разной близкорастущей травки -- крапивы, укропу, лебеды и
прочей съедобной зелени; туда же бросалось несколько кур и
телячий зад, если вовремя попадался телок, --
и суп варился до поздней ночи, пока большевики не отделаются
от революции для принятия пищи и пока в супную посуду не
нап/а'дают жучки, бабочки и комарики. Тогда большевики ели --
однажды в сутки -- и чутко отдыхали.
Пиюся прошел мимо кадушки, в которой уже заварили суп, и
ничего туда не сунул.
Он открыл чулан, взял грузное промявшееся ведро с
пулеметными лентами и попросил товарища Кирея, допивавшего
куриные яйца, катить за ним вслед пулемет. Кирей в мирные дни
ходил на озеро охотиться из пулемета -- и почти всегда приносил
по одной чайке, а если нет, то хоть цаплю; пробовал он бить из
пулемета и рыб в воде, но мало попадал. Кирей не спрашивал
Пиюсю, куда они идут, ему заранее была охота постреляться во
что попало, лишь бы не в живой пролетариат.
-- Пиюсь, хочешь, я тебе сейчас воробья с неба смажу! --
напрашивался Кирей.
-- Я те смажу! -- отвергал огорченный Пиюся. -- Это ты
позавчера курей лупил на огороде?
-- Все одно их есть хочется...
-- Одно, да не равно: курей надо руками душить. Раз ты пулю
напрасно выпускаешь, то лишний буржуй жить остается...
-- Ну, я, Пиюсь, больше того не допущу.
В таборе полубуржуев костры уже погасли, -- значит, завтрак
у них поспел и сегодня они не обойдутся без горячей пищи.
-- Видишь ты тот вчерашний народ? -- показал Кирею Пиюся на
полубуржуев, сидевших вокруг потухших костров маленькими
коллективами.
-- Во! Куда ж они теперь от меня денутся?
-- А ты пули гадил на курей! Ставь машину поскорей в упор,
а то Чепурный проснется -- у него опять душа заболит от этих
остатков...
Кирей живыми руками наладил пулемет и дал его патронной
ленте ход на месте. Вод/я' держатель пулемета, Кирей еще
поспевал, в такт быстроходной отсечке пуль, моментально
освобождать руки и хлопать ими свои щеки, рот и колена -- для
аккомпанемента. Пули в такое время теряли цель и начинали
вонзаться вблизи, расшвыривая землю и корчуя траву.
-- Не теряй противника, глазомер держи! -- говорил лежавший
без делов Пиюся. -- Не спеши, ствола не грей!
Но Кирей, для сочетания работы пулемета со своим телом, не
мог не поддакивать ему руками и ногами.
Чепурный начал ворочаться на полу в кирпичном доме; хотя он
и не проснулся еще, но сердце его уже потеряло свою точность
дыхания от ровного биения недалекого пулемета. Спавший рядом с
ним товарищ Жеев тоже расслышал звук пулемета и решил не
просыпаться, потому что это Кирей где-то близко охотится на
птицу в суп. Жеев прикрыл себе и Чепурному голову шинелью и
этим приглушил звук пулемета. Чепурный от духоты под шинелью
еще больше начал ворочаться, пока не скинул шинель совсем, а
когда освободил себе дыхание, то проснулся, так как было что-то
слишком тихо и опасно.
Солнце уже высоко взошло, и в Чевенгуре, должно быть, с утра
наступил коммунизм.
В комнату вошел Кирей и поставил на пол ведро с пустыми
лентами.
-- В чулан тащи! -- говорил снаружи Пиюся, закатывавший в
сени пулемет. -- Чего ты там греметь пошел, людей будить!
-- Да оно же теперь легкое стало, товарищ Пиюся! -- сказал
Кирей и унес ведро на его постоянное место -- в чулан.
Постройки в Чевенгуре имели вековую прочность, под стать
жизни тамошнего человека, который был настолько верен своим
чувствам и интересам, что переутомлялся от служения им и
старился от накопления имущества.
Зато впоследствии трудно пришлось пролетариям перемещать
вручную такие плотные обжитые постройки, потому что нижние
венцы домов, положенные без фундамента, уже дали свое корневое
прорастание в глубокую почву. Поэтому городская площадь --
после передвижки домов при Чепурном и социализме -- похожа была
на пахоту: деревянные дома пролетарии рвали с корнем и корни
волокли не считаясь. И Чепурный в те трудные дни субботников
жалел, что изгнал с истреблением класс остаточной сволочи: она
бы, та сволочь, и могла сдвинуть проросшие дома, вместо
достаточно измученного пролетариата. Но в первые дни социализма
в Чевенгуре Чепурный не знал, что пролетариату потребуется
вспомогательная чернорабочая сила. В самый же первый день
социализма Чепурный проснулся настолько обнадеженным раньше его
вставшим солнцем и общим видом целого готового Чевенгура, что
попросил Прокофия сейчас же идти куда-нибудь и звать бедных в
Чевенгур.
-- Ступай, Прош, -- тихо обратился Чепурный, -- а то мы
редкие и скоро заскучаем без товарищества.
Прокофий подтвердил мнение Чепурного:
-- Ясно, товарищ Чепурный, надо звать: социализм --
массовое дело... А еще никого не звать?
-- Зови всяких прочих, -- закончил свое указание Чепурный.
