И они попрощались и разошлись в свои стороны: Гопнер и
Дванов -- на край города, а чевенгурец -- на постоялый двор.
-- Ну как? -- спросил у Дванова дома Захар Павлович.
Александр рассказал ему про новую экономическую политику.
-- Погибшее дело! -- лежа в кровати, заключил отец. -- Что
к сроку не поспеет, то и посеяно зря... Когда власть-то брали,
на завтрашний день всему земному шару обещали благо, а теперь,
ты говоришь, объективные условия нам ходу не дают... Попам тоже
до рая добраться сатана мешал...
Гопнер когда дошел до квартиры, то у него прошли все боли.
"Чего-то мне хочется? -- думал он. -- Отцу моему хотелось
бога увидеть наяву, а мне хочется какого-то пустого места, будь
оно проклято, -- чтобы сделать все сначала, в зависимости от
своего ума..."
Гопнеру хотелось не столько радости, сколько точности.
Чепурный же ни о чем не тужил: в его городе Чевенгуре и
благо жизни, и точность истины, и скорбь существования
происходили сами собой по мере надобности. На постоялом дворе
он дал есть траву своей лошади и лег подремать в телегу.
"Возьму-ка я у этого Копенкина рысака в упряжку, -- наперед
решил он. -- Зачем его отдавать любому бедняку, когда бедняку и
так громадные льготы, скажи пожалуйста!"
Утром постоялый двор набился телегами крестьян, приехавших
на базар. Они привезли понемногу -- кто пуд пшена, кто пять
корчажек молока, чтобы не жалко было, если отнимут. На заставе,
однако, их не встретил заградительный отряд, поэтому они ждали
облавы в городе. Облава чего-то не появлялась, и мужики сидели
в тоске на своем товаре.
-- Не отбирают теперь? -- спросил у крестьян Чепурный.
-- Что-то не тронули: не то радоваться, не то горевать.
-- А что?
-- Да кабы хуже чего не пришло -- лучше б отбирали пускай!
Эта власть все равно жить задаром не даст.
"Ишь ты -- где у него сосет! -- догадался Чепурный. --
Объявить бы их мелкими помещиками, напустить босоту и
ликвидировать в течение суток всю эту подворную буржуазную
заразу!"
-- Дай закурить! -- попросил тот же пожилой крестьянин.
Чепурный исподволь посмотрел на него чужими глазами.
-- Сам домовладелец, а у неимущего побираешься...
Мужик понял, но скрыл обиду.
-- Да ведь по разверстке, товарищ, все отобрали: кабы не
она, я б тебе сам в мешочек насыпал.
-- Ты насыпешь! -- усомнился Чепурный. -- Ты высыпешь --
это да!
Крестьянин увидел вяляющуюся чеку, слез с телеги и положил
ее за голенище.
-- Когда как, -- ровным голосом сообщил он. -- Товарищ
Ленин, пишут в газетах, учет полюбил: стало быть, из недобрых
рук можно и в мешок набрать, если из них наземь сыплется.
-- А ты тоже с мешком живешь? -- напрямик спрашивал
Чепурный.
-- Не ин/а'че. Поел -- и рот завязал. А из тебя сыплется,
да никто не подбирает. Мы сами, земляк, знатные, -- зачем ты
человека понапрасну обижаешь?
Чепурный, обученный в Чевенгуре большому уму, замолчал.
Несмотря на звание председателя ревкома, Чепурный этим званием
не пользовался. Иногда, когда он, бывало, сидел в канцелярии,
ему приходила в голову жалостная мысль, что в деревнях живут
люди, сплошь похожие друг на друга, которые сами не знают, как
им продолжать жизнь, и если не трогать их, то они вымрут;
поэтому весь уезд будто бы нуждался в его умных заботах.
Объезжая же площадь уезда, он убедился в личном уме каждого
гражданина и давно упразднил административную помощь населению.
Пожилой собеседник снова утвердил Чепурного в том простом
чувстве, что живой человек обучен своей судьбе еще в животе
матери и не требует надзора.
При выезде с постоялого двора Чепурного окоротил сподручный
хозяина и попросил денег за постой. У того денег не было и быть
не могло -- в Чевенгуре не имелось бюджета, на радость
губернии, полагавшей, что там жизнь идет на здоровых основах
самоокупаемости; жители же давно предпочли счастливую жизнь
всякому труду, сооружениям и взаимным расчетам, которым
жертвуется живущее лишь однажды товарищеское тело человека.
Отдать за постой было нечем.
-- Бери что хочешь, -- сказал сподручному чевенгурец. -- Я
голый коммунист.
Тот самый мужик, что имел мысли против чевенгурца, подошел
на слух этого разговора.
-- А сколько по таксе с него полагается? -- спросил он.
-- Миллион, если в горнице не спал, -- определил
сподручный.
