-- пять пудов мелкобуржуазной идеологии. Вот контровес какой
висит!
Дождь на улице идти переставал, пузыри умолкли, и земля
запахла вымытыми травами, чистотой холодной воды и свежестью
открытых дорог. Дванов ложился спать с сожалением, ему
казалось, что он прожил сегодняшний день зря, он совестился про
себя этой внезапно наступившей скуки жизни. Вчера ему было
лучше, хотя вчера приехала из деревни Соня, взяла в узелок
остаток своих вещей на старой квартире и ушла неизвестно куда.
Саше она постучала в окно, попрощалась рукой, а он вышел на
улицу, но ее уже нигде не было видно. И вчера Саша до вечера
думал о ней -- и тем существовал, а нынче он забыл, чем ему
надо жить, и не мог спать.
Гопнер уже уснул, но дыхание его было так слабо и жалко во
сне, что Дванов подошел к нему и боялся, как бы не кончилась
жизнь в человеке. Дванов положил свалившуюся руку Гопнера на
его грудь и вновь прислушался к сложной и нежной жизни спящего.
Видно было, насколько хрупок, беззащитен и доверчив этот
человек, а все-таки его тоже, наверное, кто-нибудь бил, мучил,
обманывал и ненавидел; а он и так еле жив, и его дыхание во сне
почти замирает. Никто не смотрит на спящих людей, но только у
них бывают настоящие любимые лица; наяву же лицо у человека
искажается памятью, чувством и нуждой.
Дванов успокоил разбрасывающиеся руки Гопнера, близко и с
любопытством нежности рассмотрел Захара Павловича, тоже глубоко
забывшегося во сне, а потом прислушался к утихающему ветру и
лег до завтрашнего дня. Отец жил во сне здраво и разумно --
подобно жизни днем, и лицо его мало поэтому менялось ночью;
если он видел сны, то полезные и близкие к пробуждению, а не
те, от которых потом бывает стыдно и скучно.
Дванов сжался до полного ощущения своего тела -- и затих. И
постепенно, как рассеивающееся утомление, вставал перед
Двановым его детский день -- не в глубине заросших лет, а в
глубине притихшего, трудного, себя самого мучающего тела.
Сквозь сумрачную вечернюю осень падал дождь, будто редкие
слезы, на деревенское кладбище родины; колыхалась веревка от
ветра, за которую ночью церковный сторож отбивает часы, не
лазая на колокольню; низко над деревьями проходят истощенные
мятые тучи, похожие на сельских женщин после родов. Маленький
мальчик Саша стоит под шумящими последними листьями над могилой
родного отца. Глинистый холм расползся от дождей, его
затрамбовывают на нет прохожие, и на него падают листья, такие
же мертвые, как и погребенный отец. Саша стоит с пустой сумкой
и с палочкой, подаренной Прохором Абрамовичем на дальнюю
дорогу.
Не понимая расставания с отцом, мальчик пробует землю
могилы, как некогда он щупал смертную рубашку отца, и ему
кажется, что дождь пахнет п/о'том -- привычной жизнью в теплых
объятиях отца на берегу озера Мутево; та жизнь, обещанная
навеки, теперь не возвращается, и мальчик не знает -- нарочно
это или надо плакать. Маленький Саша вместо себя оставляет отцу
палку -- он зарывает ее в холм могилы и кладет сверху недавно
умершие листья, чтоб отец знал, как скучно Саше идти одному и
что Саша всегда и отовсюду возвратится сюда -- за палкой и за
отцом.
Дванову стало тягостно, и он заплакал во сне, что до сих пор
еще не взял свою палку от отца. Но сам отец ехал в лодке и
улыбался испугу заждавшегося сына. Его лодка-душегубка качалась
от чего попало -- от ветра и от дыхания гребца, и особое,
всегда трудное лицо отца выражало кроткую, но жадную жалость к
половине света, остальную же половину мира он не знал, мысленно
трудился над ней, быть может, ненавидел ее. Сходя с лодки, отец
гладил мелкую воду, брал за верх траву, без вреда для нее,
обнимал мальчика и смотрел на ближний мир как на своего друга и
сподвижника в борьбе со своим, не видимым никому, единственным
врагом.
-- Зачем ты плачешь, шкалик? -- сказал отец. -- Твоя палка
разрослась деревом и теперь вон какая, разве ты ее вытащишь!..
-- А как же я пойду в Чевенгур? -- спросил мальчик. -- Так
мне будет скучно.
Отец сел в траву и молча посмотрел на тот берег озера. В
этот раз он не обнимал сына.
-- Не скучай, -- сказал отец. -- И мне тут, мальчик, скучно
лежать. Делай что-нибудь в Чевенгуре: зачем же мы будем
мертвыми лежать...
Саша придвинулся к отцу и лег ему на колени, потому что ему
не хотелось уходить в Чевенгур. Отец и сам заплакал от
расставания, а потом так сжал сына в своем горе, что мальчик
зарыдал, чувствуя себя одиноким навеки. Он еще долго держался
за рубашку отца; уже солнце вышло поверх леса, за которым
вдалеке жил чужой Чевенгур, и лесные птицы прилетели на озеро
пить воду, а отец все сидел и сидел, наблюдая озеро и
восходящий лишний день, мальчик же заснул у него на коленях;
тогда отец повернул лицо сына к солнцу, чтобы на нем высохли
слезы, но свет защекотал мальчику закрытое зрение, и он
проснулся.
