Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 49 из 82)

дремать, а дремота восстанавливала в нем силы, он просыпался,

кратко говорил и, уставая, вновь закатывался в полузабвение. Во

время его дремоты Чепурный выпрямлял ему ноги и складывал руки

на покой, чтобы он лучше отдыхал.

-- Не гладь меня, не стыди человека, -- отзывался Сотых в

теплой глуши сарая. -- Мне и так с тобой чего-то хорошо.

Под самый сон дверь сарая засветилась щелями и с прохладного

двора запахло дымным навозом; Сотых привстал и поглядел на

новый день одурелыми от неровного сна глазами.

-- Ты чего? Ляжь на правый бок и забудься, -- произнес

Чепурный, жалея, что так скоро прошло время.

-- Ну никак ты мне спать не даешь, -- упрекнул Сотых. -- У

нас в слободе такой актив есть: мужикам покою не дает; ты тоже

актив, идол тебя вдарь!

-- А чего ж мне делать, раз у меня сна нету, скажи

пожалуйста!

Сотых пригладил волосы на голове и раскудрявил бороду, будто

собираясь в опрятном виде преставиться во сне смерти.

-- Сна у тебя нету от упущений, революция-то помаленьку

распускается. Ты приляжь ко мне ближе и спи, а утром собери

остатки красных и -- грянь, а то опять народ пешком куда-то

пошел...

-- Соберу срочным порядком, -- сам себе сформулировал

Чепурный и уткнулся в спокойную спину прохожего, чтобы скорее

набраться сил во сне. Зато у Сотых уже перебился сон, и он не

мог забыться. "Уже рассвело, -- видел утро Сотых. -- Мне почти

пора идти; лучше потом, когда будет жара, в логу полежу. Ишь

ты, человек какой спит -- хочется ему коммунизма, и шабаш: весь

народ за одного себя считает!"

Сотых поправил Чепурному свалившуюся голову, прикрыл худое

тело шинелью и встал уходить отсюда навсегда.

-- Прощай, сарай! -- сказал он в дверях ночному помещению.

-- Живи, не гори!

Сука, спавшая со щенятами в глубине сарая, ушла куда-то

кормиться, и щенки ее разбрелись в тоске по матери; один

толстый щенок пригрелся к шее Чепурного и начал лизать ее

поверх желе%зок жадным младенческим языком. Сперва Чепурный

только улыбался -- щенок его щекотал, а потом начал просыпаться

от раздражающего холода остывающих слюней.

Прохожего товарища не было; но Чепурный отдохнул и не стал

горевать по нем; надо скорей коммунизм кончать, -- обнадеживал

себя Чепурный, -- тогда и этот товарищ в Чевенгур возвратится.

Спустя час он собрал в уисполкоме всех чевенгурских

большевиков -- одиннадцать человек -- и сказал им одно и то же,

что всегда говорил: надо, ребята, поскорей коммунизм делать, а

то ему исторический момент пройдет, -- пускай Прокофий нам

сформулирует!

Прокофий, имевший все сочинения Карла Маркса для личного

употребления, формулировал всю революцию как хотел -- в

зависимости от настроения Клавдюши и объективной обстановки.

Объективная же обстановка и тормоз мысли заключались для

Прокофия в темном, но связном и безошибочном чувстве Чепурного.

Как только Прокофий начинал наизусть сообщать сочинение Маркса,

чтобы доказать поступательную медленность революции и долгий

покой Советской власти, Чепурный чутко худел от внимания и с

корнем отвергал рассрочку коммунизма.

-- Ты, Прош, не думай сильней Карла Маркса: он же от

осторожности выдумывал, что хуже, а раз мы сейчас коммунизм

можем поставить, то Марксу тем лучше...

-- Я от Маркса отступиться не могу, товарищ Чепурный, -- со

скромным духовным подчинением говорил Прокофий, -- раз у него

напечатано, то нам идти надо теоретически буквально.

Пиюся молча вздыхал от тяжести своей темноты. Другие

большевики тоже никогда не спорили с Прокофием: для них все

слова были бредом одного человека, а не массовым делом.

-- Это, Прош, все прилично, что ты говоришь, -- тактично и

мягко отвергал Чепурный, -- только скажи мне, пожалуйста, не

уморимся ли мы сами от долгого хода революционности? Я же

первый, может, изгажусь и сотрусь от сохранения власти: долго

ведь нельзя быть лучше всех!

-- Как хотите, товарищ Чепурный! -- с твердой кротостью

соглашался Прокофий.

Чепурный смутно понимал и терпел в себе бушующие чувства.

-- Да не как я хочу, товарищ Дванов, а как вы все хотите,

как Ленин хочет и как Маркс думал день и ночь!.. Давайте дело

делать -- очищать Чевенгур от остатков буржуев...

-- Отлично, -- сказал Прокофий, -- проект обязательного

постановления я уже заготовил...

-- Не постановления, а приказа, -- поправил, чтобы было

тверже, Чепурный, -- постановлять будем затем, а сейчас надо

класть.

-- Опубликуем как приказ, -- вновь согласился Прокофий. --

Кладите резолюцию, товарищ Чепурный.

-- Не буду, -- отказался Чепурный, -- словом тебе сказал --

и конец.

