Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 37 из 82)

всякому грабить сподручно... Вот мужики и сидят с семействами

по логам да по дальним закорякам, а кто проявится сюда, в том и

жизнь запрещают...

Ночь низко опустила заволоченное тучами безвыходное небо.

Чепурный выехал из деревни в безопасную степную тьму, и конь

пошел вдаль, сам себе нюхая дорогу. Из земли густыми облаками

испарялась тучная теплота, и чевенгурец, надышавшись, уснул,

обняв за шею бредущую лошадь.

Тот, к кому он ехал, сидел в эту ночь за столом Черновского

сельсовета. На столе горела лампа, освещая за окнами огромную

тьму. Копенкин говорил с тремя мужиками о том, что социализм --

это вода на высокой степи, где пропадают отличные земли.

-- То нам с малолетства известно, Степан Ефимыч, --

соглашались крестьяне: они рады были побалакать, потому что им

не хотелось спать. -- Сам ты не здешний, а нужду нашу сразу

заметил, и кто тебя надоумил? Только что нам будет за то, раз

мы этот социализм даром для Советской власти заготовим? Ведь

туда трудов немало надобно положить -- как ты скажешь?

Копенкин горевал, что нет с ним Дванова -- тот бы им

социализм мысленно доказал.

-- Как что будет? -- самостоятельно объяснял Копенкин. -- У

тебя же у первого навсегда в душе покойно станет. А сейчас у

тебя там что?

-- Там-то? -- собеседник останавливался на своем слове и

смотрел себе на грудь, стараясь разглядеть, что у него есть

внутри. -- Там у меня, Степан Ефимыч, одна печаль и черное

место...

-- Ну вот -- сам видишь, -- указывал Копенкин.

-- Прошлый год я бабу от холеры схоронил, -- кончал

печальный гражданин, -- а в нынешнюю весну корову продотряд

съел... Две недели в моей хате солдаты жили -- всю воду из

колодца выпили. Мужики-то помнят...

-- Еще бы! -- подтверждали двое свидетелей.

Лошадь Копенкина -- Пролетарская Сила -- отъелась и вздулась

телом за эти недели, что она стояла без походов. По ночам она

рычала от стоячей силы и степной тоски. Мужики днем приходили

на двор сельсовета и обхаживали Пролетарскую Силу по нескольку

раз. Пролетарская Сила угрюмо смотрела на своих зрителей,

поднимала голову и мрачно зевала. Крестьяне почтительно

отступали перед горюющим зверем, а потом говорили Копенкину:

-- Ну, и конь у тебя, Степан Ефимыч! Цены ему нет -- это

Драбан Иваныч!

Копенкин давно знал цену своему коню:

-- Классовая скотина: по сознанию он революционней вас!

Иногда Пролетарская Сила принималась разрушать сарай, в

котором она стояла без дела. Тогда выходил на крыльцо Копенкин

и кратко приказывал:

-- Брось, бродяга!

Конь затихал.

Рысак Дванова от близости Пролетарской Силы весь запаршивел,

оброс длинной шерстью и начал вздрагивать даже от внезапной

ласточки.

-- Этот конь свойских рук просит, -- рассуждали посетители

сельсовета. -- Иначе он весь сам собой опорочится.

У Копенкина по должности предсельсовета прямых обязанностей

не встретилось. Приходили в сельсовет ежедневно разговаривать

мужики; Копенкин слушал эти разговоры, но почти не отвечал на

них и лишь стоял на страже революционной деревни от набегов

бандитов, но бандиты как будто умолкли.

На сходе он раз навсегда объявил:

-- Дала вам Советская власть благо -- пользуйтесь им без

остатка врагам. Вы сами -- люди и товарищи, я вам не умник, и в

Совет с дворовой злобой не появляйтесь. Мое дело краткое --

пресекать в корне любые поползновения...

Крестьяне уважали Копенкина день ото дня больше, потому что

он не поминал ни про разверстку, ни про трудгужповинность, а

бумажки из волревкома складывал в пачку до приезда Дванова.

Грамотные мужики почитывали эти бумажки и советовали Копенкину

истребить их без исполнения: теперь власть на любом месте может

организоваться, и никто ей не упрек, говорили они, читал новый

закон, Степан Ефимыч?

-- Нет, а что? -- отвечал Копенкин.

-- Самим Лениным объявлен, как же! Власть теперь местная

сила, а не верхняя!

-- Тогда волость нам недействительна, -- делал вывод

Копенкин. -- Эти бумажки по закону надо бросить.

-- Вполне законно! -- поддакивали присутствующие. --

Давай-ка мы их по порциям разделим на раскурку.

Копенкину нравился новый закон, и он интересовался, можно ли

Советскую власть учредить в открытом месте -- без построек.

-- Можно, -- отвечали думающие собеседники. -- Лишь бы

бедность поблизости была, а где-нибудь подальше -- белая

гвардия...

Копенкин успокаивался. В нынешнюю ночь разговоры кончились в

полночь: в лампе догорел керосин.

-- Мало из волости керосину дают, -- сожалели уходящие,

ненаговорившиеся мужики. -- Плохо служит нам государство.

Чернил, вон, цельный пузырь прислали, а они и не понадобились.

Лучше б керосин слали либо постное масло.

