-- Вот тебе факт! -- указал Копенкин на смолкнувшие
деревья. -- Себе, дьяволы, коммунизм устроили, а дереву не
надо!
Редкие пришлые дети, которые иногда виднелись на прогалинах,
были толстыми от воздуха, свободы и отсутствия ежедневного
воспитания. Взрослые же люди жили в Чевенгуре неизвестно как:
Копенкин не мог еще заметить в них новых чувств; издалека они
казались ему отпускниками из империализма, но что у них внутри
и что между собой -- тому нет фактов; хорошее же настроение
Копенкин считал лишь теплым испарением крови в теле человека,
не означающим коммунизма.
Близ кладбища, где помещался ревком, находился длинный
провал осевшей земли.
-- Буржуи лежат, -- сказал Пиюся. -- Мы с Японцем из них
добавочно души вышибали.
Копенкин с удовлетворением попробовал ногой осевшую почву
могилы.
-- Стало быть, ты должен был так! -- сказал он.
-- Этого нельзя миновать, -- оправдал факт Пиюся, -- нам
жить необходимость пришла...
Пашинцева же обидело то, что могила лежала неутрамбованной
-- надо бы ее затрамбовать и перенести сюда на руках старый
сад, тогда бы деревья высосали из земли остатки капитализма и
обратили их, по-хозяйски, в зелень социализма; но Пиюся и сам
считал трамбовку серьезной мерой, выполнить же ее не успел
потому, что губерния срочно сместила его из председателей
чрезвычайки; на это он почти не обиделся, так как знал, что для
службы в советских учреждениях нужны образованные люди, не
похожие на него, и буржуазия там приносила пользу. Благодаря
такому сознанию Пиюся, после своего устранения из должности
революционера, раз навсегда признал революцию умнее себя -- и
затих в массе чевенгурского коллектива. Больше всего Пиюся
пугался канцелярий и написанных бумаг -- при виде их он сразу,
бывало, смолкал и, мрачно ослабевая всем телом, чувствовал
могущество черной магии мысли и письменности. Во времена Пиюси
сама чевенгурская чрезвычайка помещалась на городской поляне;
вместо записей расправ с капиталом Пиюся ввел их всенародную
очевидность и предлагал убивать пойманных помещиков самим
батракам, что и совершалось. Нынче же, когда в Чевенгуре
имелось окончательное развитие коммунизма, чрезвычайка, по
личному заключению Чепурного, закрыта навсегда и на ее поляну
передвинуты дома.
Копенкин стоял в размышлении над общей могилой буржуазии --
без деревьев, без холма и без памяти. Ему смутно казалось, что
это сделано для того, чтобы дальняя могила Розы Люксембург
имела дерево, холм и вечную память. Одно не совсем нравилось
Копенкину -- могила буржуазии не прочно утрамбована.
-- Ты говоришь: душу добавочно из буржуев вышибали? --
усомнился Копенкин. -- А тебя за то аннулировали, -- стало
быть, били буржуев не сплошь и не насмерть! Даже землю
трамбовкой не забили!
Здесь Копенкин резко ошибался. Буржуев в Чевенгуре перебили
прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать,
потому что после тела у них была расстреляна душа.
У Чепурного, после краткой жизни в Чевенгуре, начало болеть
сердце от присутствия в городе густой мелкой буржуазии. И тут
он начал мучиться всем телом -- для коммунизма почва в
Чевенгуре оказалась слишком узка и засорена имуществом и
имущими людьми; а надо было немедленно определить коммунизм на
живую базу, но жилье спокон века занято странными людьми, от
которых пахло воском. Чепурный нарочно уходил в поле и глядел
на свежие открытые места -- не начать ли коммунизм именно там?
Но отказывался, так как тогда должны пропасть для пролетариата
и деревенской бедноты чевенгурские здания и утварь, созданные
угнетенными руками. Он знал и видел, насколько чевенгурскую
буржуазию томит ожидание второго пришествия, и лично ничего не
имел против него. Пробыв председателем ревкома месяца два,
Чепурный замучился -- буржуазия живет, коммунизма нет, а в
будущее ведет, как говорилось в губернских циркулярах, ряд
последовательно-наступательных переходных ступеней, в которых
Чепурный чувством подозревал обман масс.
Сначала он назначил комиссию, и та комиссия говорила
Чепурному про необходимость второго пришествия, но Чепурный
тогда промолчал, а втайне решил оставить буржуазную мелочь,
чтоб всемирной революции было чем заняться. А потом Чепурный
захотел отмучиться и вызвал председателя чрезвычайки Пиюсю.
-- Очисть мне город от гнетущего элемента! -- приказал
Чепурный.
-- Можно, -- послушался Пиюся. Он собрался перебить в
Чевенгуре всех жителей, с чем облегченно согласился Чепурный.
-- Ты понимаешь -- это будет добрей! -- уговаривал он
Пиюсю. -- Иначе, брат, весь народ помрет на переходных
ступенях. И потом, буржуи теперь все равно не люди: я читал,
что человек как родился от обезьяны, так ее и убил. Вот ты и
вспомни: раз есть пролетариат, то к чему ж буржуазия? Это прямо
некрасиво!
