Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 42 из 82)

эксплуататорам.

-- Как ты думаешь? -- спросил он у Копенкина. -- Твой

Дванов науку у нас не введет?

-- Он мне про то не сказывал: его дело один коммунизм.

-- А то я боюсь, -- сознался Чепурный, стараясь думать, но

к месту вспомнил Прошку, который в точном смысле изложил его

подозрение к науке. -- Прокофий под моим руководством

сформулировал, что ум такое же имущество, как и дом, а стало

быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых...

-- Тогда ты вооружи дураков, -- нашел выход Копенкин. --

Пускай тогда умный полезет к нему с порошком! Вот я -- ты

думаешь, что? -- я тоже, брат, дурак, однако живу вполне

свободно.

По улицам Чевенгура проходили люди. Некоторые из них сегодня

передвигали дома, другие перетаскивали на руках сады. И вот они

шли отдыхать, разговаривать и доживать день в кругу товарищей.

Завтра у них труда и занятий уже не будет, потому что в

Чевенгуре за всех и для каждого работало единственное солнце,

объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием. Занятия же людей

были не обязательными, -- по наущению Чепурного Прокофий дал

труду специальное толкование, где труд раз навсегда объявлялся

пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием,

потому что труд способствует происхождению имущества, а

имущество -- угнетению; но само солнце отпускает людям на жизнь

вполне достаточные нормальные пайки, и всякое их увеличение --

за счет нарочной людской работы -- идет в костер классовой

войны, ибо создаются лишние вредные предметы. Однако каждую

субботу люди в Чевенгуре трудились, чему и удивился Копенкин,

немного разгадавший солнечную систему жизни в Чевенгуре.

-- Так это не труд -- это субботники! -- объяснил Чепурный.

-- Прокофий тут правильно меня понял и дал великую фразу.

-- Он что -- твой отгадчик, что ль? -- не доверяя Прокофию,

поинтересовался Копенкин.

-- Да нет -- так он: своей узкой мыслью мои великие чувства

ослабляет. Но парень словесный, без него я бы жил в немых

мучениях... А в субботниках никакого производства имущества

нету, -- разве я допущу? -- просто себе идет добровольная порча

мелкобуржуазного наследства. Какое же тебе тут угнетение, скажи

пожалуйста!

-- Нету, -- искренне согласился Копенкин.

В сарае, вытащенном на середину улицы, Чепурный и Копенкин

решили заночевать.

-- Ты бы к своей Клавдюше шел, -- посоветовал Копенкин. --

Женщину огорчаешь!

-- Ее Прокофий в неизвестное место увел: пусть порадуется

-- все мы одинаковые пролетарии. Мне Прокофий объяснил, что я

не лучше его.

-- Так ты же сам говорил, что у тебя великое чувство, а

такой человек для женщины туже!

Чепурный озадачился: действительно, выходит так! Но у него

болело сердце, и он сегодня мог думать.

-- У меня, товарищ Копенкин, то великое чувство в груди

болит, а не в молодых местах.

-- Ага, -- сказал Копенкин, -- ну тогда отдыхай со мной: я

тоже на сердце плох!

Пролетарская Сила прожевала траву, которую ей накосил

Копенкин на городской площади, и в полночь тоже прилегла на пол

сарая. Лошадь спала, как некоторые дети -- с полуоткрытыми

глазами и с сонной кротостью глядела ими на Копенкина, который

сейчас не имел сознания и лишь стонал от грустного,

почерневшего чувства забвения.

Коммунизм Чевенгура был беззащитен в эти степные темные

часы, потому что люди заращивали силою сна усталость от дневной

внутренней жизни и на время прекратили свои убеждения.

Чевенгур просыпался поздно; его жители отдыхали от веков

угнетения и не могли отдохнуть. Революция завоевала

Чевенгурскому уезду сны и главной профессией сделала душу.

Чевенгурский пешеход Луй шел в губернию полным шагом, имея

при себе письмо Дванову, а на втором месте -- сухари и

берестяной жбанчик воды, которая нагревалась на теле. Он

тронулся, когда встали только муравьи да куры, а солнце

заголило небо еще не до самых последних мест. От ходьбы и

увлекающей свежести воздуха Луя оставили всякие сомнения мысли

и вожделения; его растрачивала дорога и освобождала от излишней

вредной жизни. Еще в юности он своими силами додумался --

отчего летит камень: потому что он от радости движения делается

легче воздуха. Не зная букв и книг, Луй убедился, что коммунизм

должен быть непрерывным движением людей в даль земли. Он

сколько раз говорил Чепурному, чтобы тот объявил коммунизм

странствием и снял Чевенгур с вечной оседлости.

-- На кого похож человек -- на коня или на дерево: объявите

мне по совести? -- спрашивал он в ревкоме, тоскуя от коротких

уличных дорог.

-- На высшее! -- выдумал Прокофий. -- На открытый океан,

дорогой товарищ, и на гармонию схем!

Луй не видел, кроме рек и озер, другой воды, гармонии же

знал только двухрядки.

-- А пожалуй, на коня человек больше схож, -- заявил

Чепурный, вспоминая знакомых лошадей.

-- Понимаю, -- продолжая чувства Чепурного, сказал

Прокофий. -- У коня есть грудь с сердцем и благородное лицо с

глазами, но у дерева того нет!

