Чевенгур. С осторожным сердцем Чепурный затворил распахнутые
ворота в доме бывшего Завына-Дувайло и думал, куда же делись
собаки в городе; на дворах были только исконные лопухи и добрая
лебеда, а внутри домов в первый раз за долгие века никто не
вздыхал во сне. Иногда Чепурный входил в горницу, садился в
сохранившееся кресло и нюхал табак, чтобы хоть чем-нибудь
пошевелиться и прозвучать для самого себя. В шкафах кое-где
лежали стопочками домашние пышки, а в одном доме имелась
бутылка церковного вина -- вис/а'нта. Чепурный поглубже вжал
пробку в бутылку, чтобы вино не потеряло вкуса до прибытия
пролетариата, а на пышки накинул полотенце, чтобы они не
пылились. Особенно хорошо всюду были снаряжены постели -- белье
лежало свежим и холодным, подушки обещали покой любой голове;
Чепурный прилег на одну кровать, чтобы испробовать, но ему
сразу стало стыдно и скучно так удобно лежать, словно он
получил кровать в обмен за революционную неудобную душу.
Несмотря на пустые обставленные дома, никто из десяти человек
чевенгурских большевиков не пошел искать себе приятного
ночлега, а легли все вместе на полу в общем кирпичном доме,
забронированном еще в семнадцатом году для беспризорной тогда
революции. Чепурный и сам считал своим домом только то
кирпичное здание, но не эти теплые уютные горницы.
Над всем Чевенгуром находилась беззащитная печаль -- будто
на дворе в доме отца, откуда недавно вынесли гроб с матерью, и
по ней тоскуют, наравне с мальчиком-сиротой, заборы, лопухи и
брошенные сени. И вот мальчик опирается головой в забор, гладит
рукой шершавые доски и плачет в темноте погасшего мира, а отец
утирает свои слезы и говорит, что ничего, все будет потом
хорошо и привыкнется. Чепурный мог формулировать свои чувства
только благодаря воспоминаниям, а в будущее шел с темным
ожидающим сердцем, лишь ощущая края революции и тем не сбиваясь
со своего хода. Но в нынешнюю ночь ни одно воспоминание не
помогало Чепурному определить положение Чевенгура. Дома стоят
потухшими -- их навсегда покинули не только полубуржуи, но и
мелкие животные; даже коров нигде не было -- жизнь отрешилась
от этого места и ушла умирать в степной бурьян, а свою мертвую
судьбу отдала одиннадцати людям -- десять из них спали, а один
бродил со скорбью неясной опасности.
Чепурный сел наземь у плетня и двумя пальцами мягко
попробовал росший репеек: он тоже живой и теперь будет жить при
коммунизме. Что-то долго никак не рассветало, а уж должна быть
пора новому дню. Чепурный затих и начал бояться -- взойдет ли
солнце утром и наступит ли утро когда-нибудь, -- ведь нет уже
старого мира!
Вечерние тучи немощно, истощенно висели на неподвижном
месте, вся их влажная упавшая сила была употреблена степным
бурьяном на свой рост и размножение; ветер спустился вниз
вместе с дождем и надолго лег где-то в тесноте трав. В своем
детстве Чепурный помнил такие пустые остановившиеся ночи, когда
было так скучно и тесно в теле, а спать не хотелось, и он
маленький лежал на печке в душной тишине хаты с открытыми
глазами; от живота до шеи он чувствовал в себе тогда какой-то
сухой узкий ручей, который все время шевелил сердце и приносил
в детский ум тоску жизни; от свербящего беспокойства маленький
Чепурный ворочался на печке, злился и плакал, будто его сквозь
середину тела щекотал червь. Такая же душная, сухая тревога
волновала Чепурного в эту чевенгурскую ночь, быть может
потушившую мир навеки.
-- Ведь завтра хорошо будет, если солнце взойдет, --
успокаивал себя Чепурный. -- Чего я горюю от коммунизма, как
полубуржуй!..
Полубуржуи сейчас, наверное, притаились в степи или шли
дальше от Чевенгура медленным шагом; они, как все взрослые
люди, не сознавали той тревоги неуверенности, какую имели в
себе дети и члены партии, -- для полубуржуев будущая жизнь была
лишь несчастной, но не опасной и не загадочной, а Чепурный
сидел и боялся завтрашнего дня, потому что в этот первый день
будет как-то неловко и жутко, словно то, что всегда было
девичеством, созрело для замужества и завтра все люди должны
жениться.
Чепурный от стыда сжал руками лицо и надолго присмирел,
терпя свой бессмысленный срам.
Где-то, в середине Чевенгура, закричал петух, и мимо
Чепурного тихо прошла собака, бросившая хозяйский двор.
-- Жучок, Жучок! -- с радостью позвал собаку Чепурный. --
Пойди сюда, пожалуйста!
Жучок покорно подошел и понюхал протянутую человеческую
руку, рука пахла добротой и соломой.
-- Тебе хорошо, Жучок? А мне -- нет!
В шерсти Жучка запутались репьи, а его зад был испачкан
унавоженной лошадьми грязью -- это была уездная верная собака,
сторож русских зим и ночей, обывательница среднего имущего
двора.
