Чепурный.
-- Хотя бы так.
-- А душа-то человека -- она и есть основная профессия. А
продукт ее -- дружба и товарищество! Чем тебе не занятье --
скажи пожалуйста!
Копенкин немного задумался о прежней угнетенной жизни.
-- Уж дюже хорошо у тебя в Чевенгуре, -- печально сказал
он. -- Как бы не пришлось горя организовать: коммунизм должен
быть едок, малость отравы -- это для вкуса хорошо.
Чепурный почувствовал во рту свежую соль -- и сразу понял
Копенкина.
-- Пожалуй, верно. Надо нам теперь нарочно горе
организовать. Давай с завтрашнего дня займемся, товарищ
Копенкин!
-- Я не буду: мое дело -- другое. Пускай Дванов вперед
приедет -- он тебе все поймет.
-- А мы это Прокофию поручим!
-- Брось ты своего Прокофия! Парень размножаться с твоей
Клавдюшей хочет, а ты его вовлекаешь!
-- И то, пожалуй, так -- обождем твоего сподвижника!
О берег реки Чевенгурки волновалась неутомимая вода; с воды
шел воздух, пахнущий возбуждением и свободой, а два товарища
начали обнажаться навстречу воде. Чепурный скинул шинель и
сразу очутился голым и жалким, но зато от его тела пошел теплый
запах какого-то давно заросшего, спекшегося материнства, еле
памятного Копенкину.
Солнце с индивидуальной внимательностью осветило худую спину
Чепурного, залезая во все потные щели и ущербы кожи, чтобы
умертвить там своим жаром невидимых тварей, от каких постоянно
зудит тело. Копенкин с почтением посмотрел на солнце: несколько
лет назад оно согревало Розу Люксембург и теперь помогает жить
траве на ее могиле.
Копенкин давно не находился в реке и долго дрожал от холода,
пока не притерпелся. Чепурный же смело плавал, открывал глаза в
воде и доставал со дна различные кости, крупные камни и
лошадиные головы. С середины реки, куда не доплыть неумелому
Копенкину, Чепурный кричал песни и все более делался
разговорчивым. Копенкин окунался на неглубоком месте, щупал
воду и думал: тоже течет себе куда-то -- где ей хорошо!
Возвратился Чепурный совсем веселым и счастливым.
-- Знаешь, Копенкин, когда я в воде -- мне кажется, что я
до точности правду знаю... А как заберусь в ревком, все мне
чего-то чудится да представляется...
-- А ты занимайся на берегу.
-- Тогда губернские тезисы дождь намочит, дурной ты
человек!
Копенкин не знал, что такое тезис, -- помнил откуда-то это
слово, но вполне бесчувственно.
-- Раз дождь идет, а потом солнце светит, то тезисы ты не
жалей, -- успокоительно сказал Копенкин. -- Все равно ведь хлеб
вырастет.
Чепурный усиленно посчитал в уме и помог уму пальцами.
-- Значит, ты три тезиса объявляешь?
-- Ни одного не надо, -- отвергнул Копенкин. -- На бумаге
надо одни песни на память писать.
-- Как же так? Солнце тебе -- раз тезис! Вода -- два, а
почва -- три.
-- А ветер ты забыл?
-- С ветром -- четыре. Вот и все. Пожалуй, это правильно.
Только знаешь, если мы в губернию на тезисы отвечать не будем,
что у нас все хорошо, то оттуда у нас весь коммунизм
ликвидируют.
-- Нипочем, -- отрек такое предположение Копенкин. -- Там
же такие, как и мы!
-- Такие-то такие, только пишут непонятно и все, знаешь,
просят побольше учитывать да потверже руководить... А чего в
Чевенгуре учитывать и за какое место людьми руководить?
-- Да а мы-то где ж будем?! -- удивился Копенкин. -- Разве
ж мы позволим гаду пролезть! У нас сзади Ленин живет!
Чепурный рассеянно пробрался в камыш и нарвал бледных,
ночного немощного света цветов. Это он сделал для Клавдюши,
которой мало владел, но тем более питал к ней озабоченную
нежность.
После цветов Чепурный и Копенкин оделись и направились
берегом реки -- по влажному травяному покрову. Чевенгур отсюда
казался теплым краем -- видны были освещенные солнцем босые
люди, наслаждающиеся воздухом и свободой с непокрытыми
головами.
-- Нынче хорошо, -- отвлеченно проговорил Чепурный. -- Вся
теплота человека наружи! -- И показал рукой на город и на всех
людей в нем. Потом Чепурный вложил два пальца в рот, свистнул и
в бреду горячей внутренней жизни снова полез в воду, не снимая
шинели; его томила какая-то черная радость избыточного тела --
и он бросился сквозь камыш в чистую реку, чтобы там изжить свои
неясные, тоскующие страсти.
-- Он думает, весь свет на волю коммунизма отпустил:
радуется, бродяга! -- осудил поступок Чепурного Копенкин. -- А
мне ничего здесь не видится!
В камышах стояла лодка, и в ней молча сидел голый человек;
он задумчиво рассматривал тот берег реки, хотя мог бы туда
доплыть на лодке. Копенкин увидел его слабое ребристое тело и
болящий глаз.
-- Ты Пашинцев или нет? -- спросил Копенкин.
-- Да, а то кто же! -- сразу ответил тот.
-- Но тогда зачем ты оставил пост в ревзаповеднике?
Пашинцев грустно опустил свою укрощенную голову.
-- Я оттуда низко удален, товарищ!
-- А ты бы бомбами...
-- Рано их разрядил, оказалось, -- и вот зато теперь
скитаюсь без почета, как драматический псих.
