пустил в ход давно остановившиеся бесхозяйственные стенные
часы. Вполне приготовившись, Чепурный положил голову на руки и
стал не думать, чтобы скорее прошло ночное время. И время
прошло скоро, потому что время -- это ум, а не чувство, и
потому что Чепурный ничего не думал в уме. Солома, на которой
спали чевенгурцы, слегка увлажнилась от прохладной росы --
это распускалось утро. Тогда Чепурный взял в руку знамя и
пошел на тот край Чевенгура, против которого был курган, где
спал пеший пролетариат.
Часа два стоял Чепурный со знаменем у плетня, ожидая
рассвета и пробуждения пролетариата; он видел, как свет солнца
разъедал туманную мглу над землей, как осветился голый курган,
обдутый ветрами, обмытый водами, с обнаженной скучной почвой,
-- и вспоминал забытое зрелище, похожее на этот бедный курган,
изглоданный природой за то, что он выдавался на равнине. На
склоне кургана лежал народ и грел кости на первом солнце, и
люди были подобны черным ветхим костям из рассыпавшегося
скелета чьей-то огромной и погибшей жизни. Иные пролетарии
сидели, иные лежали и прижимали к себе своих родственников или
соседей, чтобы скорее согреться. Худой старик стоял в одних
штанах и царапал себе ребра, а подросток сидел под его ногами и
неподвижно наблюдал Чевенгур, не веря, что там приготовлен ему
дом для ночлега навсегда. Два коричневых человека, лежа, искали
друг у друга в голове, подобно женщинам, но они не смотрели в
волоса, а ловили вшей на ощупь. Ни один пролетарий почему-то не
спешил в Чевенгур, наверное, не зная, что здесь им приготовлен
коммунизм, покой и общее имущество. Половина людей была одета
лишь до середины тела, а другая половина имела одно верхнее
сплошное платье в виде шинели либо рядна, а под шинелью и
рядном было одно сухое обжитое тело, притерпевшееся к погоде,
странствию и к любой нужде.
Равнодушно обитал пролетариат на том чевенгурском кургане и
не обращал своих глаз на человека, который одиноко стоял на
краю города со знаменем братства в руках. Над пустынной
бесприютностью степи всходило вчерашнее утомленное солнце, и
свет его был пуст, словно над чужой забвенной страной, где нет
никого, кроме брошенных людей на кургане, жмущихся друг к другу
не от любви и родственности, а из-за недостатка одежды. Не
ожидая ни помощи, ни дружбы, заранее чувствуя мученье в
неизвестном городе, пролетариат на кургане не вставал на ноги,
а еле шевелился ослабевшими силами. Редкие дети, облокотившись
на спящих, сидели среди пролетариата, как зрелые люди, -- они
одни думали, когда взрослые спали и болели. Старик перестал
чесать ребра и снова лег на поясницу, прижав к своему боку
мальчика, чтобы остуженный ветер не дул ему в кожу и кости.
Чепурный заметил, что только один человек ел -- он ссып/а'л
что-то из горсти в рот, а потом жевал и бил кулаком по своей
голове, леча себя от боли в ней. "Где я видел все это таким
же?" -- вспоминал Чепурный. Тогда тоже, когда видел Чепурный в
первый раз, поднималось солнце во сне тумана, дул ветер сквозь
степь и на черном, уничтожаемом стихиями кургане лежали
равнодушные несуществующие люди, которым надо было помочь,
потому что те люди -- пролетариат, и которым нельзя помочь,
потому что они довольствовались единственным и малым утешением
-- бесцельным чувством привязанности один к другому; благодаря
этой привязанности пролетарии ходили по земле и спали в степях
целыми отрядами. Чепурный в прошлое время тоже ходил с людьми
на заработки, жил в сараях, окруженный товарищами и
застрахованный их сочувствием от неминуемых бедствий, но
никогда не сознавал своей пользы в такой взаимно-неразлучной
жизни. Теперь он видел своими глазами степь и солнце, между
которыми находились люди на кургане, но они не владели ни
солнцем, ни землею, -- и Чепурный почувствовал, что взамен
степи, домов, пищи и одежды, которые приобрели для себя буржуи,
пролетарии на кургане имели друг друга, потому что каждому
человеку надо что-нибудь иметь; когда между людьми находится
имущество, то они спокойно тратят силы на заботу о том
имуществе, а когда между людьми ничего нет, то они начинают не
расставаться и хранить один другого от холода во сне.
В гораздо более раннее время своей жизни -- нельзя вспомнить
когда: год назад или в детстве -- Чепурный видел этот курган,
этих забредших сюда классовых бедняков и это самое прохладное
солнце, не работающее для степного малолюдства. Так уже было
однажды, но когда -- нельзя было узнать в своем слабом уме;
лишь Прокофий смог бы отгадать воспоминание Чепурного, и то --
едва ли: потому что все это, видимое нынче, Чепурный знал
давно, но давно этого не могло быть, раз сама революция
началась недавно. И Чепурный, вместо Прокофия, попробовал себе
сформулировать воспоминание; он чувствовал сейчас тревогу и
волнение за тот приникший к кургану пролетариат и постепенно
думал, что нынешний день пройдет -- он уже был когда-то и
миновал; значит, напрасно сейчас горевать -- все равно этот
день кончится, как прожит и забыт тот, прежний день. "Но такой
курган, тем более с пешим пролетариатом, без революции не
заметишь, -- соображал Чепурный, -- хотя я и мать хоронил
дважды: шел за гробом, плакала и вспоминал -- раз я уже ходил
за этим гробом, целовал эти заглохшие губы мертвой, -- и выжил,
выживу и теперь; и тогда мне стало легче горевать во второй раз
по одному горю. Что это такое, скажи пожалуйста?"