Гопнер прилаживал к ноге рваные портянки, а Захар Павлович
насыпал в кисет табак, собираясь на работу. Над домами, как
поверх лесов, выходило солнце, и свет его упирался в
заплаканное лицо Дванова. Захар Павлович завязал табак, взял
кусок хлеба и две картошки и сказал: "Ну, я пошел --
оставайтесь с богом". Дванов посмотрел на колени Захара
Павловича и на мух, летавших как лесные птицы.
-- Ты что ж, пойдешь в Чевенгур? -- спросил Гопнер.
-- Пойду. А ты?
-- А чем я хуже тебя? Я тоже пойду...
-- А как же с работой? Уволишься?
-- Да, а то что ж? Возьму расчет -- и все: сейчас коммунизм
дороже трудовой дисциплины, будь она проклята. Иль я,
по-твоему, не член партии, что ль?
Дванов спросил еще Гопнера про жену -- чем она будет
кормиться без него. Тут Гопнер задумался, но легко и недолго.
-- Да она семечками пропитается -- много ли ей надо?.. У
нас с ней не любовь, а так -- один факт. Пролетариат ведь тоже
родился не от любви, а от факта.
Гопнер сказал не то, что его действительно обнадежило для
направления в Чевенгур. Ему хотелось идти не ради того, чтобы
жена семечками питалась, а для того, чтобы по мерке Чевенгура
как можно скорее во всей губернии организовать коммунизм; тогда
коммунизм наверное и сытно обеспечит жену на старости лет,
наравне с прочими ненужными людьми, а пока она как-нибудь
перетерпит. Если же остаться работать навсегда, то этому
занятию не будет ни конца, ни улучшения. Гопнер работает без
отказа уже двадцать пять лет, однако это не ведет к личной
пользе жизни -- продолжается одно и то же, только зря портится
время. Ни питание, ни одежда, ни душевное счастье -- ничто не
размножается, значит -- людям теперь нужен не столько труд,
сколько коммунизм. Кроме того, жена может прийти к тому же
Захару Павловичу, и он не откажет пролетарской женщине в куске
хлеба. Смирные трудящиеся тоже необходимы: они непрерывно
работают в то время, когда коммунизм еще бесполезен, но уже
требует хлеба, семейных несчастий и добавочного утешения
женщин.
Одни сутки Копенкин прожил в Чевенгуре обнадеженным, а потом
устал от постоя в этом городе, не чувствуя в нем коммунизма;
оказывается, Чепурный нисколько не знал вначале, после
погребения буржуазии, как жить для счастья, и он уходил для
сосредоточенности в дальние луга, чтобы там, в живой траве и
одиночестве, предчувствовать коммунизм. После двух суток
лугового безлюдья и созерцания контрреволюционной благости
природы Чепурный грустно затосковал и обратился за умом к Карлу
Марксу: думал -- громадная книга, в ней все написано; и даже
удивился, что мир устроен редко -- степей больше, чем домов и
людей, -- однако уже есть о мире и о людях столько выдуманных
слов.
Однако он организовал чтение той книги вслух: Прокофий ему
читал, а Чепурный положил голову и слушал внимательным умом,
время от времени наливая квасу Прокофию, чтобы у чтеца не
ослабевал голос. После чтения Чепурный ничего не понял, но ему
полегчало.
-- Формулируй, Прош, -- мирно сказал он, -- я что-то
чувствую.
Прокофий надулся своим умом и сформулировал просто:
-- Я полагаю, товарищ Чепурный, одно...
-- Ты не полагай, ты давай мне резолюцию о ликвидации
класса остаточной сволочи.
-- Я полагаю, -- рассудочно округлял Прокофий, -- одно: раз
у Карла Маркса не сказано про остаточные классы, то их и быть
не может.
-- А они есть -- выйди на улицу: либо вдова, либо
приказчик, либо сокращенный начальник пролетариата... Как же
быть, скажи пожалуйста!
-- А я полагаю, поскольку их быть, по Карлу Марксу, не
может, постольку же их быть и не должно.
-- А они живут и косвенно нас угнетают -- как же так?
Прокофий снова напрягся привычной головой, отыскивая теперь
лишь организационную форму.
Чепурный его предупредил, чтобы он по науке думать не
старался, -- наука еще не кончена, а только развивается:
неспелую рожь не косят.
-- Я мыслю и полагаю, товарищ Чепурный, в таком
последовательном порядке, -- нашел исход Прокофий.
-- Да ты мысли скорей, а то я волнуюсь!
-- Я исхожу так: необходимо остатки населения вывести из
Чевенгура сколько возможно далеко, чтоб они заблудились.
-- Это не ясно: им пастухи дорогу покажут...
Прокофий не прекращал своего слова.
-- Всем устраняемым с базы коммунизма выдается вперед
недельный паек -- это сделает ликвидком эвакопункта...
-- Ты напомни мне -- я завтра тот ликвидком сокращу.
-- Возьму на заметку, товарищ Чепурный. Затем -- всему
среднему запасному остатку буржуазии объявляется смертная
казнь, и тут же она прощается...
-- Вот это так?!
-- Прощается под знаком вечного изгнания из Чевенгура и с
прочих баз коммунизма. Если же остатки появятся в Чевенгуре, то
смертная казнь на них возвращается в двадцать четыре часа.