дремать, а дремота восстанавливала в нем силы, он просыпался,
кратко говорил и, уставая, вновь закатывался в полузабвение. Во
время его дремоты Чепурный выпрямлял ему ноги и складывал руки
на покой, чтобы он лучше отдыхал.
-- Не гладь меня, не стыди человека, -- отзывался Сотых в
теплой глуши сарая. -- Мне и так с тобой чего-то хорошо.
Под самый сон дверь сарая засветилась щелями и с прохладного
двора запахло дымным навозом; Сотых привстал и поглядел на
новый день одурелыми от неровного сна глазами.
-- Ты чего? Ляжь на правый бок и забудься, -- произнес
Чепурный, жалея, что так скоро прошло время.
-- Ну никак ты мне спать не даешь, -- упрекнул Сотых. -- У
нас в слободе такой актив есть: мужикам покою не дает; ты тоже
актив, идол тебя вдарь!
-- А чего ж мне делать, раз у меня сна нету, скажи
пожалуйста!
Сотых пригладил волосы на голове и раскудрявил бороду, будто
собираясь в опрятном виде преставиться во сне смерти.
-- Сна у тебя нету от упущений, революция-то помаленьку
распускается. Ты приляжь ко мне ближе и спи, а утром собери
остатки красных и -- грянь, а то опять народ пешком куда-то
пошел...
-- Соберу срочным порядком, -- сам себе сформулировал
Чепурный и уткнулся в спокойную спину прохожего, чтобы скорее
набраться сил во сне. Зато у Сотых уже перебился сон, и он не
мог забыться. "Уже рассвело, -- видел утро Сотых. -- Мне почти
пора идти; лучше потом, когда будет жара, в логу полежу. Ишь
ты, человек какой спит -- хочется ему коммунизма, и шабаш: весь
народ за одного себя считает!"
Сотых поправил Чепурному свалившуюся голову, прикрыл худое
тело шинелью и встал уходить отсюда навсегда.
-- Прощай, сарай! -- сказал он в дверях ночному помещению.
-- Живи, не гори!
Сука, спавшая со щенятами в глубине сарая, ушла куда-то
кормиться, и щенки ее разбрелись в тоске по матери; один
толстый щенок пригрелся к шее Чепурного и начал лизать ее
поверх желе%зок жадным младенческим языком. Сперва Чепурный
только улыбался -- щенок его щекотал, а потом начал просыпаться
от раздражающего холода остывающих слюней.
Прохожего товарища не было; но Чепурный отдохнул и не стал
горевать по нем; надо скорей коммунизм кончать, -- обнадеживал
себя Чепурный, -- тогда и этот товарищ в Чевенгур возвратится.
Спустя час он собрал в уисполкоме всех чевенгурских
большевиков -- одиннадцать человек -- и сказал им одно и то же,
что всегда говорил: надо, ребята, поскорей коммунизм делать, а
то ему исторический момент пройдет, -- пускай Прокофий нам
сформулирует!
Прокофий, имевший все сочинения Карла Маркса для личного
употребления, формулировал всю революцию как хотел -- в
зависимости от настроения Клавдюши и объективной обстановки.
Объективная же обстановка и тормоз мысли заключались для
Прокофия в темном, но связном и безошибочном чувстве Чепурного.
Как только Прокофий начинал наизусть сообщать сочинение Маркса,
чтобы доказать поступательную медленность революции и долгий
покой Советской власти, Чепурный чутко худел от внимания и с
корнем отвергал рассрочку коммунизма.
-- Ты, Прош, не думай сильней Карла Маркса: он же от
осторожности выдумывал, что хуже, а раз мы сейчас коммунизм
можем поставить, то Марксу тем лучше...
-- Я от Маркса отступиться не могу, товарищ Чепурный, -- со
скромным духовным подчинением говорил Прокофий, -- раз у него
напечатано, то нам идти надо теоретически буквально.
Пиюся молча вздыхал от тяжести своей темноты. Другие
большевики тоже никогда не спорили с Прокофием: для них все
слова были бредом одного человека, а не массовым делом.
-- Это, Прош, все прилично, что ты говоришь, -- тактично и
мягко отвергал Чепурный, -- только скажи мне, пожалуйста, не
уморимся ли мы сами от долгого хода революционности? Я же
первый, может, изгажусь и сотрусь от сохранения власти: долго
ведь нельзя быть лучше всех!
-- Как хотите, товарищ Чепурный! -- с твердой кротостью
соглашался Прокофий.
Чепурный смутно понимал и терпел в себе бушующие чувства.
-- Да не как я хочу, товарищ Дванов, а как вы все хотите,
как Ленин хочет и как Маркс думал день и ночь!.. Давайте дело
делать -- очищать Чевенгур от остатков буржуев...
-- Отлично, -- сказал Прокофий, -- проект обязательного
постановления я уже заготовил...
-- Не постановления, а приказа, -- поправил, чтобы было
тверже, Чепурный, -- постановлять будем затем, а сейчас надо
класть.
-- Опубликуем как приказ, -- вновь согласился Прокофий. --
Кладите резолюцию, товарищ Чепурный.
-- Не буду, -- отказался Чепурный, -- словом тебе сказал --
и конец.
