Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 61 из 82)

лежали голыми и бессознательными, -- тут бы их и можно было

кончить, а к рассвету объявить коммунизм.

Копенкин пошел к своей лошади, оглядел и ощупал ее, чтобы

знать наверное -- может он уехать на ней в любую нужную минуту

или нет; оказалось -- может: Пролетарская Сила была столь же

прочна и готова ехать в даль и в будущее, как прошагала она

свои дороги в минувшем времени.

На околице Чевенгура заиграла гармоника -- у какого-то

прочего была музыка, ему не спалось, и он утешал свое бессонное

одиночество.

Такую музыку Копенкин никогда не слышал -- она почти

выговаривала слова, лишь немного не договаривая их, и поэтому

они оставались неосуществленной тоской.

-- Лучше б музыка договаривала, что ей надо, -- волновался

Копенкин. --

По звуку -- это он меня к себе зовет, а подойдешь -- он все

равно не перестанет играть.

Однако Копенкин пошел на ночную музыку, чтобы до конца

доглядеть чевенгурских людей и заметить в них, что такое

коммунизм, которого Копенкин никак не чувствовал. Даже в

открытом поле, где не могло быть организованности, и то

Копенкину было лучше, чем в Чевенгуре; ездил он тогда с Сашей

Двановым, и, когда начинал тосковать, Дванов тоже тосковал, и

тоска их шла навстречу друг другу и, встретившись,

останавливалась на полпути.

В Чевенгуре же для тоски не было товарища навстречу, и она

продолжалась в степь, затем в пустоту темного воздуха и

кончалась на том, одиноком, свете. Играет человек, -- слышал

Копенкин, -- нету здесь коммунизма, ему и не спится от своей

скорби. При коммунизме он бы договорил музыку, она бы кончилась

и он подошел ко мне. А то не договаривает -- стыдно человеку.

Трудно было войти в Чевенгур и трудно выйти из него -- дома

стояли без улиц, в разброде и тесноте, словно люди прижались

друг к другу посредством жилищ, а в ущельях между домов пророс

бурьян, которого не могли затоптать люди, потому что они были

босые. Из бурьяна поднялись четыре головы человека и сказали

Копенкину:

-- Обожди немного.

Это были Чепурный и с ним те, что находились близ умершего

ребенка.

-- Обожди, -- попросил Чепурный. -- Может, он без нас

скорее оживет.

Копенкин тоже присел в бурьян, музыка остановилась, и теперь

было слышно, как бурчат ветры и потоки в животе Якова Титыча,

отчего тот лишь вздыхал и терпел дальше.

-- Отчего он умер? Ведь он после революции родился, --

спросил Копенкин.

-- Правда ведь, -- отчего ж он тогда умер, Прош? --

удивляясь, переспросил Чепурный.

Прокофий это знал.

-- Все люди, товарищи, рождаются, проживают и кончаются от

социальных условий, не иначе.

Копенкин здесь встал на ноги -- ему все стало определенным.

Чепурный тоже встал -- он еще не знал, в чем беда, но ему уже

вперед было грустно и совестно.

-- Стало быть, ребенок от твоего коммунизма помер? --

строго спросил Копенкин. -- Ведь коммунизм у тебя социальное

условие! Оттого его и нету. Ты мне теперь за все ответишь,

капитальная душа! Ты целый город у революции на дороге взял...

Пашинцев! -- крикнул Копенкин в окружающий Чевенгур.

-- А! -- ответил Пашинцев из своего глухого места.

-- Ты где?

-- Вот он.

-- Иди сюда наготове!

-- Чего мне готовиться, я и так управлюсь.

Чепурный стоял не боялся, он мучился совестью, что от

коммунизма умер самый маленький ребенок в Чевенгуре, и не мог

себе сформулировать оправдания.

-- Прош, это верно? -- тихо спросил он.

-- Правильно, товарищ Чепурный, -- ответил тот.

-- Что же нам делать теперь? Значит, у нас капитализм? А

может, ребенок уже прожил свою минуту? Куда ж коммунизм пропал,

я же сам видел его, мы для него место опорожнили...

-- Вам надо пройти ночами вплоть до буржуазии, --

посоветовал Копенкин. -- И во время тьмы завоевать ее во сне.

-- Там электрический ток горит, товарищ Копенкин, --

равнодушно сказал знающий Прокофий. -- Буржуазия живет посменно

-- день и ночь, ей некогда.

Чепурный ушел к прохожей женщине -- узнавать, не оживал ли

от социальных условий покойный мальчик. Мать положила мальчика

в горнице на кровать, сама легла с ним, обняла его и заснула.

Чепурный стоял над ними обоими и чувствовал свое сомнение --

будить женщину или не надо: Прокофий однажды говорил Чепурному,

что при наличии горя в груди надо либо спать, либо есть

что-либо вкусное. В Чевенгуре ничего не было вкусного, и

женщина выбрала себе для утешения сон.

-- Спишь? -- тихо спросил женщину Чепурный. -- Хочешь, мы

тебе найдем что-нибудь вкусное? Тут в погребах от буржуазии еда

осталась.

Женщина молча спала; ее мальчик привалился к ней, и рот его

был открыт, будто ему заложило нос и он дышал ртом; Чепурный

рассмотрел, что мальчик уже щербатый, -- он успел прожить и

проесть свои молочные зубы, а постоянные теперь опоздал

отпустить.

-- Спишь? -- наклонился Чепурный. -- Чего же ты все спишь?