Но остатки чевенгурской буржуазии не послушались словесной

резолюции -- приказа, приклеенного мукой к заборам, ставням и

плетням. Коренные жители Чевенгура думали, что вот-вот и все

кончится: не может же долго продолжаться то, чего никогда не

было. Чепурный прождал ухода остатков буржуазии двадцать четыре

часа и пошел с Пиюсей выгонять людей из домов. Пиюся входил в

любой очередной дом, отыскивал самого возмужалого буржуя и

молча ударял его по скуле.

-- Читал приказ?

-- Читал, товарищ, -- смирно отвечал буржуй. -- Проверьте

мои документы -- я не буржуй, а бывший советский служащий, я

подлежу приему в учреждения по первому требованию...

Чепурный брал его бумажку:

"Дано сие тов. Прокопенко Р. Т. в том, что он сего числа

сокращен из должности зам. коменданта запасной хлебофуражной

базы Эвакопункта и по советскому состоянию и движению образов

мыслей принадлежит к революционно-благонадежным элементам. За

нач. эвакопункта П. Дванов".

-- Чего там? -- ожидал Пиюся.

Чепурный разорвал бумажку.

-- Выселяй его. Мы всю буржуазию удостоверили.

-- Да как же так, товарищи? -- сбивал Прокопенко на

милость. -- Ведь у меня удостоверение на руках -- я советский

служащий, я даже с белыми не уходил, а все уходили...

-- Уйдешь ты куда -- у тебя свой дом здесь! -- разъяснил

Пиюся Прокопенке его поведение и дал ему любя по уху.

-- Займись, в общем, сделай мне город пустым, --

окончательно посоветовал Чепурный Пиюсе, а сам ушел, чтобы

больше не волноваться и успеть приготовиться к коммунизму. Но

не сразу далось Пиюсе изгнание буржуев. Сначала он работал в

одиночку -- сам бил остатки имущих, сам устанавливал им норму

вещей и еды, которую остаткам буржуев разрешалось взять в путь,

и сам же упаковывал вещи в узлы; но к вечеру Пиюся настолько

утомился, что уже не бил жителей в очередных дворах, а только

молча паковал им вещи. "Так я весь разложусь!" -- испугался

Пиюся и пошел искать себе подручных коммунистов.

Однако и целый отряд большевиков не мог управиться с

остаточными капиталистами в двадцать четыре часа. Некоторые

капиталисты просили, чтобы их наняла Советская власть себе в

батраки -- без пайка и без жалованья, а другие умоляли

позволить им жить в прошлых храмах и хотя бы издали

сочувствовать Советской власти.

-- Нет и нет, -- отвергал Пиюся, -- вы теперь не люди, и

природа вся переменилась...

Многие полубуржуи плакали на полу, прощаясь со своими

предметами и останками. Подушки лежали на постелях теплыми

горами, емкие сундуки стояли неразлучными родственниками

рыдающих капиталистов, и, выходя наружу, каждый полубуржуй

уносил на себе многолетний запах своего домоводства, давно

проникший через легкие в кровь и превратившийся в часть тела.

Не все знали, что запах есть пыль собственных вещей, но каждый

этим запахом освежал через дыхание свою кровь. Пиюся не давал

застаиваться горю полубуржуев на одном месте: он выкидывал узлы

с нормой первой необходимости на улицу, а затем хватал поперек

тоскующих людей с равнодушием мастера, бракующего человечество,

и молча сажал их на узлы, как на острова последнего убежища;

полубуржуи на ветру переставали горевать и щупали узлы -- все

ли в них Пиюся положил, что им полагалось. Выселив к позднему

вечеру весь класс остаточной сволочи, Пиюся сел с товарищами

покурить. Начался тонкий, едкий дождь -- ветер стих в

изнеможении и молча лег под дождь. Полубуржуи сидели на узлах

непрерывными длинными рядами и ожидали какого-то явления.

Явился Чепурный и приказал своим нетерпеливым голосом, чтобы

все сейчас же навеки пропали из Чевенгура, потому что

коммунизму ждать некогда и новый класс бездействует в ожидании

жилищ и своего общего имущества. Остатки капитализма прослушали

Чепурного, но продолжали сидеть в тишине и дожде.

-- Товарищ Пиюся, -- сдержанно сказал Чепурный. -- Скажи

пожалуйста, что это за блажь такая? Пускай они хоронятся, пока

мы их не убиваем, -- нам от них революцию пустить некуда...

-- Я сейчас, товарищ Чепурный, -- конкретно сообразил Пиюся

и вынул револьвер.

-- Скрывайся прочь! -- сказал он наиболее близкому

полубуржую.

Тот наклонился на свои обездоленные руки и продолжительно

заплакал -- без всякого заунывного начала. Пиюся запустил

горячую пулю в его узел -- и полубуржуй поднялся на сразу

окрепшие ноги сквозь дым выстрела, а Пиюся схватил левой рукой

узел и откинул его вдаль.

-- Так пойдешь, -- определил он. -- Тебе пролетариат вещи

подарил, значит, бежать надо с ними, а теперь мы их назад

берем.

Подручные Пиюси поспешно начали обстреливать узлы и корзины

старого чевенгурского населения, -- и полубуржуи медленно, без

страха, тронулись в спокойные окрестности Чевенгура. В городе

осталось одиннадцать человек жителей, десять из них спали, а

один ходил по заглохшим улицам и мучился. Двенадцатой была

Клавдюша, но она хранилась в особом доме, как сырье общей

радости, отдельно от опасной массовой жизни.

Дождь к полночи перестал, и небо замерло от истощения.

Грустная летняя тьма покрывала тихий и пустой, страшный