Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 43 из 82)

Чепурный.

-- Хотя бы так.

-- А душа-то человека -- она и есть основная профессия. А

продукт ее -- дружба и товарищество! Чем тебе не занятье --

скажи пожалуйста!

Копенкин немного задумался о прежней угнетенной жизни.

-- Уж дюже хорошо у тебя в Чевенгуре, -- печально сказал

он. -- Как бы не пришлось горя организовать: коммунизм должен

быть едок, малость отравы -- это для вкуса хорошо.

Чепурный почувствовал во рту свежую соль -- и сразу понял

Копенкина.

-- Пожалуй, верно. Надо нам теперь нарочно горе

организовать. Давай с завтрашнего дня займемся, товарищ

Копенкин!

-- Я не буду: мое дело -- другое. Пускай Дванов вперед

приедет -- он тебе все поймет.

-- А мы это Прокофию поручим!

-- Брось ты своего Прокофия! Парень размножаться с твоей

Клавдюшей хочет, а ты его вовлекаешь!

-- И то, пожалуй, так -- обождем твоего сподвижника!

О берег реки Чевенгурки волновалась неутомимая вода; с воды

шел воздух, пахнущий возбуждением и свободой, а два товарища

начали обнажаться навстречу воде. Чепурный скинул шинель и

сразу очутился голым и жалким, но зато от его тела пошел теплый

запах какого-то давно заросшего, спекшегося материнства, еле

памятного Копенкину.

Солнце с индивидуальной внимательностью осветило худую спину

Чепурного, залезая во все потные щели и ущербы кожи, чтобы

умертвить там своим жаром невидимых тварей, от каких постоянно

зудит тело. Копенкин с почтением посмотрел на солнце: несколько

лет назад оно согревало Розу Люксембург и теперь помогает жить

траве на ее могиле.

Копенкин давно не находился в реке и долго дрожал от холода,

пока не притерпелся. Чепурный же смело плавал, открывал глаза в

воде и доставал со дна различные кости, крупные камни и

лошадиные головы. С середины реки, куда не доплыть неумелому

Копенкину, Чепурный кричал песни и все более делался

разговорчивым. Копенкин окунался на неглубоком месте, щупал

воду и думал: тоже течет себе куда-то -- где ей хорошо!

Возвратился Чепурный совсем веселым и счастливым.

-- Знаешь, Копенкин, когда я в воде -- мне кажется, что я

до точности правду знаю... А как заберусь в ревком, все мне

чего-то чудится да представляется...

-- А ты занимайся на берегу.

-- Тогда губернские тезисы дождь намочит, дурной ты

человек!

Копенкин не знал, что такое тезис, -- помнил откуда-то это

слово, но вполне бесчувственно.

-- Раз дождь идет, а потом солнце светит, то тезисы ты не

жалей, -- успокоительно сказал Копенкин. -- Все равно ведь хлеб

вырастет.

Чепурный усиленно посчитал в уме и помог уму пальцами.

-- Значит, ты три тезиса объявляешь?

-- Ни одного не надо, -- отвергнул Копенкин. -- На бумаге

надо одни песни на память писать.

-- Как же так? Солнце тебе -- раз тезис! Вода -- два, а

почва -- три.

-- А ветер ты забыл?

-- С ветром -- четыре. Вот и все. Пожалуй, это правильно.

Только знаешь, если мы в губернию на тезисы отвечать не будем,

что у нас все хорошо, то оттуда у нас весь коммунизм

ликвидируют.

-- Нипочем, -- отрек такое предположение Копенкин. -- Там

же такие, как и мы!

-- Такие-то такие, только пишут непонятно и все, знаешь,

просят побольше учитывать да потверже руководить... А чего в

Чевенгуре учитывать и за какое место людьми руководить?

-- Да а мы-то где ж будем?! -- удивился Копенкин. -- Разве

ж мы позволим гаду пролезть! У нас сзади Ленин живет!

Чепурный рассеянно пробрался в камыш и нарвал бледных,

ночного немощного света цветов. Это он сделал для Клавдюши,

которой мало владел, но тем более питал к ней озабоченную

нежность.

После цветов Чепурный и Копенкин оделись и направились

берегом реки -- по влажному травяному покрову. Чевенгур отсюда

казался теплым краем -- видны были освещенные солнцем босые

люди, наслаждающиеся воздухом и свободой с непокрытыми

головами.

-- Нынче хорошо, -- отвлеченно проговорил Чепурный. -- Вся

теплота человека наружи! -- И показал рукой на город и на всех

людей в нем. Потом Чепурный вложил два пальца в рот, свистнул и

в бреду горячей внутренней жизни снова полез в воду, не снимая

шинели; его томила какая-то черная радость избыточного тела --

и он бросился сквозь камыш в чистую реку, чтобы там изжить свои

неясные, тоскующие страсти.

-- Он думает, весь свет на волю коммунизма отпустил:

радуется, бродяга! -- осудил поступок Чепурного Копенкин. -- А

мне ничего здесь не видится!

В камышах стояла лодка, и в ней молча сидел голый человек;

он задумчиво рассматривал тот берег реки, хотя мог бы туда

доплыть на лодке. Копенкин увидел его слабое ребристое тело и

болящий глаз.

-- Ты Пашинцев или нет? -- спросил Копенкин.

-- Да, а то кто же! -- сразу ответил тот.

-- Но тогда зачем ты оставил пост в ревзаповеднике?

Пашинцев грустно опустил свою укрощенную голову.

-- Я оттуда низко удален, товарищ!

-- А ты бы бомбами...

-- Рано их разрядил, оказалось, -- и вот зато теперь

скитаюсь без почета, как драматический псих.

