Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 55 из 82)

пустил в ход давно остановившиеся бесхозяйственные стенные

часы. Вполне приготовившись, Чепурный положил голову на руки и

стал не думать, чтобы скорее прошло ночное время. И время

прошло скоро, потому что время -- это ум, а не чувство, и

потому что Чепурный ничего не думал в уме. Солома, на которой

спали чевенгурцы, слегка увлажнилась от прохладной росы --

это распускалось утро. Тогда Чепурный взял в руку знамя и

пошел на тот край Чевенгура, против которого был курган, где

спал пеший пролетариат.

Часа два стоял Чепурный со знаменем у плетня, ожидая

рассвета и пробуждения пролетариата; он видел, как свет солнца

разъедал туманную мглу над землей, как осветился голый курган,

обдутый ветрами, обмытый водами, с обнаженной скучной почвой,

-- и вспоминал забытое зрелище, похожее на этот бедный курган,

изглоданный природой за то, что он выдавался на равнине. На

склоне кургана лежал народ и грел кости на первом солнце, и

люди были подобны черным ветхим костям из рассыпавшегося

скелета чьей-то огромной и погибшей жизни. Иные пролетарии

сидели, иные лежали и прижимали к себе своих родственников или

соседей, чтобы скорее согреться. Худой старик стоял в одних

штанах и царапал себе ребра, а подросток сидел под его ногами и

неподвижно наблюдал Чевенгур, не веря, что там приготовлен ему

дом для ночлега навсегда. Два коричневых человека, лежа, искали

друг у друга в голове, подобно женщинам, но они не смотрели в

волоса, а ловили вшей на ощупь. Ни один пролетарий почему-то не

спешил в Чевенгур, наверное, не зная, что здесь им приготовлен

коммунизм, покой и общее имущество. Половина людей была одета

лишь до середины тела, а другая половина имела одно верхнее

сплошное платье в виде шинели либо рядна, а под шинелью и

рядном было одно сухое обжитое тело, притерпевшееся к погоде,

странствию и к любой нужде.

Равнодушно обитал пролетариат на том чевенгурском кургане и

не обращал своих глаз на человека, который одиноко стоял на

краю города со знаменем братства в руках. Над пустынной

бесприютностью степи всходило вчерашнее утомленное солнце, и

свет его был пуст, словно над чужой забвенной страной, где нет

никого, кроме брошенных людей на кургане, жмущихся друг к другу

не от любви и родственности, а из-за недостатка одежды. Не

ожидая ни помощи, ни дружбы, заранее чувствуя мученье в

неизвестном городе, пролетариат на кургане не вставал на ноги,

а еле шевелился ослабевшими силами. Редкие дети, облокотившись

на спящих, сидели среди пролетариата, как зрелые люди, -- они

одни думали, когда взрослые спали и болели. Старик перестал

чесать ребра и снова лег на поясницу, прижав к своему боку

мальчика, чтобы остуженный ветер не дул ему в кожу и кости.

Чепурный заметил, что только один человек ел -- он ссып/а'л

что-то из горсти в рот, а потом жевал и бил кулаком по своей

голове, леча себя от боли в ней. "Где я видел все это таким

же?" -- вспоминал Чепурный. Тогда тоже, когда видел Чепурный в

первый раз, поднималось солнце во сне тумана, дул ветер сквозь

степь и на черном, уничтожаемом стихиями кургане лежали

равнодушные несуществующие люди, которым надо было помочь,

потому что те люди -- пролетариат, и которым нельзя помочь,

потому что они довольствовались единственным и малым утешением

-- бесцельным чувством привязанности один к другому; благодаря

этой привязанности пролетарии ходили по земле и спали в степях

целыми отрядами. Чепурный в прошлое время тоже ходил с людьми

на заработки, жил в сараях, окруженный товарищами и

застрахованный их сочувствием от неминуемых бедствий, но

никогда не сознавал своей пользы в такой взаимно-неразлучной

жизни. Теперь он видел своими глазами степь и солнце, между

которыми находились люди на кургане, но они не владели ни

солнцем, ни землею, -- и Чепурный почувствовал, что взамен

степи, домов, пищи и одежды, которые приобрели для себя буржуи,

пролетарии на кургане имели друг друга, потому что каждому

человеку надо что-нибудь иметь; когда между людьми находится

имущество, то они спокойно тратят силы на заботу о том

имуществе, а когда между людьми ничего нет, то они начинают не

расставаться и хранить один другого от холода во сне.

В гораздо более раннее время своей жизни -- нельзя вспомнить

когда: год назад или в детстве -- Чепурный видел этот курган,

этих забредших сюда классовых бедняков и это самое прохладное

солнце, не работающее для степного малолюдства. Так уже было

однажды, но когда -- нельзя было узнать в своем слабом уме;

лишь Прокофий смог бы отгадать воспоминание Чепурного, и то --

едва ли: потому что все это, видимое нынче, Чепурный знал

давно, но давно этого не могло быть, раз сама революция

началась недавно. И Чепурный, вместо Прокофия, попробовал себе

сформулировать воспоминание; он чувствовал сейчас тревогу и

волнение за тот приникший к кургану пролетариат и постепенно

думал, что нынешний день пройдет -- он уже был когда-то и

миновал; значит, напрасно сейчас горевать -- все равно этот

день кончится, как прожит и забыт тот, прежний день. "Но такой

курган, тем более с пешим пролетариатом, без революции не

заметишь, -- соображал Чепурный, -- хотя я и мать хоронил

дважды: шел за гробом, плакала и вспоминал -- раз я уже ходил

за этим гробом, целовал эти заглохшие губы мертвой, -- и выжил,

выживу и теперь; и тогда мне стало легче горевать во второй раз

по одному горю. Что это такое, скажи пожалуйста?"

