бабушкином чулане. Копенкин и раньше встречал детские забытые
места в тех уездах, где он жил, странствовал и воевал. Когда-то
он молился в такой же церкви в своем селе, но из церкви он
приходил домой -- в близость и тесноту матери; и не церкви, не
голоса птиц, теперь умерших ровесниц его детства, не страшные
старики, бредущие летом в тайный Киев, -- может быть, не это
было детством, а то волнение ребенка, когда у него есть живая
мать и летний воздух пахнет ее подолом; в то восходящее время
действительно все старики -- загадочные люди, потому что у них
умерли матери, а они живут и не плачут.
В тот день, когда Копенкин въехал в церковь, революция была
еще беднее веры и не могла покрыть икон красной мануфактурой:
бог Саваоф, нарисованный под куполом, открыто глядел на амвон,
где происходили заседания ревкома. Сейчас на амвоне, за столом
бодрого красного цвета, сидели трое: председатель Чевенгурского
уика -- Чепурный, молодой человек и одна женщина -- с веселым
внимательным лицом, словно она была коммунисткой будущего.
Молодой человек доказывал Чепурному, имея на столе для справок
задачник Евтушевского, что силы солнца определенно хватит на
всех и Солнце в двенадцать раз больше Земли.
-- Ты, Прокофий, не думай -- думать буду я, а ты
формулируй! -- указывал Чепурный.
-- Ты почувствуй сам, товарищ Чепурный: зачем шевелиться
человеку, когда это не по науке? -- без остановки объяснял
молодой человек. -- Если всех людей собрать для общего удара --
и то они против силы солнца как единоличник против
коммуны-артели! Бесполезное дело -- тебе говорю!
Чепурный для сосредоточенности прикрыл глаза.
-- Что-то ты верно говоришь, а что-то брешешь! Ты поласкай
в алтаре Клавдюшу, а я дай предчувствием займусь -- так ли оно
или иначе!
Копенкин осадил увесистый шаг своего коня и заявил о своем
намерении -- с нетерпением и немедленно прощупать весь Чевенгур
-- нет ли в нем скрытого контрреволюционного очага.
-- Очень вы тут мудры, -- закончил Копенкин. -- А в уме
постоянно находится хитрость для угнетения тихого человека.
Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные
непрозрачные глаза, на лице виден старый экономический ум, а
среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный нос, -- у
честных коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и
более родственные.
-- А ты, малый, жулик! -- открыл правду Копенкин. -- Покажь
документ!
-- Пожалуйста, товарищ! -- вполне доброжелательно
согласился молодой человек.
Копенкин взял книжечки и бумажки. В них значилось: Прокофий
Дванов, член партии с августа семнадцатого года.
-- Сашу знаешь? -- спросил Копенкин, временно прощая ему за
фамилию друга угнетающее лицо.
-- Знавал, когда мал был, -- ответил молодой человек,
улыбаясь от лишнего ума.
-- Пускай тогда Чепурный даст мне чистый бланок -- надобно
сюда Сашу позвать. Тут нужно ум умом засекать, чтоб искры
коммунизма посыпались...
-- А у нас почти отменена, товарищ, -- объяснил Чепурный.
-- Люди в куче живут и лично видятся -- зачем им почта, скажи
пожалуйста! Здесь, брат, пролетарии уже вплотную соединены!
Копенкин не очень жалел о почте, потому что получил в жизни
два письма, а писал только однажды, когда узнал на
империалистическом фронте, что жена его мертва и нужно было
издали поплакать о ней с родными.
-- А шагом никто в губернию не пойдет? -- спросил Копенкин
у Чепурного.
-- Есть таковой ходок, -- вспомнил Чепурный.
-- Кто это, Чепурный? -- оживела милая обоим чевенгурцам
женщина -- взаправду милая: Копенкин даже ощутил, что если б он
парнем был, он такую обнял и держал бы долгое время неподвижно.
Из этой женщины исходил меленный и прохладный душевный покой.
-- А Мишка Луй! -- напомнил Чепурный. -- Он едкий на
дорогу! Только пошлешь в губернию, а он в Москве очутится --
либо в Харькове, и приходит тоже, когда время года кончится --
либо цветы взойдут, либо снег ляжет...
-- У меня он пойдет короче -- я ему задание дам, -- сказал
Копенкин.
-- Пускай идет, -- разрешил Чепурный. -- Для него дорога не
труд -- одно развитие жизни!
-- Чепурный, -- обратилась женщина. -- Дай Л/у'ю муки на
мену, он мне полушалок принесет.
-- Дадим, Клавдия Парфеновна, непременно дадим, используем
момент, -- успокоил ее Прокофий.
Копенкин писал Дванову печатными буквами:
"Дорогой товарищ и друг Саша! Здесь коммунизм, и обратно, --
нужно, чтоб ты скорей прибыл на место. Работает тут одно летнее
солнце, а люди лишь только нелюбовно дружат; однако бабы
полушалки вымогают, хотя они приятные, чем ясно вредят. Твой
брат или семейная родня мне близко не симпатичен. Впрочем, живу
как дубъект, думаю чего-то об одном себе, потому что меня
далеко не уважают. Событий нету -- говорят, это наука и
история, но неизвестно. С революц. почтением Копенкин. Приезжай
ради общей идейности".
-- Чего-то мне все думается, чудится да представляется, --
трудно моему сердцу! -- мучительно высказывался Чепурный в
темный воздух храма. -- Не то у нас коммунизм исправен, не то
нет! Либо мне к товарищу Ленину съездить, чтоб он мне лично всю
правду сформулировал!
