Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 46 из 82)

усталый человек, а у ног его само собой шевелится удилище. Луй

подошел к человеку и вытащил удочку с подлещиком; подлещик

затих в руке пешехода, открыл жабры и начал кончаться от

испуганного утомления.

-- Товарищ, -- сказал спящему Луй. -- Получай рыбу! Спит на

целом свете!

Гопнер открыл налившиеся питательной кровью глаза и

соображал о появившемся человеке. Пешеход присел закурить и

поглядеть на постройки противоположного города.

-- Чего-то я во сне долго рассматривал, так и не докончил,

-- заговорил Гопнер. -- Проснулся, а ты стоишь, как исполнение

желаний...

Гопнер почесал свое голодное обросшее горло и почувствовал

уныние: во сне погибли его хорошие размышления, и даже река не

могла напомнить о них.

-- Эх, будь ты проклят -- разбудил, -- раздражился Гопнер,

-- опять мне будет скучно!

-- Река течет, ветер дует, рыба плывет, -- протяжно и

спокойно начал Луй, -- а ты сидишь и ржавеешь от горя! Ты

двинься куда-нибудь, в тебя ветер надышит думу -- и ты узнаешь

что-нибудь.

Гопнер не ответил: чего отвечать каждому прохожему, чт/о' он

понимает в коммунизме, крестьянский отходник?

-- Ты не слыхал, в каком дворе товарищ Александр Дванов

живет? -- спросил Луй про свое попутное дело.

Гопнер взял у пришедшего рыбу из рук и бросил ее в воду, --

может, отдышится! -- объяснил он.

-- Теперь не отживеет! -- усомнился Луй. -- Надо бы мне

того товарища в глаза повидать...

-- Чего тебе его видать, когда я увижу! -- неопределенно

сказал Гопнер. -- Уважаешь, что ль, его?

-- За одно прозвание не уважают, а делов его я не знаю!

Наши товарищи говорили, что в Чевенгуре он немедленно

необходим...

-- А что там за дело?

-- Там товарищ Копенкин написал, что коммунизм и обратно...

Гопнер изучающе поглядел на Луя, как на машину, требующую

капитального ремонта; он понял, что капитализм сделал в

подобных людях измождение ума.

-- У вас же нет квалификации и сознания, будь вы прокляты!

-- произнес Гопнер. -- Какой же может сделаться коммунизм?

-- Ничего у нас нету, -- оправдался Луй, -- одних людей

только и осталось иметь, поэтому и вышло товарищество.

Гопнер почувствовал в себе прилив отдохнувших сил и

высказался после краткого размышления:

-- Это умно, будь я проклят, но только не прочно: сделано

без всякого запаса сечения! Понял ты меня, или ты сам бежишь от

коммунизма?

Луй знал, что вокруг Чевенгура коммунизма нет -- есть

переходная ступень, и он глядел на город на горе как на

ступень.

-- Ты на ступени живешь, -- сказал он Гопнеру, -- тебе и

кажется -- я бегу. А я иду себе пешком, а потом на флоте

поплыву в буржуазные государства, буду их к будущему готовить.

Коммунизм ведь теперь в теле у меня -- от него не денешься.

Гопнер пощупал руку Луя и разглядел ее на свет солнца: рука

была большая, жилистая, покрытая незаживающими метами бывшего

труда -- этими родинками всех угнетенных.

"Может быть, и правда! -- подумал Гопнер о Чевенгуре. --

Летают же аэропланы тяжелее воздуха, будь они прокляты!"

Луй еще раз наказал передать Дванову устное письмо

Копенкина, чтоб Дванов ехал в Чевенгур без задержки, иначе там

коммунизм может ослабнуть. Гопнер обнадежил его и указал улицу,

где он живет.

-- Ступай туда и покажись моей бабе, пускай она тебя

накормит-напоит, а я сейчас разуюсь и пойду на перекат на

хлыста голавликов попробовать: они, проклятые, к вечеру на

жучка пойдут...

Луй уже привык быстро расставаться с людьми, потому что

постоянно встречал других -- и лучших; всюду он замечал над

собою свет солнцестояния, от которого земля накапливала

растения для пищи и рождала людей для товарищества.

Гопнер решил вслед пешеходу, что тот похож на садовое

дерево; в теле Луя, действительно, не было единства строя и

организованности -- была какая-то неувязка членов и

конечностей, которые выросли изнутри его с распущенностью

ветвей и вязкой крепостью древесины.

Луй скрылся на мосту, а Гопнер лег еще немного отдохнуть --

он был в отпуске и наслаждался жизнью раз в год. Но голавлей

ему сегодня половить уже не удалось, потому что вскоре начался

ветер, из-за городских башен вышли бугры туч, и Гопнеру

пришлось идти на квартиру. Но ему скучно было сидеть в комнате

с женой, поэтому Гопнера всегда влекло в гости к товарищам,

больше всего к Саше и Захару Павловичу. И он зашел по пути

домой в знакомый деревянный дом.

Захар Павлович лежал, а Саша читал книгу, сжимая над ней

сухие руки, отвыкшие от людей.

-- Слыхали? -- сказал им Гопнер, давая понять, что он не

зря явился. -- В Чевенгуре организовался полный коммунизм!

Захар Павлович перестал равномерно сопеть носом: он замедлил

свой сон и прислушался. Александр молчал и смотрел на Гопнера с

доверчивым волнением.

