Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 51 из 82)

разной близкорастущей травки -- крапивы, укропу, лебеды и

прочей съедобной зелени; туда же бросалось несколько кур и

телячий зад, если вовремя попадался телок, --

и суп варился до поздней ночи, пока большевики не отделаются

от революции для принятия пищи и пока в супную посуду не

нап/а'дают жучки, бабочки и комарики. Тогда большевики ели --

однажды в сутки -- и чутко отдыхали.

Пиюся прошел мимо кадушки, в которой уже заварили суп, и

ничего туда не сунул.

Он открыл чулан, взял грузное промявшееся ведро с

пулеметными лентами и попросил товарища Кирея, допивавшего

куриные яйца, катить за ним вслед пулемет. Кирей в мирные дни

ходил на озеро охотиться из пулемета -- и почти всегда приносил

по одной чайке, а если нет, то хоть цаплю; пробовал он бить из

пулемета и рыб в воде, но мало попадал. Кирей не спрашивал

Пиюсю, куда они идут, ему заранее была охота постреляться во

что попало, лишь бы не в живой пролетариат.

-- Пиюсь, хочешь, я тебе сейчас воробья с неба смажу! --

напрашивался Кирей.

-- Я те смажу! -- отвергал огорченный Пиюся. -- Это ты

позавчера курей лупил на огороде?

-- Все одно их есть хочется...

-- Одно, да не равно: курей надо руками душить. Раз ты пулю

напрасно выпускаешь, то лишний буржуй жить остается...

-- Ну, я, Пиюсь, больше того не допущу.

В таборе полубуржуев костры уже погасли, -- значит, завтрак

у них поспел и сегодня они не обойдутся без горячей пищи.

-- Видишь ты тот вчерашний народ? -- показал Кирею Пиюся на

полубуржуев, сидевших вокруг потухших костров маленькими

коллективами.

-- Во! Куда ж они теперь от меня денутся?

-- А ты пули гадил на курей! Ставь машину поскорей в упор,

а то Чепурный проснется -- у него опять душа заболит от этих

остатков...

Кирей живыми руками наладил пулемет и дал его патронной

ленте ход на месте. Вод/я' держатель пулемета, Кирей еще

поспевал, в такт быстроходной отсечке пуль, моментально

освобождать руки и хлопать ими свои щеки, рот и колена -- для

аккомпанемента. Пули в такое время теряли цель и начинали

вонзаться вблизи, расшвыривая землю и корчуя траву.

-- Не теряй противника, глазомер держи! -- говорил лежавший

без делов Пиюся. -- Не спеши, ствола не грей!

Но Кирей, для сочетания работы пулемета со своим телом, не

мог не поддакивать ему руками и ногами.

Чепурный начал ворочаться на полу в кирпичном доме; хотя он

и не проснулся еще, но сердце его уже потеряло свою точность

дыхания от ровного биения недалекого пулемета. Спавший рядом с

ним товарищ Жеев тоже расслышал звук пулемета и решил не

просыпаться, потому что это Кирей где-то близко охотится на

птицу в суп. Жеев прикрыл себе и Чепурному голову шинелью и

этим приглушил звук пулемета. Чепурный от духоты под шинелью

еще больше начал ворочаться, пока не скинул шинель совсем, а

когда освободил себе дыхание, то проснулся, так как было что-то

слишком тихо и опасно.

Солнце уже высоко взошло, и в Чевенгуре, должно быть, с утра

наступил коммунизм.

В комнату вошел Кирей и поставил на пол ведро с пустыми

лентами.

-- В чулан тащи! -- говорил снаружи Пиюся, закатывавший в

сени пулемет. -- Чего ты там греметь пошел, людей будить!

-- Да оно же теперь легкое стало, товарищ Пиюся! -- сказал

Кирей и унес ведро на его постоянное место -- в чулан.

Постройки в Чевенгуре имели вековую прочность, под стать

жизни тамошнего человека, который был настолько верен своим

чувствам и интересам, что переутомлялся от служения им и

старился от накопления имущества.

Зато впоследствии трудно пришлось пролетариям перемещать

вручную такие плотные обжитые постройки, потому что нижние

венцы домов, положенные без фундамента, уже дали свое корневое

прорастание в глубокую почву. Поэтому городская площадь --

после передвижки домов при Чепурном и социализме -- похожа была

на пахоту: деревянные дома пролетарии рвали с корнем и корни

волокли не считаясь. И Чепурный в те трудные дни субботников

жалел, что изгнал с истреблением класс остаточной сволочи: она

бы, та сволочь, и могла сдвинуть проросшие дома, вместо

достаточно измученного пролетариата. Но в первые дни социализма

в Чевенгуре Чепурный не знал, что пролетариату потребуется

вспомогательная чернорабочая сила. В самый же первый день

социализма Чепурный проснулся настолько обнадеженным раньше его

вставшим солнцем и общим видом целого готового Чевенгура, что

попросил Прокофия сейчас же идти куда-нибудь и звать бедных в

Чевенгур.

-- Ступай, Прош, -- тихо обратился Чепурный, -- а то мы

редкие и скоро заскучаем без товарищества.

Прокофий подтвердил мнение Чепурного:

-- Ясно, товарищ Чепурный, надо звать: социализм --

массовое дело... А еще никого не звать?

-- Зови всяких прочих, -- закончил свое указание Чепурный.

