Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 44 из 82)

-- Вот тебе факт! -- указал Копенкин на смолкнувшие

деревья. -- Себе, дьяволы, коммунизм устроили, а дереву не

надо!

Редкие пришлые дети, которые иногда виднелись на прогалинах,

были толстыми от воздуха, свободы и отсутствия ежедневного

воспитания. Взрослые же люди жили в Чевенгуре неизвестно как:

Копенкин не мог еще заметить в них новых чувств; издалека они

казались ему отпускниками из империализма, но что у них внутри

и что между собой -- тому нет фактов; хорошее же настроение

Копенкин считал лишь теплым испарением крови в теле человека,

не означающим коммунизма.

Близ кладбища, где помещался ревком, находился длинный

провал осевшей земли.

-- Буржуи лежат, -- сказал Пиюся. -- Мы с Японцем из них

добавочно души вышибали.

Копенкин с удовлетворением попробовал ногой осевшую почву

могилы.

-- Стало быть, ты должен был так! -- сказал он.

-- Этого нельзя миновать, -- оправдал факт Пиюся, -- нам

жить необходимость пришла...

Пашинцева же обидело то, что могила лежала неутрамбованной

-- надо бы ее затрамбовать и перенести сюда на руках старый

сад, тогда бы деревья высосали из земли остатки капитализма и

обратили их, по-хозяйски, в зелень социализма; но Пиюся и сам

считал трамбовку серьезной мерой, выполнить же ее не успел

потому, что губерния срочно сместила его из председателей

чрезвычайки; на это он почти не обиделся, так как знал, что для

службы в советских учреждениях нужны образованные люди, не

похожие на него, и буржуазия там приносила пользу. Благодаря

такому сознанию Пиюся, после своего устранения из должности

революционера, раз навсегда признал революцию умнее себя -- и

затих в массе чевенгурского коллектива. Больше всего Пиюся

пугался канцелярий и написанных бумаг -- при виде их он сразу,

бывало, смолкал и, мрачно ослабевая всем телом, чувствовал

могущество черной магии мысли и письменности. Во времена Пиюси

сама чевенгурская чрезвычайка помещалась на городской поляне;

вместо записей расправ с капиталом Пиюся ввел их всенародную

очевидность и предлагал убивать пойманных помещиков самим

батракам, что и совершалось. Нынче же, когда в Чевенгуре

имелось окончательное развитие коммунизма, чрезвычайка, по

личному заключению Чепурного, закрыта навсегда и на ее поляну

передвинуты дома.

Копенкин стоял в размышлении над общей могилой буржуазии --

без деревьев, без холма и без памяти. Ему смутно казалось, что

это сделано для того, чтобы дальняя могила Розы Люксембург

имела дерево, холм и вечную память. Одно не совсем нравилось

Копенкину -- могила буржуазии не прочно утрамбована.

-- Ты говоришь: душу добавочно из буржуев вышибали? --

усомнился Копенкин. -- А тебя за то аннулировали, -- стало

быть, били буржуев не сплошь и не насмерть! Даже землю

трамбовкой не забили!

Здесь Копенкин резко ошибался. Буржуев в Чевенгуре перебили

прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать,

потому что после тела у них была расстреляна душа.

У Чепурного, после краткой жизни в Чевенгуре, начало болеть

сердце от присутствия в городе густой мелкой буржуазии. И тут

он начал мучиться всем телом -- для коммунизма почва в

Чевенгуре оказалась слишком узка и засорена имуществом и

имущими людьми; а надо было немедленно определить коммунизм на

живую базу, но жилье спокон века занято странными людьми, от

которых пахло воском. Чепурный нарочно уходил в поле и глядел

на свежие открытые места -- не начать ли коммунизм именно там?

Но отказывался, так как тогда должны пропасть для пролетариата

и деревенской бедноты чевенгурские здания и утварь, созданные

угнетенными руками. Он знал и видел, насколько чевенгурскую

буржуазию томит ожидание второго пришествия, и лично ничего не

имел против него. Пробыв председателем ревкома месяца два,

Чепурный замучился -- буржуазия живет, коммунизма нет, а в

будущее ведет, как говорилось в губернских циркулярах, ряд

последовательно-наступательных переходных ступеней, в которых

Чепурный чувством подозревал обман масс.

Сначала он назначил комиссию, и та комиссия говорила

Чепурному про необходимость второго пришествия, но Чепурный

тогда промолчал, а втайне решил оставить буржуазную мелочь,

чтоб всемирной революции было чем заняться. А потом Чепурный

захотел отмучиться и вызвал председателя чрезвычайки Пиюсю.

-- Очисть мне город от гнетущего элемента! -- приказал

Чепурный.

-- Можно, -- послушался Пиюся. Он собрался перебить в

Чевенгуре всех жителей, с чем облегченно согласился Чепурный.

-- Ты понимаешь -- это будет добрей! -- уговаривал он

Пиюсю. -- Иначе, брат, весь народ помрет на переходных

ступенях. И потом, буржуи теперь все равно не люди: я читал,

что человек как родился от обезьяны, так ее и убил. Вот ты и

вспомни: раз есть пролетариат, то к чему ж буржуазия? Это прямо

некрасиво!

