Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 5 из 82)

себе, чего ж ты!

Дети просыпались рано, они начинали драться друг с другом в

темноте, когда петухи еще дремали, а старики просыпались только

по второму разу и чесали пролежни. Ни один запор еще не скрипел

на деревне, и ничто не верещало в полях. В такой час Прохор

Абрамович вывел приемыша за околицу. Мальчик шел сонный,

доверчиво ухватив руку Прохора Абрамовича. Было сыро и

прохладно; сторож в церкви звонил часы, и от грустного гула

колокола мальчик заволновался. Прохор Абрамович наклонился к

сироте.

-- Саша, ты погляди туда. Вон, видишь, дорога из деревни на

гору пошла -- ты все так иди и иди по ней. Увидишь потом

громадную деревню и каланчу на бугре -- ты не пугайся, а ступай

прямо, это тебе повстречается город -- а там много хлеба на

ссыпках. Как наберешь полную сумку -- приходи домой отдыхать...

Ну, прощай, сынок ты мой!

Саша держал руку Прохора Абрамовича и глядел в серую

утреннюю скудость полевой осени.

-- Там дожди были? -- спросил Саша о далеком городе.

-- Сильные! -- подтвердил Прохор Абрамович.

Тогда мальчик оставил руку и, не взглянув на Прохора

Абрамовича, тихо тронулся один -- с сумкой и палкой,

разглядывая дорогу на гору, чтобы не потерять своего

направления. Мальчик скрылся за церковью и кладбищем, и его

долго не было видно. Прохор Абрамович стоял на одном месте и

ждал, когда мальчик покажется на той стороне лощины. Одинокие

воробьи спозаранку копались на дороге и, видимо, зябли. "Тоже

сироты, -- думал про них Прохор Абрамович, -- кто им кинет

чего!"

Саша вошел на кладбище не сознавая, чего ему хочется. В

первый раз он подумал сейчас про себя и тронул свою грудь: вот

тут я, -- а всюду было чужое и непохожее на него. Дом, в

котором он жил, где любил Прохора Абрамовича, Мавру Фетисовну и

Прошку, оказался не его домом -- его вывели оттуда утром на

прохладную дорогу. В полудетской грустной душе, не разбавленной

успокаивающей водой сознания, сжалась полная давящая обида --

он чувствовал ее до горла.

Кладбище было укрыто умершими листьями, по их покою всякие

ноги сразу затихали и ступали мирно. Всюду стояли крестьянские

кресты, многие без имени и без памяти о покойном. Сашу

заинтересовали те кресты, которые были самые ветхие и тоже

собирались упасть и умереть в земле. Могилы без крестов были

еще лучше -- в их глубине лежали люди, ставшие навеки сиротами:

у них тоже умерли матери, а отцы у некоторых утонули в реках и

озерах. Могильный бугор отца Саши почти растоптался -- через

него лежала тропинка, по которой носили новые гробы в глушь

кладбища.

Близко и терпеливо лежал отец, не жалуясь, что ему так худо

и жутко на зиму оставаться одному. Что там есть? Там плохо, там

тихо и тесно, оттуда не видно мальчика с палкой и нищей сумой.

-- Папа, меня прогнали побираться, я теперь скоро умру к

тебе -- тебе там ведь скучно одному, и мне скучно.

Мальчик положил свой посошок на могилу и заложил его

листьями, чтобы он хранился и ждал его.

Саша решил скоро прийти из города, как только наберет полную

сумку хлебных корок; тогда он выроет себе землянку рядом с

могилой отца и будет там жить, раз у него нету дома.

Прохор Абрамович уже заждался приемыша и хотел уходить. Но

Саша перешел через протоки балочных ручьев и стал подниматься

по глинистому взгорью. Он шел медленно и уже устало, зато

радовался, что у него скоро будет свой дом и свой отец; пусть

отец лежит мертвый и ничего не говорит, но он всегда будет

лежать близко, на нем рубашка в теплом поту, у него руки,

обнимавшие Сашу в их сне вдвоем на берегу озера; пусть отец

мертвый, но он целый, одинаковый и такой же.

"Куда ж у него палка делать?" -- гадал Прохор Абрамович.

Утро отсырело, мальчик одолевал скользкий подъем, припадая к

нему руками. Сумка болталась широко и просторно, как чужая

одежда.

-- Ишь ты, сшил я ее как: не по нищему, а по жадности, --

поздно упрекал себя Прохор Абрамович. -- С хлебом он и не

донесет ее... Да теперь все равно: пускай -- как-нибудь...

На высоте перелома дороги на ту, невидимую, сторону поля

мальчик остановился. В рассвете будущего дня, на черте

сельского горизонта, он стоял над кажущимся глубоким провалом,

на берегу небесного озера. Саша испуганно глядел в пустоту

степи; высота, даль, мертвая земля -- были влажными и большими,

поэтому все казалось чужим и страшным. Но Саше дорого было

уцелеть и вернуться в низину села на кладбище -- там отец, там

тесно и все -- маленькое, грустное и укрытое землею и деревьями

от ветра. Поэтому он пошел в город за хлебными корками.

Прохору Абрамовичу жалко стало сироту, который скрывался

сейчас за спуск дороги: "Ослабнет мальчик от ветра, ляжет в

межевую яму и скончается -- белый свет не семейная изба".

Прохор Абрамович захотел догнать и вернуть сироту, чтобы

умереть всем в куче и в покое, но дома были собственные дети,

баба и последние остатки яровых хлебов.