-- Возьми себе Пиюсю и вали по дороге вдаль -- увидишь бедного,

веди его к нам в товарищи.

-- А прочего? -- спросил Прокофий.

-- И прочего веди. Социализм у нас факт.

-- Всякий факт без поддержки масс имеет свою

неустойчивость, товарищ Чепурный.

Чепурный это понял.

-- А я ж тебе и говорю, что нам скучно будет, -- разве это

социализм? Чего ты мне доказываешь, когда я сам чувствую!

Прокофий на это не возразил и сейчас же пошел отыскивать

себе транспорт, чтобы ехать за пролетариатом. К полудню он

отыскал в окружных степях бродячую лошадь и запряг ее при

помощи Пиюси в фаэтон. К вечеру, положив в экипаж довольствия

на две недели, Прокофий двинулся в остальную страну -- за

околицу Чевенгура; сам он сидел внутри фаэтона и рассматривал

карту генерального межевания -- куда ему ехать, а Пиюся правил

отвыкшей ездить лошадью. Девять большевиков шли за фаэтоном и

смотрели, как он едет, потому что это было в первый раз при

социализме и колеса могли бы не послушаться.

-- Прош, -- крикнул на прощание Чепурный. -- Ты там гляди

умней, -- веди нам точный элемент, а мы город удержим.

-- Ого! -- обиделся Прокофий. -- Что я: пролетариата не

видал?

Пожилой большевик Жеев, потолстевший благодаря гражданской

войне, подошел к фаэтону и поцеловал Прокофия в его засохшие

губы.

-- Проша, -- сказал он, -- не забудь и женчин отыскать,

хоть бы нищенок. Они, брат, для нежности нам надобны, а то

видишь -- я тебя поцеловал.

-- Это пока отставить, -- определил Чепурный. -- В женщине

ты уважаешь не товарища, а окружающую стихию... Веди, Прош, не

по желанию, а по социальному признаку. Если баба будет

товарищем -- зови ее, пожалуйста, а если обратно, то гони прочь

в степь!

Жеев не стал подтверждать своего желания, так как все равно

социализм сбылся и женщины в нем обнаружатся, хотя бы как

тайные товарищи. Но Чепурный и сам не мог понять дальше, в чем

состоит вредность женщины для первоначального социализма, раз

женщина будет бедной и товарищем. Он только знал вообще, что

всегда бывала в прошлой жизни любовь к женщине и размножение от

нее, но это было чужое и природное дело, а не людское и

коммунистическое; для людской чевенгурской жизни женщина

приемлема в более сухом и человеческом виде, а не в полной

красоте, которая не составляет части коммунизма, потому что

красота женской природы была и при капитализме, как были при

нем и горы, и звезды, и прочие нечеловеческие события. Из таких

предчувствий Чепурный готов был приветствовать в Чевенгуре

всякую женщину, лицо которой омрачено грустью бедности и

старостью труда, -- тогда эта женщина пригодна лишь для

товарищества и не составляет разницы внутри угнетенной массы, а

стало быть, не привлекает разлагающей любознательности одиноких

большевиков. Чепурный признавал пока что только классовую

ласку, отнюдь не женскую; классовую же ласку Чепурный

чувствовал как близкое увлечение пролетарским однородным

человеком, -- тогда как буржуя и женские признаки женщины

создала природа помимо сил пролетария и большевика. Отсюда же

Чепурный, скупо заботясь о целости и сохранности советского

Чевенгура, считал полезным и тот косвенный факт, что город

расположен в ровной скудной степи, небо над Чевенгуром тоже

похоже на степь -- и нигде не заметно красивых природных сил,

отвлекающих людей от коммунизма и от уединенного интереса друг

к другу.

Вечером того же дня, когда Прокофий и Пиюся отбыли за

пролетариатом, Чепурный и Жеев обошли город по околице,

поправили на ходу колья в плетнях, поскольку и плетни теперь

надо беречь, побеседовали в ночной глуши об уме Ленина -- и тем

ограничились на сегодняшний день. Укладываясь спать, Жеев

посоветовал Чепурному расставить завтра какие-либо символы в

городе, а также помыть полы в домах для приближающегося

пролетариата, чтоб было прилично.

Чепурный согласился мыть полы и расставить символы на

высоких деревьях -- он даже рад был этому занятию, потому что

вместе с ночью к нему подходило душевное волнение. Наверное,

уже весь мир, вся буржуазная стихия знала, что в Чевенгуре

появился коммунизм, и теперь тем более окружающая опасность

близка. В темноте степей и оврагов может послышаться топот

белых армий либо медленный шорох босых бандитских отрядов -- и

тогда не видать больше Чепурному ни травы, ни пустых домов в

Чевенгуре, ни товарищеского солнца над этим первоначальным

городом, уже готовым с чистыми полами и посвежевшим воздухом

встретить неизвестный, бесприютный пролетариат, который сейчас

где-то бредет без уважения людей и без значения собственной

жизни. Одно успокаивало и возбуждало Чепурного, есть далекое

тайное место, где-то близ Москвы или на Валдайских горах, как

определил по карте Прокофий, называемое Кремлем, там сидит

Ленин при лампе, думает, не спит и пишет. Чего он сейчас там

пишет? Ведь уже есть Чевенгур, и Ленину пора не писать, а