Пиюся был знаком с буржуазией лично: он помнил чевенгурские

улицы и ясно представлял себе наружность каждого домовладельца:

Щекотова, Комягина, Пихлера, Знобилина, Щапова, Завын-Дувайло,

Перекрутченко, Сюсюкалова и всех их соседей. Кроме того, Пиюся

знал их способ жизни и пропитания и согласен был убить любого

из них вручную, даже без применения оружия. Со дня своего

назначения председателем чрезвычайки он не имел душевного покоя

и все время раздражался: ведь ежедневно мелкая буржуазия ела

советский хлеб, жила в его домах (Пиюся до этого работал

двадцать лет каменным кладчиком) и находилась поперек революции

тихой стервой. Самые пожилые щербатые личности буржуев

превращали терпеливого Пиюсю в уличного бойца: при встречах со

Щаповым, Знобилиным и Завын-Дувайло Пиюся не один раз бил их

кулаками, а те молча утирались, переносили обиду и надеялись на

будущее; другие буржуи Пиюсе не попадались, заходить же к ним

нарочно в дома Пиюся не хотел, так как от частых раздражений у

него становилось душно на душе.

Однако секретарь уика Прокофий Дванов не согласился подворно

и явочным порядком истребить буржуазию. Он сказал, что это надо

сделать более теоретично.

-- Ну, как же -- сформулируй! -- предложил ему Чепурный.

Прокофий в размышлении закинул назад свои эсеровские

задумчивые волосы.

-- На основе ихнего же предрассудка! -- постепенно

формулировал Прокофий.

-- Чувствую! -- не понимая, собирался думать Чепурный.

-- На основе второго пришествия! -- с точностью выразился

Прокофий. --

Они его сами хотят, пускай и получают -- мы будем не виноваты.

Чепурный, напротив, принял обвинение.

-- Как так не виноваты, скажи пожалуйста! Раз мы революция,

то мы кругом виноваты! А если ты формулируешь для своего

прощения, то пошел прочь!

Прокофий, как всякий умный человек, имел хладнокровие.

-- Совершенно необходимо, товарищ Чепурный, объявить

официально второе пришествие. И на его базе очистить город для

пролетарской оседлости.

-- Ну, а мы-то будем тут действовать? -- спросил Чепурный.

-- В общем -- да! Только нужно потом домашнее имущество

распределить, чтобы оно больше нас не угнетало.

-- Имущество возьми себе, -- указал Чепурный. --

Пролетариат сам руки целыми имеет. Чего ты в такой час по

буржуазным сундукам тоскуешь, скажи пожалуйста! Пиши приказ.

Прокофий кратко сформулировал будущее для чевенгурской

буржуазии и передал исписанную бумагу Пиюсе; тот должен по

памяти прибавить к приказу фамильный список имущих.

Чепурный прочитал, что Советская власть предоставляет

буржуазии все бесконечное небо, оборудованное звездами и

светилами на предмет организации там вечного блаженства; что же

касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря,

то таковые остаются внизу -- в обмен на небо -- всецело в руках

пролетариата и трудового крестьянства.

В конце приказа указывался срок второго пришествия, которое

в организованном безболезненном порядке уведет буржуазию в

загробную жизнь.

Часом явки буржуазии на соборную площадь назначалась полночь

на четверг, а основанием приказа считался бюллетень

метеорологического губбюро.

Прокофия давно увлекала внушительная темная сложность

губернских бумаг, и он с улыбкой сладострастия перелагал их

слог для уездного масштаба.

Пиюся ничего не понял в приказе, а Чепурный понюхал табак и

поинтересовался одним, почему Прокофий назначил второе

пришествие на четверг, а не на сегодня -- в понедельник.

-- В среду пост -- они тише приготовятся! -- объяснил

Прокофий. -- А затем сегодня и завтра ожидается пасмурная

погода, -- у меня же сводки о погоде есть!

-- Напрасная льгота, -- упрекнул Чепурный, но на ускорении

второго пришествия особо не настаивал.

Прокофий же, совместно с Клавдюшей, обошел все дома имущих

граждан и попутно реквизировал у них негромоздкие ручные

предметы: браслеты, шелковые платки, золотые царские медали,

девичью пудру и прочее. Клавдюша складывала вещи в свой

сундучок, а Прокофий устно обещал буржуям дальнейшую просрочку

жизни, лишь бы увеличился доход республики; буржуи стояли

посреди пола и покорно благодарили. Вплоть до ночи на четверг

Прокофий не мог освободиться и жалел, что не назначил второго

пришествия в ночь на субботу.

Чепурный не боялся, что у Прокофия очутилось много добра: к

пролетарию оно не пристанет, потому что платки и пудра

изведутся на голове бесследно для сознания.

В ночь на четверг соборную площадь заняла чевенгурская

буржуазия, пришедшая еще с вечера. Пиюся оцепил район площади

красноармейцами, а внутрь буржуазной публики ввел худых

чекистов. По списку не явилось только трое буржуев -- двое из

них были задавлены собственными домами, а третий умер от