себе, чего ж ты!
Дети просыпались рано, они начинали драться друг с другом в
темноте, когда петухи еще дремали, а старики просыпались только
по второму разу и чесали пролежни. Ни один запор еще не скрипел
на деревне, и ничто не верещало в полях. В такой час Прохор
Абрамович вывел приемыша за околицу. Мальчик шел сонный,
доверчиво ухватив руку Прохора Абрамовича. Было сыро и
прохладно; сторож в церкви звонил часы, и от грустного гула
колокола мальчик заволновался. Прохор Абрамович наклонился к
сироте.
-- Саша, ты погляди туда. Вон, видишь, дорога из деревни на
гору пошла -- ты все так иди и иди по ней. Увидишь потом
громадную деревню и каланчу на бугре -- ты не пугайся, а ступай
прямо, это тебе повстречается город -- а там много хлеба на
ссыпках. Как наберешь полную сумку -- приходи домой отдыхать...
Ну, прощай, сынок ты мой!
Саша держал руку Прохора Абрамовича и глядел в серую
утреннюю скудость полевой осени.
-- Там дожди были? -- спросил Саша о далеком городе.
-- Сильные! -- подтвердил Прохор Абрамович.
Тогда мальчик оставил руку и, не взглянув на Прохора
Абрамовича, тихо тронулся один -- с сумкой и палкой,
разглядывая дорогу на гору, чтобы не потерять своего
направления. Мальчик скрылся за церковью и кладбищем, и его
долго не было видно. Прохор Абрамович стоял на одном месте и
ждал, когда мальчик покажется на той стороне лощины. Одинокие
воробьи спозаранку копались на дороге и, видимо, зябли. "Тоже
сироты, -- думал про них Прохор Абрамович, -- кто им кинет
чего!"
Саша вошел на кладбище не сознавая, чего ему хочется. В
первый раз он подумал сейчас про себя и тронул свою грудь: вот
тут я, -- а всюду было чужое и непохожее на него. Дом, в
котором он жил, где любил Прохора Абрамовича, Мавру Фетисовну и
Прошку, оказался не его домом -- его вывели оттуда утром на
прохладную дорогу. В полудетской грустной душе, не разбавленной
успокаивающей водой сознания, сжалась полная давящая обида --
он чувствовал ее до горла.
Кладбище было укрыто умершими листьями, по их покою всякие
ноги сразу затихали и ступали мирно. Всюду стояли крестьянские
кресты, многие без имени и без памяти о покойном. Сашу
заинтересовали те кресты, которые были самые ветхие и тоже
собирались упасть и умереть в земле. Могилы без крестов были
еще лучше -- в их глубине лежали люди, ставшие навеки сиротами:
у них тоже умерли матери, а отцы у некоторых утонули в реках и
озерах. Могильный бугор отца Саши почти растоптался -- через
него лежала тропинка, по которой носили новые гробы в глушь
кладбища.
Близко и терпеливо лежал отец, не жалуясь, что ему так худо
и жутко на зиму оставаться одному. Что там есть? Там плохо, там
тихо и тесно, оттуда не видно мальчика с палкой и нищей сумой.
-- Папа, меня прогнали побираться, я теперь скоро умру к
тебе -- тебе там ведь скучно одному, и мне скучно.
Мальчик положил свой посошок на могилу и заложил его
листьями, чтобы он хранился и ждал его.
Саша решил скоро прийти из города, как только наберет полную
сумку хлебных корок; тогда он выроет себе землянку рядом с
могилой отца и будет там жить, раз у него нету дома.
Прохор Абрамович уже заждался приемыша и хотел уходить. Но
Саша перешел через протоки балочных ручьев и стал подниматься
по глинистому взгорью. Он шел медленно и уже устало, зато
радовался, что у него скоро будет свой дом и свой отец; пусть
отец лежит мертвый и ничего не говорит, но он всегда будет
лежать близко, на нем рубашка в теплом поту, у него руки,
обнимавшие Сашу в их сне вдвоем на берегу озера; пусть отец
мертвый, но он целый, одинаковый и такой же.
"Куда ж у него палка делать?" -- гадал Прохор Абрамович.
Утро отсырело, мальчик одолевал скользкий подъем, припадая к
нему руками. Сумка болталась широко и просторно, как чужая
одежда.
-- Ишь ты, сшил я ее как: не по нищему, а по жадности, --
поздно упрекал себя Прохор Абрамович. -- С хлебом он и не
донесет ее... Да теперь все равно: пускай -- как-нибудь...
На высоте перелома дороги на ту, невидимую, сторону поля
мальчик остановился. В рассвете будущего дня, на черте
сельского горизонта, он стоял над кажущимся глубоким провалом,
на берегу небесного озера. Саша испуганно глядел в пустоту
степи; высота, даль, мертвая земля -- были влажными и большими,
поэтому все казалось чужим и страшным. Но Саше дорого было
уцелеть и вернуться в низину села на кладбище -- там отец, там
тесно и все -- маленькое, грустное и укрытое землею и деревьями
от ветра. Поэтому он пошел в город за хлебными корками.
Прохору Абрамовичу жалко стало сироту, который скрывался
сейчас за спуск дороги: "Ослабнет мальчик от ветра, ляжет в
межевую яму и скончается -- белый свет не семейная изба".
Прохор Абрамович захотел догнать и вернуть сироту, чтобы
умереть всем в куче и в покое, но дома были собственные дети,
баба и последние остатки яровых хлебов.