-- Возьми себе Пиюсю и вали по дороге вдаль -- увидишь бедного,
веди его к нам в товарищи.
-- А прочего? -- спросил Прокофий.
-- И прочего веди. Социализм у нас факт.
-- Всякий факт без поддержки масс имеет свою
неустойчивость, товарищ Чепурный.
Чепурный это понял.
-- А я ж тебе и говорю, что нам скучно будет, -- разве это
социализм? Чего ты мне доказываешь, когда я сам чувствую!
Прокофий на это не возразил и сейчас же пошел отыскивать
себе транспорт, чтобы ехать за пролетариатом. К полудню он
отыскал в окружных степях бродячую лошадь и запряг ее при
помощи Пиюси в фаэтон. К вечеру, положив в экипаж довольствия
на две недели, Прокофий двинулся в остальную страну -- за
околицу Чевенгура; сам он сидел внутри фаэтона и рассматривал
карту генерального межевания -- куда ему ехать, а Пиюся правил
отвыкшей ездить лошадью. Девять большевиков шли за фаэтоном и
смотрели, как он едет, потому что это было в первый раз при
социализме и колеса могли бы не послушаться.
-- Прош, -- крикнул на прощание Чепурный. -- Ты там гляди
умней, -- веди нам точный элемент, а мы город удержим.
-- Ого! -- обиделся Прокофий. -- Что я: пролетариата не
видал?
Пожилой большевик Жеев, потолстевший благодаря гражданской
войне, подошел к фаэтону и поцеловал Прокофия в его засохшие
губы.
-- Проша, -- сказал он, -- не забудь и женчин отыскать,
хоть бы нищенок. Они, брат, для нежности нам надобны, а то
видишь -- я тебя поцеловал.
-- Это пока отставить, -- определил Чепурный. -- В женщине
ты уважаешь не товарища, а окружающую стихию... Веди, Прош, не
по желанию, а по социальному признаку. Если баба будет
товарищем -- зови ее, пожалуйста, а если обратно, то гони прочь
в степь!
Жеев не стал подтверждать своего желания, так как все равно
социализм сбылся и женщины в нем обнаружатся, хотя бы как
тайные товарищи. Но Чепурный и сам не мог понять дальше, в чем
состоит вредность женщины для первоначального социализма, раз
женщина будет бедной и товарищем. Он только знал вообще, что
всегда бывала в прошлой жизни любовь к женщине и размножение от
нее, но это было чужое и природное дело, а не людское и
коммунистическое; для людской чевенгурской жизни женщина
приемлема в более сухом и человеческом виде, а не в полной
красоте, которая не составляет части коммунизма, потому что
красота женской природы была и при капитализме, как были при
нем и горы, и звезды, и прочие нечеловеческие события. Из таких
предчувствий Чепурный готов был приветствовать в Чевенгуре
всякую женщину, лицо которой омрачено грустью бедности и
старостью труда, -- тогда эта женщина пригодна лишь для
товарищества и не составляет разницы внутри угнетенной массы, а
стало быть, не привлекает разлагающей любознательности одиноких
большевиков. Чепурный признавал пока что только классовую
ласку, отнюдь не женскую; классовую же ласку Чепурный
чувствовал как близкое увлечение пролетарским однородным
человеком, -- тогда как буржуя и женские признаки женщины
создала природа помимо сил пролетария и большевика. Отсюда же
Чепурный, скупо заботясь о целости и сохранности советского
Чевенгура, считал полезным и тот косвенный факт, что город
расположен в ровной скудной степи, небо над Чевенгуром тоже
похоже на степь -- и нигде не заметно красивых природных сил,
отвлекающих людей от коммунизма и от уединенного интереса друг
к другу.
Вечером того же дня, когда Прокофий и Пиюся отбыли за
пролетариатом, Чепурный и Жеев обошли город по околице,
поправили на ходу колья в плетнях, поскольку и плетни теперь
надо беречь, побеседовали в ночной глуши об уме Ленина -- и тем
ограничились на сегодняшний день. Укладываясь спать, Жеев
посоветовал Чепурному расставить завтра какие-либо символы в
городе, а также помыть полы в домах для приближающегося
пролетариата, чтоб было прилично.
Чепурный согласился мыть полы и расставить символы на
высоких деревьях -- он даже рад был этому занятию, потому что
вместе с ночью к нему подходило душевное волнение. Наверное,
уже весь мир, вся буржуазная стихия знала, что в Чевенгуре
появился коммунизм, и теперь тем более окружающая опасность
близка. В темноте степей и оврагов может послышаться топот
белых армий либо медленный шорох босых бандитских отрядов -- и
тогда не видать больше Чепурному ни травы, ни пустых домов в
Чевенгуре, ни товарищеского солнца над этим первоначальным
городом, уже готовым с чистыми полами и посвежевшим воздухом
встретить неизвестный, бесприютный пролетариат, который сейчас
где-то бредет без уважения людей и без значения собственной
жизни. Одно успокаивало и возбуждало Чепурного, есть далекое
тайное место, где-то близ Москвы или на Валдайских горах, как
определил по карте Прокофий, называемое Кремлем, там сидит
Ленин при лампе, думает, не спит и пишет. Чего он сейчас там
пишет? Ведь уже есть Чевенгур, и Ленину пора не писать, а