Чепурный повел собаку в дом и покормил ее белыми пышками --
собака ела их с трепетом опасности, так как эта еда попалась ей
в первый раз от рождения. Чепурный заметил испуг собаки и нашел
ей еще кусочек домашнего пирога с яичной начинкой, но собака не
стала есть пирог, а лишь нюхала его и внимательно ходила
кругом, не доверяя дару жизни; Чепурный подождал, пока Жучок
обойдется и съест пирог, а затем взял и проглотил его сам --
для доказательства собаке. Жучок обрадовался избавлению от
отравы и начал мести хвостом пыль на полу.
-- Ты, должно быть, бедняцкая, а не буржуйская собака! --
полюбил Жучка Чепурный. -- Ты сроду крупчатки не ела -- теперь
живи в Чевенгуре.
На дворе закричали еще два петуха. "Значит, три птицы у нас
есть, -- подсчитал Чепурный, -- и одна голова скотины".
Выйдя из горницы дома, Чепурный сразу озяб на воздухе и
увидел другой Чевенгур: открытый прохладный город, освещенный
серым светом еще далекого солнца; в его домах было жить не
страшно, а по его улицам можно ходить, потому что травы росли
по-прежнему и тропинки лежали в целости. Свет утра расцветал в
пространстве и разъедал вянущие ветхие тучи.
-- Значит, солнце будет нашим! -- И Чепурный жадно показал
на восток.
Две безымянные птицы низко пронеслись над Японцем и сели на
забор, потряхивая хвостиками.
-- И вы с нами?! -- приветствовал птиц Чепурный и бросил им
из кармана горсть сора и табака: -- Кушайте, пожалуйста!
Чепурный теперь уже хотел спать и ничего не стыдился. Он шел
к кирпичному общему дому, где лежали десять товарищей, но его
встретили четыре воробья и перелетели из-за предрассудка
осторожности на плетень.
-- На вас я надеялся! -- сказал воробьям Чепурный. -- Вы
наша кровная птица, только бояться теперь ничего не следует --
буржуев нету: живите, пожалуйста!
В кирпичном доме горел огонь: двое спали, а восьмеро лежали
и молча глядели в высоту над собой; лица их были унылы и
закрыты темной задумчивостью.
-- Чего ж вы не спите? -- спросил восьмерых Чепурный. --
Завтра у нас первый день, -- уже солнце встало, птицы к нам
летят, а вы лежите от испуга зря...
Чепурный лег на солому, подкутал под себя шинель и смолк в
теплоте и забвении. За окном уже подымалась роса навстречу
обнаженному солнцу, не изменившему чевенгурским большевикам и
восходящему над ними. Не спавший всю ночь Пиюся встал с
отдохнувшим сердцем и усердно помылся и почистился ради первого
дня коммунизма. Лампа горела желтым загробным светом, Пиюся с
удовольствием уничтожения потушил ее и вспомнил, что Чевенгур
никто не сторожит -- капиталисты могут явочно вселиться, и
опять придется жечь круглую ночь лампу, чтобы полубуржуи знали,
что коммунисты сидят вооруженные и без сна. Пиюся залез на
крышу и присел к железу от яростного света кипящей против
солнца росы; тогда Пиюся посмотрел и на солнце -- глазами
гордости и сочувствующей собственности.
-- Дави, чтоб из камней теперь росло, -- с глухим
возбуждением прошептал Пиюся: для крика у него не хватило слов
-- он не доверял своим знаниям. -- Дави! -- еще раз радостно
сжал свои кулаки Пиюся -- в помощь давлению солнечного света в
глину, в камни и в Чевенгур.
Но и без Пиюси солнце упиралось в землю сухо и твердо -- и
земля первая, в слабости изнеможения, потекла соком трав,
сыростью суглинков и заволновалась всею волосистой расширенной
степью, а солнце только накалялось и каменело от напряженного
сухого терпения.
У Пиюси от едкости солнца зачесались десны под зубами:
"Раньше оно так никогда не всходило, -- сравнил в свою пользу
Пиюся, -- у меня сейчас смелость корябается в спине, как от
духовой музыки".
Пиюся глянул в остальную даль -- куда пойдет солнце: не
помешает ли что-нибудь его ходу -- и сделал шаг назад от
оскорбления: вблизи околицы Чевенгура стояли табором вчерашние
полубуржуи; у них горели костры, паслись козы, и бабы в
дождевых лунках стирали белье. Сами же полубуржуи и сокращенные
чего-то копались, вероятно -- рыли землянки, а трое приказчиков
из нижнего белья и простынь приспосабливали палатку, работая
голыми на свежем воздухе -- лишь бы сделать жилье и имущество.
Пиюся сразу обратил внимание -- откуда у полубуржуев столько
мануфактурного матерьялу, ведь он же сам отпускал его по
довольно жесткой норме!
Пиюся жалостными глазами поглядел на солнце, как на отнятое
добро, затем почесал ногтями худые жилы на шее и сказал вверх с
робостью уважения:
-- Погоди, не траться напрасно на чужих!
Отвыкшие от жен и сестер, от чистоты и сытного питания
чевенгурские большевики жили самодельно -- умывались вместо
мыла с песком, утирались рукавами и лопухами, сами щупали кур и
разыскивали яйца по закутам, а основной суп заваривали с утра в
железной кадушке неизвестного назначения, и всякий, кто
проходил мимо костра, в котором грелась кадушка, совал туда