-- Надо бы, товарищ Чепурный! -- подтвердил Прокофий. --
Товарищ Ленин тебе лозунг даст, ты его возьмешь и привезешь. А
так немыслимо: думать в одну мою голову: авангард тоже устает!
И, кроме того, преимуществ мне не полагается!
-- А моего сердца ты не считаешь, скажи по правде? --
обиделся Чепурный.
Прокофий, видимо, ценил свою силу разума и не терял
надежного спокойствия.
-- Чувство же, товарищ Чепурный, -- это массовая стихия, а
мысль -- организация. Сам товарищ Ленин говорил, что
организация нам выше всего...
-- Так я же мучаюсь, а ты соображаешь -- чт/о' хуже?
-- Товарищ Чепурный, я с тобой тоже в Москву поеду, --
заявила женщина. -- Я никогда центра не видала -- там, люди
говорят, удивительно что такое!
-- Достукались! -- вымолвил Копенкин. -- Ты ее, Чепурный,
прямо к Ленину веди: вот, мол, тебе, товарищ Ленин, доделанная
до коммунизма баба! Сволочи вы!
-- А что? -- обострился Чепурный. -- По-твоему, у нас не
так?
-- Ну да, не так!
-- А как же, товарищ Копенкин? У меня уж чувства уморились.
-- А я знаю? Мое дело -- устранять враждебные силы. Когда
все устраню
-- тогда оно само получится, что надо.
Прокофий курил и ни разу не перебил Копенкина, думая о
приспособлении к революции этой неорганизованной вооруженной
силы.
-- Клавдия Парфеновна, пойдемте пройтиться и пошалить
немного, -- с четкой вежливостью предложил Прокофий женщине. --
А то вы ослабнете!
Когда эта пара отошла к паперти, Копенкин указал на ушедших
Чепурному.
-- Буржуазия -- имей в виду!
-- Ну?
-- Ей-богу!
-- Куда ж теперь нам деваться-то? Либо их вычесть из
Чевенгура?
-- Да ты паники на шею не сажай! Спускай себе коммунизм из
идеи в тело -- вооруженной рукой! Дай вот Саша Дванов придет --
он вам покажет!
-- Должно быть, умный человек? -- оробел Чепурный.
-- У него, товарищ, кровь в голове думает, а у твоего
Прокофия -- кость, -- гордо и раздельно объяснил Копенкин. --
Понятно тебе хоть раз?.. Н/а' бланок -- отправляй в ход
товарища Луя.
Чепурный при напряжении мысли ничего не мог выдумать --
вспоминал одни забвенные бесполезные события, не дающие
никакого чувства истины. То его разуму были видны костелы в
лесу, пройденные маршем в царскую войну, то сидела
девочка-сиротка на канаве и ела купыри; но когда эта девочка,
бесполезно хранимая в душе Чепурного, была встречена в жизни --
теперь навеки неизвестно; и жива ли она в общем -- тоже
немыслимо сказать; быть может, та девочка была Клавдюшей --
тогда она, действительно, отлично хороша и с ней грустно
разлучаться.
-- Чего глядишь, как болящий? -- спросил Копенкин.
-- Так, товарищ Копенкин, -- с печальной усталостью
произнес Чепурный. -- Во мне вся жизнь облаками несется!
-- А надо, чтоб она тучей шла, -- оттого тебе, я вижу, и
неможется, -- сочувственно упрекнул Копенкин. -- Пойдем отсюда
на свежее место: здесь сырым богом каким-то воняет.
-- Пойдем. Бери своего коня, -- облегченно сказал Японец.
-- На открытом месте я буду сильней.
Выйдя наружу, Копенкин показал Японцу надпись на
храме-ревкоме: "Приидите ко мне все труждающиеся".
-- Перемажь по-советски!
-- Некому фразу выдумать, товарищ Копенкин.
-- А Прокофию дай!
-- Не так он углублен -- не осилит; подлежащее знает, а
сказуемое позабыл. Я твоего Дванова секретарем возьму, а
Прокофий пускай свободно шалит... А скажи, пожалуйста, чем тебе
та фраза не мила -- целиком против капитализма говорит...
Копенкин жутко нахмурился.
-- По-твоему, бог тебе единолично все массы успокоит? Это
буржуазный подход, товарищ Чепурный. Революционная масса сама
может успокоиться, когда поднимется!
Чепурный глядел на Чевенгур, заключивший в себе его идею.
Начинался тихий вечер, он походил на душевное сомнение
Чепурного, на предчувствие, которое не способно истощиться
мыслью и успокоиться. Чепурный не знал, что существует всеобщая
истина и смысл жизни -- он видел слишком много разнообразных
людей, чтобы они могли следовать одному закону. Некогда
Прокофий предложил Чепурному ввести в Чевенгуре науку и
просвещение, но тот отклонил такие попытки без всякой надежды.
"Что ты, -- сказал он Прокофию, -- иль не знаешь -- какая
наука? Она же всей буржуазии даст обратный поворот: любой
капиталист станет ученым и будет порошком организмы солить, а
ты считайся с ним! И потом наука только развивается, а чем
кончится -- неизвестно".
Чепурный на фронтах сильно болел и на память изучил
медицину, поэтому после выздоровления он сразу выдержал экзамен
на ротного фельдшера, но к докторам относился как к умственным