Копенкин ощутил презрение к дальним белым негодяям,

ликвидировавшим ревзаповедник, и ответную силу мужества в самом

себе.

-- Не горюй, товарищ Пашинцев: белых мы, не сходя с коня,

порасходуем, а ревзаповедник на сыром месте посадим. Что ж у

тебя осталось нынче?

Пашинцев поднял со дна лодки нагрудную рыцарскую кольчугу.

-- Мало, -- определил Копенкин. -- Одну грудь только

обороняет.

-- Да голова -- черт с ней, -- не ценил Пашинцев. -- Сердце

мне дороже всего... Есть кой-что и на башку и в руку. --

Пашинцев показал вдобавок еще небольшой доспех -- лобовое

забрало с привинченной навеки красной звездой -- и последнюю

пустую гранату.

-- Ну, это вполне тебе хватит, -- сообщил Копенкин. -- Но

ты скажи, куда заповедник твой девался, -- неужели ты так

ослаб, что его мужики свободно окулачили?

Пашинцев имел скучное настроение и еле говорил от скорби.

-- Так там же, тебе говорят, широкую организацию совхоза

назначили -- чего ты меня шаришь по голому телу?

Копенкин еще раз оглядел голое тело Пашинцева.

-- Тогда -- одевайся: пойдем вместе Чевенгур обследовать --

тут тоже фактов не хватает, а люди сон видят.

Но Пашинцев не мог быть спутником Копенкина -- у него, кроме

нагрудной кольчуги и забрала, не оказалось одежды.

-- Иди так, -- ободрил его Копенкин. -- Что ты думаешь,

люди живого тела не видали? Ишь ты, прелесть какая -- то же

самое и в гроб кладут!

-- Нет, ты понимаешь, какой корень зла вышел? --

разговаривая, перебирал Пашинцев свою металлическую одежду. --

Из ревзаповедника меня отпустили исправным: хоть и опасным, но

живым и одетым. А в селе -- свои же мужики видят, идет какой-то

прошлый человек и, главное, пораженный армией -- так всю одежду

с меня скостили, -- бросили вслед два предмета, чтобы я на

зорях в кольчуге грелся, а бомбу я при себе удержал.

-- Аль на тебя целая армия наступала? -- удивился Копенкин.

-- Да а то как же? Сто человек конницы вышло против одного

человека. Да в резерве три дюйма стояли наготове. И то я сутки

не сдавался -- пугал всю армию пустыми бомбами, да Грунька --

девка там одна -- доказала, сукушка.

-- Ага, -- поверил Копенкин. -- Ну, пойдем, -- давай мне

твои железки в одну руку.

Пашинцев вылез из лодки и пошел по верным следам Копенкина в

прибрежном песке.

-- Ты не бойся, -- успокаивал Копенкин голого товарища. --

Ты же не сам обнажился -- тебя полубелые обидели.

Пашинцев догадался, что он идет разутым-раздетым ради

бедноты -- коммунизма, и поэтому не стеснялся будущих встречных

женщин.

Первой встретилась Клавдюша; наспех оглядев тело Пашинцева,

она закрыла платком глаза, как татарка.

"Ужасно вялый мужчина, -- подумала она, -- весь в родинках,

да чистый --

шершавости в нем нет!" -- и сказала вслух:

-- Здесь, граждане, ведь не фронт -- голым ходить не вполне

прилично.

Копенкин попросил Пашинцева не обращать внимания на такую

жабу -- она буржуйка и вечно квохчет: то ей полушалок нужен, то

Москва, а теперь от нее голому пролетарию прохода нет. Все же

Пашинцев несколько засовестился и надел кольчугу и лобовое

забрало, оставив большинство тела наружи.

-- Так лучше, -- определил он. -- Подумают, что это форма

новой политики!

-- Чего ж тебе? -- посмотрел Копенкин. -- Ты теперь почти

одет, только от железа тебе прохладно будет!

-- Оно от тела нагреется, -- кровь же льется внутри!

-- И во мне льется! -- почувствовал Копенкин.

Но железо кольчуги не холодило тела Пашинцева -- в

Чевенгуре было тепло. Люди сидели рядами в переулках, между

сдвинутыми домами, и говорили друг с другом негромкие речи; и

от людей тоже шло тепло и дыхание -- не только от лучей солнца.

Пашинцев и Копенкин проходили в сплошной духоте -- теснота

домов, солнечный жар и человеческий волнующий запах делали

жизнь похожей на сон под ватным одеялом.

-- Мне чего-то дремлется, а тебе? -- спросил у Пашинцева

Копенкин.

-- А мне, в общем, так себе! -- не разбирая себя, ответил

Пашинцев.

Около кирпичного постоянного дома, где Копенкин

останавливался в первый раз по прибытии, одиноко посиживал

Пиюся и неопределенно глядел на все.

-- Слушай, товарищ Пиюся! -- обратился Копенкин. -- Мне

требуется пройти разведкой весь Чевенгур -- проводи ты нас по

маршруту!

-- Можно, -- не вставая с места, согласился Пиюся.

Пашинцев вошел в дом и поднял с полу старую солдатскую

шинель -- образца 14-го года. Эта шинель была на большой рост и

сразу успокоила все тело Пашинцева.

-- Ты теперь прямо как гражданин одет! -- оценил Копенкин.

-- Зато на себя меньше похож.

Три человека отправились вдаль -- среди теплоты чевенгурских

строений. Посреди дороги и на пустых местах печально стояли

увядшие сады: их уже несколько раз пересаживали, таская на

плечах, и они обессилели, несмотря на солнце и дожди.