"Все мы хамы и негодяи!" -- правильно определил себя Прохор
Абрамович, и от этой правильности ему полегчало. В хате он
молча скучал целые сутки, занявшись ненужным делом -- резьбой
по дереву. Он всегда при тяжелой беде отвлекался вырезыванием
ельника или несуществующих лесов по дереву -- дальше его
искусство не развивалось, потому что нож был туп. Мавра
Фетисовна плакала с перерывами об ушедшем приемыше. У нее
умерло восемь человек детей -- и по каждому она плакала у печки
по трое суток с перерывами. Это было для нее то же, что резьба
по дереву для Прохора Абрамовича. Прохор Абрамович уже вперед
знал, сколько еще времени осталось Мавре Фетисовне плакать, а
ему резать неровное дерево: полтора дня.
Прошка глядел-глядел и заревновал родителей:
-- Чего плачете, Сашка сам вернется. Ты б, отец, лучше
валенки мне скатал -- тебе Сашка не сын, а сирота. А ты все
ножик сидишь тупишь, старый человек.
-- Мои милые! -- в удивлении остановилась плакать Мавра
Фетисовна. --
Он как большой балакает -- сам гнида, а уж отцу попрек нашел!
Но Прошка был прав: сирота вернулся через две недели. Он так
много принес хлебных корок и сухих булок, будто сам ничего не
ел. Из того, что он принес, ему тоже ничего не пришлось
попробовать, потому что к вечеру Саша лег на печку и не мог
согреться -- всю его теплоту из него выдули дорожные ветры. В
своем забытьи он бормотал о палке в листьях и об отце: чтоб
отец берег палку и ждал его на озере в землянке, где растут и
падают кресты.
Через три недели, когда приемыш выздоровел, Прохор Абрамович
взял кнут и пешком пошел в город -- стоять на площадях и
наниматься на работу.
Прошка два раза ходил следом за Сашей на кладбище. Он
увидел, что сирота сам себе руками роет могилу и не может
вырыть глубоко. Тогда он принес сироте отцовскую лопату и
сказал, что лопатой рыть легче -- все мужики ею роют.
-- Тебя все едино прогонят со двора, -- сообщил про будущее
Прошка. -- Отец с осени ничего не сеял, а мамка летом снесется
-- теперь кабы троих не родила. Верно тебе говорю!
Саша брал лопату, но она была ему не под рост, и он скоро
слабел от работы.
Прошка стоял, стыл от редких капель едкого позднего дождя и
советовал:
-- Широко не рой -- гроб покупать не на что, так ляжешь.
Скорей управляйся, а то мамка родит, а ты лишний рот будешь.
-- Я землянку вырою и жить тут буду, -- сказал Саша.
-- Без наших харчей? -- осведомился Прошка.
-- Ну да -- безо всего. Купырей летом нарву и буду себе
есть.
-- Тогда живи, -- успокоился Прошка. -- а к нам побираться
не ходи: нечего подавать.
Прохор Абрамович заработал в городе пять пудов муки, приехал
на чужой подводе и лег на печку. Когда половину муки съели,
Прошка уже думал, что дальше будет.
-- Лежень, -- сказал он однажды на отца, глядевшего с печки
на одинаково кричавших двоешек. -- Муку слопаем, а потом с
голоду помирать! Нарожал нас -- корми теперь!
-- Вот остаток от чертей-то! -- поругался сверху Прохор
Абрамович. --
Тебе бы вот отцом-то надо быть, а не мне, мокрый подхлюсток!
Прошка сидел с большой досужестью на лице, думая, как надо
сделаться отцом. Он уже знал, что дети выходят из мамкиного
живота -- у нее весь живот в рубцах и морщинах, -- но тогда
откуда сироты? Прошка два раза видел по ночам, когда
просыпался, что это сам отец наминает мамке живот, а потом
живот пухнет и рожаются дети-нахлебники. Про это он тоже
напомнил отцу:
-- А ты не ложись на мать -- лежи рядом и спи. Вон у бабки
у Парашки ни одного малого нету -- ей дед Федот не мял
живота...
Прохор Абрамович слез с печки, обул валенки и поискал
чего-то. В хате не было ничего лишнего, тогда Прохор Абрамович
взял веник и хлестнул им по лицу Прошки. Прошка не закричал, а
сразу лег на лавку вниз лицом. Прохор Абрамович молча начал
пороть его, стараясь накопить в себе злобу.
-- Не больно, не больно, все равно не больно! -- говорил
Прошка, не показывая лица.
После порки Прошка поднялся и без передышки сказал:
-- Тогда прогони Сашку, чтобы лишнего рта не было.
Прохор Абрамович измучился больше Прошки и понуро сидел у
люльки с замолкшими двоешками. Он выдрал Прошку за то, что
Прошка был прав: Мавра Фетисовна снова затяжелела, озимых же
сеять было нечем. Прохор Абрамович жил на свете, как живут
травы на дне лощины: на них сверху весной рушатся талые воды,
летом -- ливни, в ветер -- песок и пыль, зимой их тяжело и
душно захлобучивает снег; всегда и ежеминутно они живут под
ударами и навалом тяжестей, поэтому травы в лощинах растут
горбатыми, готовыми склониться и пропустить через себя беду.
Так же наваливались дети на Прохора Абрамовича -- труднее, чем
самому родиться, и чаще, чем урожай. Если б поле рожало, как
жена, а жена не спешила со своим плодородием, Прохор Абрамович