"Все мы хамы и негодяи!" -- правильно определил себя Прохор

Абрамович, и от этой правильности ему полегчало. В хате он

молча скучал целые сутки, занявшись ненужным делом -- резьбой

по дереву. Он всегда при тяжелой беде отвлекался вырезыванием

ельника или несуществующих лесов по дереву -- дальше его

искусство не развивалось, потому что нож был туп. Мавра

Фетисовна плакала с перерывами об ушедшем приемыше. У нее

умерло восемь человек детей -- и по каждому она плакала у печки

по трое суток с перерывами. Это было для нее то же, что резьба

по дереву для Прохора Абрамовича. Прохор Абрамович уже вперед

знал, сколько еще времени осталось Мавре Фетисовне плакать, а

ему резать неровное дерево: полтора дня.

Прошка глядел-глядел и заревновал родителей:

-- Чего плачете, Сашка сам вернется. Ты б, отец, лучше

валенки мне скатал -- тебе Сашка не сын, а сирота. А ты все

ножик сидишь тупишь, старый человек.

-- Мои милые! -- в удивлении остановилась плакать Мавра

Фетисовна. --

Он как большой балакает -- сам гнида, а уж отцу попрек нашел!

Но Прошка был прав: сирота вернулся через две недели. Он так

много принес хлебных корок и сухих булок, будто сам ничего не

ел. Из того, что он принес, ему тоже ничего не пришлось

попробовать, потому что к вечеру Саша лег на печку и не мог

согреться -- всю его теплоту из него выдули дорожные ветры. В

своем забытьи он бормотал о палке в листьях и об отце: чтоб

отец берег палку и ждал его на озере в землянке, где растут и

падают кресты.

Через три недели, когда приемыш выздоровел, Прохор Абрамович

взял кнут и пешком пошел в город -- стоять на площадях и

наниматься на работу.

Прошка два раза ходил следом за Сашей на кладбище. Он

увидел, что сирота сам себе руками роет могилу и не может

вырыть глубоко. Тогда он принес сироте отцовскую лопату и

сказал, что лопатой рыть легче -- все мужики ею роют.

-- Тебя все едино прогонят со двора, -- сообщил про будущее

Прошка. -- Отец с осени ничего не сеял, а мамка летом снесется

-- теперь кабы троих не родила. Верно тебе говорю!

Саша брал лопату, но она была ему не под рост, и он скоро

слабел от работы.

Прошка стоял, стыл от редких капель едкого позднего дождя и

советовал:

-- Широко не рой -- гроб покупать не на что, так ляжешь.

Скорей управляйся, а то мамка родит, а ты лишний рот будешь.

-- Я землянку вырою и жить тут буду, -- сказал Саша.

-- Без наших харчей? -- осведомился Прошка.

-- Ну да -- безо всего. Купырей летом нарву и буду себе

есть.

-- Тогда живи, -- успокоился Прошка. -- а к нам побираться

не ходи: нечего подавать.

Прохор Абрамович заработал в городе пять пудов муки, приехал

на чужой подводе и лег на печку. Когда половину муки съели,

Прошка уже думал, что дальше будет.

-- Лежень, -- сказал он однажды на отца, глядевшего с печки

на одинаково кричавших двоешек. -- Муку слопаем, а потом с

голоду помирать! Нарожал нас -- корми теперь!

-- Вот остаток от чертей-то! -- поругался сверху Прохор

Абрамович. --

Тебе бы вот отцом-то надо быть, а не мне, мокрый подхлюсток!

Прошка сидел с большой досужестью на лице, думая, как надо

сделаться отцом. Он уже знал, что дети выходят из мамкиного

живота -- у нее весь живот в рубцах и морщинах, -- но тогда

откуда сироты? Прошка два раза видел по ночам, когда

просыпался, что это сам отец наминает мамке живот, а потом

живот пухнет и рожаются дети-нахлебники. Про это он тоже

напомнил отцу:

-- А ты не ложись на мать -- лежи рядом и спи. Вон у бабки

у Парашки ни одного малого нету -- ей дед Федот не мял

живота...

Прохор Абрамович слез с печки, обул валенки и поискал

чего-то. В хате не было ничего лишнего, тогда Прохор Абрамович

взял веник и хлестнул им по лицу Прошки. Прошка не закричал, а

сразу лег на лавку вниз лицом. Прохор Абрамович молча начал

пороть его, стараясь накопить в себе злобу.

-- Не больно, не больно, все равно не больно! -- говорил

Прошка, не показывая лица.

После порки Прошка поднялся и без передышки сказал:

-- Тогда прогони Сашку, чтобы лишнего рта не было.

Прохор Абрамович измучился больше Прошки и понуро сидел у

люльки с замолкшими двоешками. Он выдрал Прошку за то, что

Прошка был прав: Мавра Фетисовна снова затяжелела, озимых же

сеять было нечем. Прохор Абрамович жил на свете, как живут

травы на дне лощины: на них сверху весной рушатся талые воды,

летом -- ливни, в ветер -- песок и пыль, зимой их тяжело и

душно захлобучивает снег; всегда и ежеминутно они живут под

ударами и навалом тяжестей, поэтому травы в лощинах растут

горбатыми, готовыми склониться и пропустить через себя беду.

Так же наваливались дети на Прохора Абрамовича -- труднее, чем

самому родиться, и чаще, чем урожай. Если б поле рожало, как

жена, а жена не спешила со своим плодородием, Прохор Абрамович