Пиюся был знаком с буржуазией лично: он помнил чевенгурские
улицы и ясно представлял себе наружность каждого домовладельца:
Щекотова, Комягина, Пихлера, Знобилина, Щапова, Завын-Дувайло,
Перекрутченко, Сюсюкалова и всех их соседей. Кроме того, Пиюся
знал их способ жизни и пропитания и согласен был убить любого
из них вручную, даже без применения оружия. Со дня своего
назначения председателем чрезвычайки он не имел душевного покоя
и все время раздражался: ведь ежедневно мелкая буржуазия ела
советский хлеб, жила в его домах (Пиюся до этого работал
двадцать лет каменным кладчиком) и находилась поперек революции
тихой стервой. Самые пожилые щербатые личности буржуев
превращали терпеливого Пиюсю в уличного бойца: при встречах со
Щаповым, Знобилиным и Завын-Дувайло Пиюся не один раз бил их
кулаками, а те молча утирались, переносили обиду и надеялись на
будущее; другие буржуи Пиюсе не попадались, заходить же к ним
нарочно в дома Пиюся не хотел, так как от частых раздражений у
него становилось душно на душе.
Однако секретарь уика Прокофий Дванов не согласился подворно
и явочным порядком истребить буржуазию. Он сказал, что это надо
сделать более теоретично.
-- Ну, как же -- сформулируй! -- предложил ему Чепурный.
Прокофий в размышлении закинул назад свои эсеровские
задумчивые волосы.
-- На основе ихнего же предрассудка! -- постепенно
формулировал Прокофий.
-- Чувствую! -- не понимая, собирался думать Чепурный.
-- На основе второго пришествия! -- с точностью выразился
Прокофий. --
Они его сами хотят, пускай и получают -- мы будем не виноваты.
Чепурный, напротив, принял обвинение.
-- Как так не виноваты, скажи пожалуйста! Раз мы революция,
то мы кругом виноваты! А если ты формулируешь для своего
прощения, то пошел прочь!
Прокофий, как всякий умный человек, имел хладнокровие.
-- Совершенно необходимо, товарищ Чепурный, объявить
официально второе пришествие. И на его базе очистить город для
пролетарской оседлости.
-- Ну, а мы-то будем тут действовать? -- спросил Чепурный.
-- В общем -- да! Только нужно потом домашнее имущество
распределить, чтобы оно больше нас не угнетало.
-- Имущество возьми себе, -- указал Чепурный. --
Пролетариат сам руки целыми имеет. Чего ты в такой час по
буржуазным сундукам тоскуешь, скажи пожалуйста! Пиши приказ.
Прокофий кратко сформулировал будущее для чевенгурской
буржуазии и передал исписанную бумагу Пиюсе; тот должен по
памяти прибавить к приказу фамильный список имущих.
Чепурный прочитал, что Советская власть предоставляет
буржуазии все бесконечное небо, оборудованное звездами и
светилами на предмет организации там вечного блаженства; что же
касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря,
то таковые остаются внизу -- в обмен на небо -- всецело в руках
пролетариата и трудового крестьянства.
В конце приказа указывался срок второго пришествия, которое
в организованном безболезненном порядке уведет буржуазию в
загробную жизнь.
Часом явки буржуазии на соборную площадь назначалась полночь
на четверг, а основанием приказа считался бюллетень
метеорологического губбюро.
Прокофия давно увлекала внушительная темная сложность
губернских бумаг, и он с улыбкой сладострастия перелагал их
слог для уездного масштаба.
Пиюся ничего не понял в приказе, а Чепурный понюхал табак и
поинтересовался одним, почему Прокофий назначил второе
пришествие на четверг, а не на сегодня -- в понедельник.
-- В среду пост -- они тише приготовятся! -- объяснил
Прокофий. -- А затем сегодня и завтра ожидается пасмурная
погода, -- у меня же сводки о погоде есть!
-- Напрасная льгота, -- упрекнул Чепурный, но на ускорении
второго пришествия особо не настаивал.
Прокофий же, совместно с Клавдюшей, обошел все дома имущих
граждан и попутно реквизировал у них негромоздкие ручные
предметы: браслеты, шелковые платки, золотые царские медали,
девичью пудру и прочее. Клавдюша складывала вещи в свой
сундучок, а Прокофий устно обещал буржуям дальнейшую просрочку
жизни, лишь бы увеличился доход республики; буржуи стояли
посреди пола и покорно благодарили. Вплоть до ночи на четверг
Прокофий не мог освободиться и жалел, что не назначил второго
пришествия в ночь на субботу.
Чепурный не боялся, что у Прокофия очутилось много добра: к
пролетарию оно не пристанет, потому что платки и пудра
изведутся на голове бесследно для сознания.
В ночь на четверг соборную площадь заняла чевенгурская
буржуазия, пришедшая еще с вечера. Пиюся оцепил район площади
красноармейцами, а внутрь буржуазной публики ввел худых
чекистов. По списку не явилось только трое буржуев -- двое из
них были задавлены собственными домами, а третий умер от