Копенкин вышел на двор поглядеть на ночь -- он любил эту

стихию и всегда наблюдал ее перед сном. Пролетарская Сила,

почуяв друга, тихо засопела. Копенкин услышал лошадь -- и

маленькая женщина снова представилась ему как безвозвратное

сожаление.

Где-то одиноко лежала она сейчас -- под темным волнением

весенней ночи, а в чулане валялись ее пустые башмаки, в которых

она ходила, когда была теплой и живой.

-- Роза! -- сказал Копенкин своим вторым маленьким голосом.

Конь заржал в сарае, словно увидел путь, и хрястнул ногой по

перекладине запора: он собирался вырваться на весеннее

бездорожье и броситься наискосок к германскому кладбищу --

лучшей земле Копенкина; та спертая тревога, которая томилась в

Копенкине под заботами предсельсоветской бдительности и

товарищеской преданностью Дванову, сейчас тихо обнажилась

наружу. Конь, зная, что Копенкин близок, начал бушевать в

сарае, сваливая на стены и запоры тяжесть громадных чувств,

будто именно он любил Розу Люксембург, а не Копенкин.

Копенкина взяла ревность.

-- Брось ты, бродяга, -- сказал он коню, ощущая в себе

теплую волну позора.

Конь проворчал и утих, переведя свои страсти во внутренний

клекот груди.

По небу страшно неслись рваные черные облака -- остатки

далекого проливного дождя. Вверху был, наверное, мрачный ночной

вихрь, а внизу было смирно и бесшумно, даже слышалось, как

ворочались куры у соседей и скрипели плетни от движения мелких

безвредных гадов.

Копенкин уперся рукой в глинобитную стену, и в нем

опустилось сердце, потеряв свою твердую волю.

-- Роза! Роза моя, Роза! -- прошептал он себе, чтобы не

слышала лошадь.

Но конь глядел одним глазом сквозь щель и дышал на доски так

сухо и горячо, что дерево рассыхалось. Заметив наклоненного

обессилевшего Копенкина, конь давнул мордой и грудью в

столбовой упор и завалил всю постройку на свой зад. От

неожиданного нервного ужаса Пролетарская Сила заревела

по-верблюжьи и, взметнув крупом все гнетущее устройство сарая,

выбросилась к Копенкину, готовая мчаться, глотать воздух с

пеною рта и чуять невидимые дороги.

Копенкин сразу высох лицом, и в груди его прошел ветер. Не

снарядив коня, он вскочил на него -- и обрадовался.

Пролетарская Сила с размаху понеслась наружу из деревни; не

умея от тяжести тела прыгать, лошадь валила передними ногами

гуменные плетни и огорожи, а затем переступала через них по

своему направлению. Копенкин повеселел, словно ему до свидания

с Розой Люксембург остались одни сутки езды.

-- Славно ехать! -- вслух сказал Копенкин, дыша сыростью

поздней ночи и принюхиваясь к запахам продирающихся сквозь

землю трав.

Конь разбрасывал теплоту своих сил в следах копыт и спешил

уйти в открытое пространство. От скорости Копенкин чувствовал,

как всплывает к горлу и уменьшается в весе его сердце. Еще бы

немного быстрее, и Копенкин запел бы от своего облегченного

счастья, но Пролетарская Сила слишком комплектна для долгой

скачки и скоро пошла обычным емким шагом. Была ли дорога под

конем или нет -- не видно; лишь край земли засвежел светом, и

Пролетарская Сила хотела поскорее достигнуть того края, думая,

что туда и нужно было Копенкину. Степь нигде не прекращалась,

только к опущенному небу шел плавный затяжной скат, которого

еще ни один конь не превозмог до конца. По сторонам, из дальних

лощин, поднимался сырой холодный пар, и оттуда же восходил

тихими столбами печной дым проголодавшихся деревень. Копенкину

нравились и пар, и дым, и неизвестные выспавшиеся люди.

-- Отрада жизни! -- говорил он себе, а холод лез ему за шею

раздражающими хлебными крошками.

Посреди полосы света стоял далекий отчетливый человек и

чесал рукой голову.

-- Нашел место почесаться! -- осудил человека Копенкин. --

Должно быть, есть у него там занятье, что стоит на заре среди

поля и не спит. Доеду -- возьму и документы спрошу, напугаю

черта!

Но Копенкина ожидало разочарование -- чесавшийся в свете

зари человек не имел и признаков карманов или каких-либо

прорех, где бы могли храниться необходимые ему документы.

Копенкин добрался до него через полчаса, когда уже свет солнца

шумел по всему небу. Человек сидел на просохшем бугорке и

тщательно выбирал ногтями грязь из расщелин тела, словно на

земле не было воды для купанья.

"Организуй вот такого дьявола!" -- проговорил про себя

Копенкин и не стал проверять документы, вспомнив, что и у него

самого, кроме портрета Розы Люксембург, зашитого в шапке, тоже

не было никакого бланка.

Вдалеке, во взволнованном тумане вздыхающей почвы, стояла и

не шевелилась лошадь. Ноги ее были слишком короткими, чтобы

Копенкин поверил, что лошадь была живой и настоящей, а к ее шее

немощно прильнул какой-то маленький человек. С зудящим

восторгом храбрости Копенкин крикнул: "Роза!" -- и Пролетарская

Сила легко и быстро понесла свое полное тело по грязи. То

место, где неподвижно стояла коротконогая лошадь, оказалось