Копенкин ощутил презрение к дальним белым негодяям,
ликвидировавшим ревзаповедник, и ответную силу мужества в самом
себе.
-- Не горюй, товарищ Пашинцев: белых мы, не сходя с коня,
порасходуем, а ревзаповедник на сыром месте посадим. Что ж у
тебя осталось нынче?
Пашинцев поднял со дна лодки нагрудную рыцарскую кольчугу.
-- Мало, -- определил Копенкин. -- Одну грудь только
обороняет.
-- Да голова -- черт с ней, -- не ценил Пашинцев. -- Сердце
мне дороже всего... Есть кой-что и на башку и в руку. --
Пашинцев показал вдобавок еще небольшой доспех -- лобовое
забрало с привинченной навеки красной звездой -- и последнюю
пустую гранату.
-- Ну, это вполне тебе хватит, -- сообщил Копенкин. -- Но
ты скажи, куда заповедник твой девался, -- неужели ты так
ослаб, что его мужики свободно окулачили?
Пашинцев имел скучное настроение и еле говорил от скорби.
-- Так там же, тебе говорят, широкую организацию совхоза
назначили -- чего ты меня шаришь по голому телу?
Копенкин еще раз оглядел голое тело Пашинцева.
-- Тогда -- одевайся: пойдем вместе Чевенгур обследовать --
тут тоже фактов не хватает, а люди сон видят.
Но Пашинцев не мог быть спутником Копенкина -- у него, кроме
нагрудной кольчуги и забрала, не оказалось одежды.
-- Иди так, -- ободрил его Копенкин. -- Что ты думаешь,
люди живого тела не видали? Ишь ты, прелесть какая -- то же
самое и в гроб кладут!
-- Нет, ты понимаешь, какой корень зла вышел? --
разговаривая, перебирал Пашинцев свою металлическую одежду. --
Из ревзаповедника меня отпустили исправным: хоть и опасным, но
живым и одетым. А в селе -- свои же мужики видят, идет какой-то
прошлый человек и, главное, пораженный армией -- так всю одежду
с меня скостили, -- бросили вслед два предмета, чтобы я на
зорях в кольчуге грелся, а бомбу я при себе удержал.
-- Аль на тебя целая армия наступала? -- удивился Копенкин.
-- Да а то как же? Сто человек конницы вышло против одного
человека. Да в резерве три дюйма стояли наготове. И то я сутки
не сдавался -- пугал всю армию пустыми бомбами, да Грунька --
девка там одна -- доказала, сукушка.
-- Ага, -- поверил Копенкин. -- Ну, пойдем, -- давай мне
твои железки в одну руку.
Пашинцев вылез из лодки и пошел по верным следам Копенкина в
прибрежном песке.
-- Ты не бойся, -- успокаивал Копенкин голого товарища. --
Ты же не сам обнажился -- тебя полубелые обидели.
Пашинцев догадался, что он идет разутым-раздетым ради
бедноты -- коммунизма, и поэтому не стеснялся будущих встречных
женщин.
Первой встретилась Клавдюша; наспех оглядев тело Пашинцева,
она закрыла платком глаза, как татарка.
"Ужасно вялый мужчина, -- подумала она, -- весь в родинках,
да чистый --
шершавости в нем нет!" -- и сказала вслух:
-- Здесь, граждане, ведь не фронт -- голым ходить не вполне
прилично.
Копенкин попросил Пашинцева не обращать внимания на такую
жабу -- она буржуйка и вечно квохчет: то ей полушалок нужен, то
Москва, а теперь от нее голому пролетарию прохода нет. Все же
Пашинцев несколько засовестился и надел кольчугу и лобовое
забрало, оставив большинство тела наружи.
-- Так лучше, -- определил он. -- Подумают, что это форма
новой политики!
-- Чего ж тебе? -- посмотрел Копенкин. -- Ты теперь почти
одет, только от железа тебе прохладно будет!
-- Оно от тела нагреется, -- кровь же льется внутри!
-- И во мне льется! -- почувствовал Копенкин.
Но железо кольчуги не холодило тела Пашинцева -- в
Чевенгуре было тепло. Люди сидели рядами в переулках, между
сдвинутыми домами, и говорили друг с другом негромкие речи; и
от людей тоже шло тепло и дыхание -- не только от лучей солнца.
Пашинцев и Копенкин проходили в сплошной духоте -- теснота
домов, солнечный жар и человеческий волнующий запах делали
жизнь похожей на сон под ватным одеялом.
-- Мне чего-то дремлется, а тебе? -- спросил у Пашинцева
Копенкин.
-- А мне, в общем, так себе! -- не разбирая себя, ответил
Пашинцев.
Около кирпичного постоянного дома, где Копенкин
останавливался в первый раз по прибытии, одиноко посиживал
Пиюся и неопределенно глядел на все.
-- Слушай, товарищ Пиюся! -- обратился Копенкин. -- Мне
требуется пройти разведкой весь Чевенгур -- проводи ты нас по
маршруту!
-- Можно, -- не вставая с места, согласился Пиюся.
Пашинцев вошел в дом и поднял с полу старую солдатскую
шинель -- образца 14-го года. Эта шинель была на большой рост и
сразу успокоила все тело Пашинцева.
-- Ты теперь прямо как гражданин одет! -- оценил Копенкин.
-- Зато на себя меньше похож.
Три человека отправились вдаль -- среди теплоты чевенгурских
строений. Посреди дороги и на пустых местах печально стояли
увядшие сады: их уже несколько раз пересаживали, таская на
плечах, и они обессилели, несмотря на солнце и дожди.