-- Чего глядишь? -- сказал Гопнер. -- Летают же кое-как

аэропланы, а они, проклятые, тяжелее воздуха! Почему ж не

сорганизоваться коммунизму?

-- А того козла, что революцию, как капусту, всегда с краев

ест, -- куда они дели? -- спросил отец Дванова.

-- Это объективные условия, -- объяснил Александр. -- Отец

говорит про козла отпущения грехов.

-- Они съели того козла отпущения! -- словно очевидец,

сообщил Гопнер. -- Теперь сами будут виноваты в жизни.

За стеной из дюймовых досок сразу заплакал человек,

расходясь слезами все более громко. Пивная посуда дрожала на

его столе, по которому он стучал оскорбленной головой; там жил

одинокий комсомолец, работавший истопником в железнодорожном

депо -- без всякого продвижения к высшим должностям. Комсомолец

немного порыдал, затем затих и высморкался.

-- Всякая сволочь на автомобилях катается, на толстых

артистках женится, а я все так себе живу! -- выговаривал

комсомолец свое грустное озлобление. --

Завтра же пойду в райком -- пускай и меня в контору берут: я

всю политграмоту знаю, я могу цельным масштабом руководить! А

они меня истопником сделали, да еще четвертый разряд

положили... Человека, сволочи, не видят...

Захар Павлович вышел на двор -- прохладиться и посмотреть на

дождь: окладной он или из временной тучи. Дождь был окладной --

на всю ночь либо на сутки; шумели дворовые деревья,

обрабатываемые ветром и дождем, и брехали сторожевые собаки на

обгороженных дворах.

-- Ветер какой дует, дождь идет! -- проговорил Захар

Павлович. -- А сына опять скоро не будет со мной.

В комнате Гопнер звал Александра в Чевенгур:

-- Мы там, -- доказывал Гопнер, -- смерим весь коммунизм,

снимем с него точный чертеж и приедем обратно в губернию; тогда

уже будет легко сделать коммунизм на всей шестой части земного

круга, раз в Чевенгуре дадут шаблон в руки.

Дванов молча думал о Копенкине и его устном письме:

"Коммунизм и обратно".

Захар Павлович слушал-слушал и сказал:

-- Смотрите, ребята: рабочий человек -- очень слабый дурак,

а коммунизм далеко не пустяк. В вашем Чевенгуре целое отношение

людей нужно -- неужели там враз с этим справились?

-- А чего же? -- убежденно спорил Гопнер. -- Власть на

местах изобрела нечаянно что-нибудь умное -- вот и вышло, будь

оно проклято! Что ж тут особенного-то?

Захар Павлович все же немало сомневался:

-- Так-то оно так, да только человек тебе не гладкий

матерьял. Паровоз от дурака не поедет, а мы и при царе жили.

Понял ты меня теперь?

-- Понял-то я понял, -- соображал Гопнер, -- но кругом

ничего такого не вижу.

-- Ты не видишь, а я вот вижу, -- тянул его недоумение

Захар Павлович. -- Из железа я тебе что хочешь сделаю, а из

человека коммуниста -- никак!

-- Кто их там делал, они сами, проклятые, сделались! --

возразил Гопнер.

Захар Павлович здесь соглашался.

-- А это другая вещь! Я хотел сказать, что местная власть

там ни при чем, потому что поумнеть можно на изделиях, а власть

-- там уже умнейшие люди: там от ума отвыкают! Если б человек

не терпел, а сразу лопался от беды, как чугун, тогда б и власть

отличная была!

-- Тогда б, отец, власти не было, -- сказал Александр.

-- Можно и так! -- подтвердил Захар Павлович.

Было слышно, как тягостно уснул комсомолец за стеной, не

совсем отделавшись от своего остервенения. "Сволочи, -- уже

примиренно вздыхал он и молча пропускал что-то главное во сне.

-- Сами двое на постели спят, а мне -- одному на кирпичной

лежанке!.. Дай на мякоти полежать, товарищ секретарь, а то

убиваюсь на черной работе... Сколько лет взносы плач/у' -- дай

пройти в долю!.. В чем дело?.."

Ночь шумела потоками охлажденного дождя; Александр слышал

падение тяжелых капель, бивших по уличным озерам и ручьям; одно

его утешало в этой бесприютной сырости погоды -- воспоминание о

сказке про пузырь, соломинку и лапоть, которые некогда втроем

благополучно одолели такую же ненадежную, такую же непроходимую

природу.

"Он ведь пузырь, она ведь не женщина, а соломинка, и товарищ

их -- брошенный лапоть, а они дружно прошли по пашням и лужам,

-- со счастием детства, с чувством личного подобия безвестному

лаптю, воображал про себя Дванов. -- У меня тоже есть товарищи

пузыри и соломинки, только я их зачем-то бросил, я хуже

лаптя..."

Ночь пахла далеким травостоем степей, на другой стороне

улицы стояло служебное учреждение, где сейчас томились дела

революции, а днем шел переучет военнообязанных. Гопнер разулся

и остался ночевать, хотя знал, что утром ему достанется от

жены: где, скажет, ночевал -- небось помоложе себе нашел?! -- и

ляпнет поленом по ключице. Разве бабы понимают товарищество:

они весь коммунизм деревянными пилами на мелкобуржуазные части

распилят!

-- Эх, будь ты проклято, много ли мужику надо! -- вздыхал

Гопнер. -- А вот нет спокойной регулировки!

-- Чего ты бурчишь? -- спросил Захар Павлович.

-- Я про семейство говорю: у моей бабы на пуд живого мяса