Крестьянин отвернулся и снял у себя с горла, из-под рубашки,
кожаную мошонку.
-- Вот н/а' тебе, малый, и отпусти человека, -- подал
деньги бывший собеседник чевенгурца.
-- Мое дело -- служба, -- извинился сподручный. -- Я душу
вышибу, а даром со двора никого не пущу.
-- Резон, -- спокойно согласился с ним крестьянин. -- Здесь
не степь, а заведение: людям и скоту одинаковый покой.
За городом Чепурный почувствовал себя свободней и умней.
Снова перед ним открылось успокоительное пространство. Лесов,
бугров и зданий чевенгурец не любил, ему нравился ровный,
покатый против неба живот земли, вдыхающий в себя ветер и
жмущийся под тяжестью пешехода.
Слушая, как секретарь ревкома читал ему вслух циркуляры,
таблицы, вопросы для составления планов и прочий
государственный материал из губернии, Чепурный всегда говорил
одно -- политика! -- и задумчиво улыбался, втайне не понимая
ничего. Вскоре секретарь перестал читать, управляясь со всем
объемом дел без руководства Чепурного.
Сейчас чевенгурца везла черная лошадь с белым животом -- чья
она была, неизвестно. Увидел ее Чепурный в первый раз на
городской площади, где эта лошадь объедала посадки будущего
парка, привел на двор, запряг и поехал. Что лошадь была ничья,
тем она дороже и милей для чевенгурца: о ней некому
позаботиться, кроме любого гражданина. Поэтому-то весь скот в
Чевенгурском уезде имел сытый, отменный вид и круглые обхваты
тела.
Дорога заволокла Чепурного надолго. Он пропел все песни,
какие помнил наизусть, хотел о чем-нибудь подумать, но думать
было не о чем -- все ясно, оставалось действовать: как-нибудь
вращаться и томить свою счастливую жизнь, чтобы она не стала
слишком хорошей, но на телеге трудно утомить себя. Чевенгурец
спрыгнул с телеги и побежал рядом с пышущей усталым дыханием
лошадью. Уморившись бежать, он прыгнул на лошадь верхом, а
телега по-прежнему гремела сзади пустой. Чепурный оглянулся на
телегу -- ему она показалась плохой и неправильно устроенной:
слишком тяжела на ходу.
Тпру, -- сказал он коню и враз отпряг телегу. -- Стану я
живую жизнь коня на мертвую тяготу тратить: скажи пожалуйста!
-- И, оставив сбрую, он поехал верхом на освобожденном коне;
телега опустила оглобли и легла ждать произвола первого
проезжего крестьянина.
"Во мне и в лошади сейчас кровь течет! -- бесцельно думал
Чепурный на скаку, лишенный собственных усилий. -- Придется
копенкинского рысака в поводу держать -- на пристяжку некуда".
Под вечер он достиг какой-то маленькой степной деревушки --
настолько безлюдной, словно здесь люди давно сложили свои
кости. Вечернее небо виднелось продолжением степи -- и конь под
чевенгурцем глядел на бесконечный горизонт как на страшную
участь своих усталых ног.
Чевенгурец постучал в чью-то мирную хату. С заднего двора
вышел старик и выглянул из-за плетня.
-- Отопри ворота, -- сказал Чепурный. -- Хлеб и сено
водятся у тебя?
Старик безбоязненно молчал, изучая всадника чуткими,
привычными глазами. Чепурный сам перелез через плетень и открыл
ворота. Оголодавший конь сейчас же начал объедать под сараем
присмиревшую на ночь травку. Старик, видимо, оплошал от
самовольства гостя и сел на поваленный дубок, как чужой
человек. В избе чевенгурца никто не встретил; там пахло
чистотою сухой старости, которая уже не потеет и не пачкает
вещей следами взволнованного тела; он нашел на полке кусок
хлеба, испеченного из просяной шелухи и крошеной травы, оставил
половину старику, а остальное с усилием съел.
В начале ночи старик пришел в избу. Чепурный собирал крошки
нюхательного табака в кармане, чтобы понюхать и не скучать до
сна.
-- Там конь твой мечется, -- сказал старик. -- Так я дал
ему малость отавы... С прошлого года осталась охапка -- пускай
поест...
Старик говорил недумающим, рассеянным голосом, будто у него
была своя тягость на душе. Чепурный насторожился.
-- Далеко, отец, от вас до Калитвы?
-- Дале%ко не дале%ко, -- отвечал старик, -- а тебе туда
ехать ближе, чем тут оставаться...
Чевенгурец быстро оглядел хату и заметил рогач у загнетки --
револьвера он с собой не взял, считая революцию уже тишиной.
-- Кто ж у вас здесь? Нито бандиты?
-- Два зайца от своей смерти волка сгрызут, милый человек!
Народ дюже печальный пошел, а наша деревня при дороге -- ее