-- Вот именно, Прош! -- обрадовался Чепурный.

-- Я ж и говорю! -- подтвердил Прокофий.

-- Совершенно верно! -- заключительно одобрил Чепурный.

Луй удовлетворился и предложил ревкому немедленно стронуть

Чевенгур в даль. "Надо, чтобы человека ветром поливало, --

убеждал Луй, -- иначе он тебе опять угнетением слабосильного

займется, либо само собою все усохнет, затоскует -- знаешь как?

А в дороге дружбы никому не миновать -- и коммунизму делов

хватит!"

Чепурный заставил Прокофия четко записать предложение Луя, а

затем это предложение обсуждалось на заседании ревкома.

Чепурный, чуя коренную правду Луя, однако, не давал Прокофию

своих руководящих предчувствий, и заседание тяжело трудилось

весь весенний день. Тогда Прокофий выдумал формальный отвод

делу Луя: "В виду грядущей эпохи войн и революций считать

движение людей неотложным признаком коммунизма, а именно:

броситься всем населением уезда на капитализм, когда у него

всецело созреет кризис, и впредь не останавливать победного

пути, закаляя людей в чувстве товарищества на дорогах всего

земного шара; пока же коммунизм следует ограничивать

завоеванной у буржуазии площадью, чтоб нам было чем управлять".

-- Нет, товарищи, -- не согласился рассудительный Луй. --

На оседлости коммунизм никак не состоится: нет ему ни врага, ни

радости!

Прокофий наблюдал внимательно слушающего Чепурного, не

разгадывая его колеблющихся чувств.

-- Товарищ Чепурный, -- попробовал решить Прокофий. -- Ведь

освобождение рабочих -- дело самих рабочих! Пусть Луй уходит и

постепенно освобождается! При чем тут мы?

-- Правильно! -- резко заключил Чепурный. -- Ходи, Луй:

движение -- дело массы, мы у нее под ногами не мешаемся!

-- Ну, спасибо, -- поклонился ревкому Луй и ушел искать

необходимости куда-нибудь отправиться из Чевенгура.

Заметив однажды Копенкина на толстом коне, Луй сразу

засовестился, потому что Копенкин куда-то едет, а он, Луй,

живет на неподвижном месте; и Луй еще больше и подальше захотел

уйти из города, а до отхода задумал сделать Копенкину

что-нибудь сочувственное, но нечем было -- в Чевенгуре нет

вещей для подарков: можно только попоить лошадь Копенкина,

Копенкин же строго не подпускал к ней посторонних и поил ее

лично. И нынче Луй жалел, что много домов и веществ на свете,

не хватает только тех самых, которые обозначают содружество

людей.

После губернии Луй решил не возвращаться в Чевенгур и

добраться до самого Петрограда, а там -- поступить во флот и

отправиться в плавание, всюду наблюдая землю, моря и людей как

сплошное питание своей братской души. На водоразделе, откуда

были видны чевенгурские долины, Луй оглянулся на город и на

утренний свет:

-- Прощай, коммунизм и товарищи! Жив буду -- всякого из вас

припомню!

Копенкин разминал Пролетарскую Силу за чертою города и

заметил Луя на высоком месте.

"Должно быть, бродяга, на Харьков поворачивает, -- про себя

решил Копенкин. -- Упущу я с ними золотые дни революции!" -- и

пустил коня степным маршем в город, чтобы окончательно, и

сегодня же, проверить весь коммунизм и принять свои меры.

От передвижки домов улицы в Чевенгуре исчезли -- все

постройки стояли не на месте, а на ходу; Пролетарская Сила,

привыкшая к прямым плавным дорогам, волновалась и потела от

частых поворотов.

Около одного перекошенного заблудившегося амбара лежали под

одним тулупом юноша и девушка -- судя по туловищу, Клавдюша.

Копенкин осторожно обвел коня вокруг спящих: он стеснялся

молодости и уважал ее, как царство великого будущего. За ту же

молодость, украшенную равнодушием к девушкам, он некогда с

уважением полюбил Александра Дванова, своего спутника по ходу

революции.

Где-то, в гуще домов, протяжно засвистел человек. Копенкин

чутко насторожился. Свист прекратился.

-- Ко-пенкин! Товарищ Копенкин, идем купаться! -- невдалеке

кричал Чепурный.

-- Свисти -- я на твой звук поеду! -- низко и оглушительно

ответил Копенкин.

Чепурный начал бурно свистеть, а Копенкин продолжал красться

к нему на коне в ущельях смешанного города. Чепурный стоял на

крыльце сарая в шинели, одетой на голое тело, и босой. Два его

пальца были во рту -- для силы свиста, а глаза глядели в

солнечную вышину, где разыгрывалась солнечная жара.

Заперев Пролетарскую Силу в сарай, Копенкин пошел за босым

Чепурным, который сегодня был счастлив, как окончательно

побратавшийся со всеми людьми человек. По дороге до реки

встретилось множество пробудившихся чевенгурцев --

людей обычных, как и всюду, только бедных по виду и нездешних

по лицу.

-- День летом велик: чем они будут заниматься? -- спросил

Копенкин.

-- Ты про ихнее усердие спрашиваешь? -- неточно понял