-- Нет, -- открыла глаза прохожая женщина. -- Я легла, и

мне задремалось.

-- С горя или так?

-- Так, -- без охоты и со сна говорила женщина; она держала

свою правую руку под мальчиком и не глядела на него, потому что

по привычке чувствовала его теплым и спящим. Затем нищенка

приподнялась и покрыла свои оголенные ноги, в которых был запас

полноты на случай рождения будущих детей. "Тоже ведь хорошая

женщина, -- видел Чепурный, -- кто-нибудь по ней томился".

Ребенок оставил руку матери и лежал, как павший в

гражданской битве -- навзничь, с грустным лицом, отчего оно

казалось пожилым и сознательным, и в бедной единственной

рубашке своего класса, бредущего по земле в поисках даровой

жизни. Мать знала, что ее ребенок перечувствовал смерть, и это

его чувство смерти было мучительней ее горя и разлуки, --

однако мальчик никому не жаловался и лежал один, терпеливый и

смирный, готовый стынуть в могиле долгие зимы. Неизвестный

человек стоял у их постели и ожидал чего-то для себя.

-- Так и не вздохнул? Не может быть -- здесь тебе не

прошлое время!

-- Нет, -- ответила мать. -- Я его во сне видела, он был

там жив, и мы шли с ним за руку по простому полю. Было тепло,

мы сыты, я хочу взять его на руки, а он говорит: нет, мама, я

ногами скорей дойду, давай с тобой думать, а то мы побирушки. А

идти нам было некуда. Мы сели в ямку, и оба заплакали...

-- Это ни к чему, -- утешил Чепурный. -- Мы бы твоему

ребенку Чевенгур в наследство могли подарить, а он отказался и

умер.

-- Мы сидели и плакали в поле: зачем мы были живы, раз нам

нельзя... А мальчик говорит мне: мама, я лучше сам умру, мне

скучно ходить с тобой по длинной дороге: все, говорит, одно и

то же да одно и то же. А я говорю ему: ну умри, может, и я

тогда забудусь с тобой. Он прилег ко мне, закрыл глаза, а сам

дышит, лежит живым и не может. Мама, говорит, я никак. Ну, не

надо, раз не можешь, пойдем опять ходить потихоньку, может, и

нам где остановка будет.

-- Это он сейчас у тебя живым был? На этой койке?

-- Тут. Он лежит у меня на коленях и дышит, а умереть не

может.

Чепурному полегчало.

-- Как же он умрет в Чевенгуре, скажи пожалуйста? Здесь для

него условие завоевано... Я так и знал, что он немного подышит,

только ты вот спала напрасно.

Мать посмотрела на Чепурного одинокими глазами.

-- Чего-то тебе, мужик, другого надо: малый мой как помер,

так и кончился.

-- Ничего не надо, -- поскорее ответил Чепурный. -- Мне

дорого, что он тебе хоть во сне живым приснился, -- значит, он

в тебе и в Чевенгуре еще немного пожил...

Женщина молчала от горя и своего размышления.

-- Нет, -- сказала она, -- тебе не мой ребенок дорог, тебе

твоя дума нужна! Ступай от меня ко двору, я привыкла одна

оставаться; до утра еще долго мне с ним лежать, не трать мне

время с ним!

Чепурный ушел из дома нищенки, довольный тем, что мальчик

хоть во сне, хоть в уме матери пожил остатком своей души, а не

умер в Чевенгуре сразу и навеки.

Значит, в Чевенгуре есть коммунизм и он действует отдельно

от людей. Где же он тогда помещается? И Чепурный, покинувший

семейство прохожей женщины, не мог ясно почувствовать или

увидеть коммунизм в ночном Чевенгуре, хотя коммунизм

существовал уже официально. "Но чем только люди живут

неофициально? -- удивлялся Чепурный. -- Лежат в темноте с

покойниками, и им хорошо! Напрасно".

-- Ну, что? Ну, как? -- спросили Чепурного оставшиеся

наружи товарищи.

-- Во сне дышал, но зато сам хотел умереть, а когда в поле

был, то не мог, -- ответил Чепурный.

-- От этого он и умер, как прибыл в Чевенгур, -- понял

Жеев. -- У нас ему стало свободно: что жизнь, что смерть.

-- Вполне ясно, -- определил Прокофий. -- Если б он не

умер, а сам одновременно желал скончаться, то разве это свобода

строя?

-- Да, скажи пожалуйста?! -- отметая все сомнения,

вопросительно поддакнул Чепурный; сначала он не мог понять, что

здесь подразумевается, но увидел общее удовлетворение событием

с пришлым ребенком и тоже обрадовался. Один Копенкин не видел в

этом просвета.

-- Что ж баба та к вам не вышла, а с ребенком укрылась? --

осудил всех чевенгурцев Копенкин. -- Значит, ей там лучше, чем

внутри вашего коммунизма.

Яков Титыч привык жить молча, переживая свои рассуждения в

тишине чувства, но тоже мог сказать правильно, когда обижался,

и действительно -- сказал:

-- Оттого она и осталась со своим малым, что между ними

одна кровь и один ваш коммунизм. А уйди она от мертвого -- и

вам основы не будет.

Копенкин начал уважать старика-прочего и еще больше утвердил

его правильные слова.

-- У вас в Чевенгуре весь коммунизм сейчас в темном месте

-- близ бабы и мальчугана. Отчего во мне движется вперед

коммунизм? Потому что у меня с Розой глубокое дело есть, --

пускай она мертва на все сто процентов!

Прокофий считал происшествие со смертью формальностью и