"Это кажется, что вспоминаешь, а того и не было никогда, --
здраво формулировал Чепурный благодаря отсутствию Прокофия. --
Трудно мне, вот и помогает внутри благочестивая стихия: ничего,
дескать, это уж было, и теперь не умрешь -- шагай по своему же
следу. А следа нет и быть не может -- живешь всегда вперед и в
темноту... Чего это из нашей организации нет никого? Может,
пролетариат оттого и не поднимается с кургана, что ждет почета
к себе?"
Из кирпичного дома вышел Кирей. Чепурный крикнул ему, чтоб
он звал сюда всю организацию, так как явились массы и уже пора.
Организация, по требованию Кирея, проснулась и пришла к
Чепурному.
-- Кого ты нам привел? -- спросил Чепурный у Прокофия. --
Раз на том кургане пролетариат, то почему он не занимает своего
города, скажи пожалуйста?
-- Там пролетариат и прочие, -- сказал Прокофий.
Чепурный озаботился.
-- Какие прочие? Опять слой остаточной сволочи?
-- Что я -- гад или член? -- уже обиделся тут Прокофий. --
Прочие и есть прочие -- никто. Это еще хуже пролетариата.
-- Кто ж они? Был же у них классовый отец, скажи
пожалуйста! Не в бурьяне же ты их собрал, а в социальном месте.
-- Они -- безотцовщина, -- объяснил Прокофий. -- Они нигде
не жили, они бредут.
-- Куда бредут? -- с уважением спросил Чепурный: ко всему
неизвестному и опасному он питал достойное чувство. -- Куда
бредут? Может, их окоротить надо?
Прокофий удивился такому бессознательному вопросу:
-- Как куда бредут? Ясно -- в коммунизм, у нас им полный
окорот.
-- Тогда иди и кличь их скорее сюда! Город, мол, ваш и
прибран по-хозяйски, а у плетня стоит авангард и желает
пролетариату счастья и -- этого... скажи: всего мира, все равно
он ихний.
-- А если они от мира откажутся? -- заранее спросил
Прокофий. -- Может, им одного Чевенгура пока вполне
достаточно...
-- А мир тогда кому? -- запутался в теории Чепурный.
-- А мир нам, как базу.
-- Сволочь ты: так мы же авангард -- мы ихние, а они -- не
наши... Авангард ведь не человек, он мертвая защита на живом
теле: пролетариат -- вот кто тебе человек! Иди скорее, полугад!
Прокофий сумел быстро организовать на кургане имевшихся там
пролетариев и прочих. Людей на кургане оказалось много, больше,
чем видел Чепурный, -- человек сто или двести, и все разные на
вид, хотя по необходимости одинаковые -- сплошной пролетариат.
Люди начали сходить с голого кургана на Чевенгур. Чепурный
всегда с трогательностью чувствовал пролетариат и знал, что он
есть на свете и виде неутомимой дружной силы, помогающей солнцу
кормить кадры буржуазии, потому что солнца хватает только для
сытости, но не для жадности; он догадывался, что тот шум в
пустом месте, который раздавался в ушах Чепурного на степных
ночлегах, есть гул угнетенного труда мирового рабочего класса,
день и ночь движущегося вперед на добычу пищи, имущества и
покоя для своих личных врагов, размножающихся от трудовых
пролетарских веществ; Чепурный благодаря Прокофию имел в себе
убедительную теорию о трудящихся, которые есть звери в
отношении неорганизованной природы и герои будущего; но сам для
себя Чепурный открыл одну успокоительную тайну, что пролетариат
не любуется видом природы, а уничтожает ее посредством труда,
-- это буржуазия живет для природы: и размножается, -- а
рабочий человек живет для товарищей: и делает революцию.
Неизвестно одно -- нужен ли труд при социализме, или для
пропитания достаточно одного природного самотека? Здесь
Чепурный больше соглашался с Прокофием, с тем, что солнечная
система самостоятельно будет давать силу жизни коммунизму, лишь
бы отсутствовал капитализм, всякая же работа и усердие
изобретены эксплуататорами, чтобы сверх солнечных продуктов им
оставалась ненормальная прибавка.
Чепурный ожидал в Чевенгур сплоченных героев будущего, а
увидел людей, идущих не поступью, а своим шагом, увидел нигде
не встречавшихся ему товарищей -- людей без выдающейся
классовой наружности и без революционного достоинства, -- это
были какие-то безымянные прочие, живущие без всякого значения,
без гордости и отдельно от приближающегося всемирного
торжества; даже возраст прочих был неуловим -- одно было видно,