Но остатки чевенгурской буржуазии не послушались словесной
резолюции -- приказа, приклеенного мукой к заборам, ставням и
плетням. Коренные жители Чевенгура думали, что вот-вот и все
кончится: не может же долго продолжаться то, чего никогда не
было. Чепурный прождал ухода остатков буржуазии двадцать четыре
часа и пошел с Пиюсей выгонять людей из домов. Пиюся входил в
любой очередной дом, отыскивал самого возмужалого буржуя и
молча ударял его по скуле.
-- Читал приказ?
-- Читал, товарищ, -- смирно отвечал буржуй. -- Проверьте
мои документы -- я не буржуй, а бывший советский служащий, я
подлежу приему в учреждения по первому требованию...
Чепурный брал его бумажку:
"Дано сие тов. Прокопенко Р. Т. в том, что он сего числа
сокращен из должности зам. коменданта запасной хлебофуражной
базы Эвакопункта и по советскому состоянию и движению образов
мыслей принадлежит к революционно-благонадежным элементам. За
нач. эвакопункта П. Дванов".
-- Чего там? -- ожидал Пиюся.
Чепурный разорвал бумажку.
-- Выселяй его. Мы всю буржуазию удостоверили.
-- Да как же так, товарищи? -- сбивал Прокопенко на
милость. -- Ведь у меня удостоверение на руках -- я советский
служащий, я даже с белыми не уходил, а все уходили...
-- Уйдешь ты куда -- у тебя свой дом здесь! -- разъяснил
Пиюся Прокопенке его поведение и дал ему любя по уху.
-- Займись, в общем, сделай мне город пустым, --
окончательно посоветовал Чепурный Пиюсе, а сам ушел, чтобы
больше не волноваться и успеть приготовиться к коммунизму. Но
не сразу далось Пиюсе изгнание буржуев. Сначала он работал в
одиночку -- сам бил остатки имущих, сам устанавливал им норму
вещей и еды, которую остаткам буржуев разрешалось взять в путь,
и сам же упаковывал вещи в узлы; но к вечеру Пиюся настолько
утомился, что уже не бил жителей в очередных дворах, а только
молча паковал им вещи. "Так я весь разложусь!" -- испугался
Пиюся и пошел искать себе подручных коммунистов.
Однако и целый отряд большевиков не мог управиться с
остаточными капиталистами в двадцать четыре часа. Некоторые
капиталисты просили, чтобы их наняла Советская власть себе в
батраки -- без пайка и без жалованья, а другие умоляли
позволить им жить в прошлых храмах и хотя бы издали
сочувствовать Советской власти.
-- Нет и нет, -- отвергал Пиюся, -- вы теперь не люди, и
природа вся переменилась...
Многие полубуржуи плакали на полу, прощаясь со своими
предметами и останками. Подушки лежали на постелях теплыми
горами, емкие сундуки стояли неразлучными родственниками
рыдающих капиталистов, и, выходя наружу, каждый полубуржуй
уносил на себе многолетний запах своего домоводства, давно
проникший через легкие в кровь и превратившийся в часть тела.
Не все знали, что запах есть пыль собственных вещей, но каждый
этим запахом освежал через дыхание свою кровь. Пиюся не давал
застаиваться горю полубуржуев на одном месте: он выкидывал узлы
с нормой первой необходимости на улицу, а затем хватал поперек
тоскующих людей с равнодушием мастера, бракующего человечество,
и молча сажал их на узлы, как на острова последнего убежища;
полубуржуи на ветру переставали горевать и щупали узлы -- все
ли в них Пиюся положил, что им полагалось. Выселив к позднему
вечеру весь класс остаточной сволочи, Пиюся сел с товарищами
покурить. Начался тонкий, едкий дождь -- ветер стих в
изнеможении и молча лег под дождь. Полубуржуи сидели на узлах
непрерывными длинными рядами и ожидали какого-то явления.
Явился Чепурный и приказал своим нетерпеливым голосом, чтобы
все сейчас же навеки пропали из Чевенгура, потому что
коммунизму ждать некогда и новый класс бездействует в ожидании
жилищ и своего общего имущества. Остатки капитализма прослушали
Чепурного, но продолжали сидеть в тишине и дожде.
-- Товарищ Пиюся, -- сдержанно сказал Чепурный. -- Скажи
пожалуйста, что это за блажь такая? Пускай они хоронятся, пока
мы их не убиваем, -- нам от них революцию пустить некуда...
-- Я сейчас, товарищ Чепурный, -- конкретно сообразил Пиюся
и вынул револьвер.
-- Скрывайся прочь! -- сказал он наиболее близкому
полубуржую.
Тот наклонился на свои обездоленные руки и продолжительно
заплакал -- без всякого заунывного начала. Пиюся запустил
горячую пулю в его узел -- и полубуржуй поднялся на сразу
окрепшие ноги сквозь дым выстрела, а Пиюся схватил левой рукой
узел и откинул его вдаль.
-- Так пойдешь, -- определил он. -- Тебе пролетариат вещи
подарил, значит, бежать надо с ними, а теперь мы их назад
берем.
Подручные Пиюси поспешно начали обстреливать узлы и корзины
старого чевенгурского населения, -- и полубуржуи медленно, без
страха, тронулись в спокойные окрестности Чевенгура. В городе
осталось одиннадцать человек жителей, десять из них спали, а
один ходил по заглохшим улицам и мучился. Двенадцатой была
Клавдюша, но она хранилась в особом доме, как сырье общей
радости, отдельно от опасной массовой жизни.
Дождь к полночи перестал, и небо замерло от истощения.
Грустная летняя тьма покрывала тихий и пустой, страшный