"Это кажется, что вспоминаешь, а того и не было никогда, --

здраво формулировал Чепурный благодаря отсутствию Прокофия. --

Трудно мне, вот и помогает внутри благочестивая стихия: ничего,

дескать, это уж было, и теперь не умрешь -- шагай по своему же

следу. А следа нет и быть не может -- живешь всегда вперед и в

темноту... Чего это из нашей организации нет никого? Может,

пролетариат оттого и не поднимается с кургана, что ждет почета

к себе?"

Из кирпичного дома вышел Кирей. Чепурный крикнул ему, чтоб

он звал сюда всю организацию, так как явились массы и уже пора.

Организация, по требованию Кирея, проснулась и пришла к

Чепурному.

-- Кого ты нам привел? -- спросил Чепурный у Прокофия. --

Раз на том кургане пролетариат, то почему он не занимает своего

города, скажи пожалуйста?

-- Там пролетариат и прочие, -- сказал Прокофий.

Чепурный озаботился.

-- Какие прочие? Опять слой остаточной сволочи?

-- Что я -- гад или член? -- уже обиделся тут Прокофий. --

Прочие и есть прочие -- никто. Это еще хуже пролетариата.

-- Кто ж они? Был же у них классовый отец, скажи

пожалуйста! Не в бурьяне же ты их собрал, а в социальном месте.

-- Они -- безотцовщина, -- объяснил Прокофий. -- Они нигде

не жили, они бредут.

-- Куда бредут? -- с уважением спросил Чепурный: ко всему

неизвестному и опасному он питал достойное чувство. -- Куда

бредут? Может, их окоротить надо?

Прокофий удивился такому бессознательному вопросу:

-- Как куда бредут? Ясно -- в коммунизм, у нас им полный

окорот.

-- Тогда иди и кличь их скорее сюда! Город, мол, ваш и

прибран по-хозяйски, а у плетня стоит авангард и желает

пролетариату счастья и -- этого... скажи: всего мира, все равно

он ихний.

-- А если они от мира откажутся? -- заранее спросил

Прокофий. -- Может, им одного Чевенгура пока вполне

достаточно...

-- А мир тогда кому? -- запутался в теории Чепурный.

-- А мир нам, как базу.

-- Сволочь ты: так мы же авангард -- мы ихние, а они -- не

наши... Авангард ведь не человек, он мертвая защита на живом

теле: пролетариат -- вот кто тебе человек! Иди скорее, полугад!

Прокофий сумел быстро организовать на кургане имевшихся там

пролетариев и прочих. Людей на кургане оказалось много, больше,

чем видел Чепурный, -- человек сто или двести, и все разные на

вид, хотя по необходимости одинаковые -- сплошной пролетариат.

Люди начали сходить с голого кургана на Чевенгур. Чепурный

всегда с трогательностью чувствовал пролетариат и знал, что он

есть на свете и виде неутомимой дружной силы, помогающей солнцу

кормить кадры буржуазии, потому что солнца хватает только для

сытости, но не для жадности; он догадывался, что тот шум в

пустом месте, который раздавался в ушах Чепурного на степных

ночлегах, есть гул угнетенного труда мирового рабочего класса,

день и ночь движущегося вперед на добычу пищи, имущества и

покоя для своих личных врагов, размножающихся от трудовых

пролетарских веществ; Чепурный благодаря Прокофию имел в себе

убедительную теорию о трудящихся, которые есть звери в

отношении неорганизованной природы и герои будущего; но сам для

себя Чепурный открыл одну успокоительную тайну, что пролетариат

не любуется видом природы, а уничтожает ее посредством труда,

-- это буржуазия живет для природы: и размножается, -- а

рабочий человек живет для товарищей: и делает революцию.

Неизвестно одно -- нужен ли труд при социализме, или для

пропитания достаточно одного природного самотека? Здесь

Чепурный больше соглашался с Прокофием, с тем, что солнечная

система самостоятельно будет давать силу жизни коммунизму, лишь

бы отсутствовал капитализм, всякая же работа и усердие

изобретены эксплуататорами, чтобы сверх солнечных продуктов им

оставалась ненормальная прибавка.

Чепурный ожидал в Чевенгур сплоченных героев будущего, а

увидел людей, идущих не поступью, а своим шагом, увидел нигде

не встречавшихся ему товарищей -- людей без выдающейся

классовой наружности и без революционного достоинства, -- это

были какие-то безымянные прочие, живущие без всякого значения,

без гордости и отдельно от приближающегося всемирного

торжества; даже возраст прочих был неуловим -- одно было видно,