Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 62 из 82)

рассказывал тем временем Жееву, сколько он знал женщин с

высшим, низшим и со средним образованием -- отдельно по каждой

группе. А Жеев слушал и завидовал: он знал сплошь неграмотных,

некультурных и покорных женщин.

-- Она очаровательна была! -- досказывал что-то Прокофий.

-- В ней имелось особое искусство личности -- она была,

понимаешь, женщиной, нисколько не бабой. Что-то, понимаешь,

такое... вроде его...

-- Наверно, вроде коммунизма, -- робко подсказал Жеев.

-- Приблизительно. Мне было убыточно, а хотелось. Просила

она у меня хлеба и материи -- год был кругом съеденный, -- а я

вез немного в свое семейство -- отец, мать, братья у меня

сидели в деревне, -- думаю, ну тебя -- мать меня родила, а ты

уничтожишь. И доехал себе покойно до самого двора -- скучал по

ней, зато добро привез и семейство накормил.

-- Какое же у нее образование было? -- спросил Жеев.

-- Самое высшее. Она мне документы показывала -- семь лет

одну педагогию изучала, детей служащих в школах развивала.

Копенкин расслышал, что кто-то гремит в степи на телеге:

может быть, это едет Саша Дванов.

-- Чепурный, -- обратился он. -- Когда Саша прибудет,

Прошку -- прочь. Это гад с полным успехом.

Чепурный согласился, как и раньше:

-- Я тебе любого хорошего за лучшего отдам: бери,

пожалуйста.

Телега прогремела невдалеке мимо Чевенгура, не заехав в

него: значит, жили где-то люди, кроме коммунизма, и даже ездили

куда-то.

Через час и самые неугомонные, самые бдительные чевенгурцы

предались покою до нового свежего утра. Первым проснулся Кирей,

спавший с пополудни прошлого дня, и он увидел, как выходила из

Чевенгура женщина с тяжестью ребенка на руках. Кирей сам бы

хотел выйти из Чевенгура, потому что ему скучно становилось

жить без войны, лишь с одним завоеванием; раз войны не было,

человек должен жить с родственниками, а родственники Кирея были

далеко -- на Дальнем Востоке, на берегу Тихого океана, почти на

конце земли, откуда начиналось небо, покрывавшее капитализм и

коммунизм сплошным равнодушием. Кирей прошел дорогу от

Владивостока до Петрограда пешком, очищая землю для Советской

власти и ее идеи, и теперь дошел до Чевенгура и спал, пока не

отдохнул и не заскучал. Ночами Кирей смотрел на небо и думал о

нем как о Тихом океане, а о звездах -- как об огнях пароходов,

плывущих на дальний запад, мимо его береговой родины. Яков

Титыч тоже затих; он нашел себе в Чевенгуре лапти, подшил их

валенком и пел заунывные песни шершавым голосом -- песни он

назначал для одного себя, замещая ими для своей души движение

вдаль, но и для движения уже приготовил лапти -- одних песен

для жизни было мало.

Кирей слушал песни старика и спрашивал его: о чем ты

горюешь, Яков Титыч, жить тебе уже хватит!

Яков Титыч отказывался от своей старости -- он считал, что

ему не пятьдесят лет, а двадцать пять, так как половину жизни

он проспал и проболел -- она не в счет, а в ущерб.

-- Куда ж ты пойдешь, старик? -- спрашивал Кирей. -- Тут

тебе скучно, а там будет трудно: с обеих сторон тесно.

-- Промежду пойду, выйду на дорогу -- и душа из меня вон

выходит: идешь, всем чужой, себе не нужен: откуда во мне жизнь,

туда она и пропадает назад.

-- А в Чевенгуре ведь тоже приятно!

-- Город порожний. Тут прохожему человеку покой; только

здесь дома стоят без надобности, солнце горит без упора и

человек живет безжалостно: кто пришел, кто ушел, скупости на

людей нету, потому что имущество и еда дешевы.

Кирей старика не слушал, он видел, что тот лжет:

-- Чепурный людей уважает, а товарищей любит вполне.

-- Он любит от лишнего чувства, а не по нужде: его дело

летучее... Завтра надо сыматься.

Кирей же совсем не знал, где ему лучшее место: здесь ли, в

Чевенгуре, -- в покое и пустой свободе, или в далеком и более

трудном другом городе.

Следующие дни над Чевенгуром, как и с самого начала

коммунизма, стояли сплошь солнечные, а ночами нарождалась новая

луна. Ее никто не заметил и не учел, один Чепурный ей

обрадовался, словно коммунизму и луна была необходима. Утром

Чепурный купался, а днем сидел среди улицы на утерянном кем-то

дереве и смотрел на людей и на город как на расцвет будущего,

как на всеобщее вожделение и на освобождение себя от умственной

власти, -- жаль, что Чепурный не мог выражаться.

Вокруг Чевенгура и внутри него бродили пролетарии и прочие,

отыскивая готовое пропитание в природе и в бывших усадьбах

буржуев, и они его находили, потому что оставались живыми до

сих пор. Иногда иной прочий подходил к Чепурному и спрашивал:

-- Что нам делать?

На что Чепурный лишь удивлялся:

-- Чего ты у меня спрашиваешь? -- твой смысл должен из тебя

самостоятельно исходить. У нас не царство, а коммунизм.

Прочий стоял и думал, что же ему нужно делать.

-- Из меня не исходит, -- говорил он, -- я уж надувался.

-- А ты живи и накапливайся, -- советовал Чепурный, --

тогда из тебя что-нибудь выйдет.

-- Во мне никуда не денется, -- покорно обещал прочий. -- Я

тебя спросил, отчего снаружи ничего нету: ты б нам заботу какую

приказал!

Другой прочий приходил интересоваться советской звездой:

почему она теперь главный знак на человеке, а не крест и не

кружок? Такого Чепурный отсылал за справкой к Прокофию, а тот

объяснял, что красная звезда обозначает пять материков земли,

соединенных в одно руководство и окрашенных кровью жизни.

Прочий слушал, а потом шел опять к Чепурному -- за проверкой

справки. Чепурный брал в руки звезду и сразу видел, что она --

это человек, который раскинул свои руки и ноги, чтобы обнять

другого человека, а вовсе не сухие материки. Прочий не знал,

зачем человеку обниматься. И тогда Чепурный ясно говорил, что

человек здесь не виноват, просто у него тело устроено для

объятий, иначе руки и ноги некуда деть. "Крест -- тоже человек,

-- вспоминал прочий, -- но отчего он на одной ноге, у человека

же две?" Чепурный и про это догадывался: "Раньше люди одними

руками хотели друг друга удержать, а потом не удержали -- и

ноги расцепили и приготовили". Прочий этим довольствовался:

"Так похоже", -- говорил он и уходил жить.

Вечером пошел дождь, оттого что луна начала обмываться; от

туч рано смерклось. Чепурный зашел в дом и лег в темноте

отдохнуть и сосредоточиться. Попозже явился какой-то прочий и

сказал Чепурному общее желание -- звонить песни на церковных

колоколах: тот человек, у которого была одна гармоника на весь

город, ушел вместе с ней неизвестно куда, а оставшиеся уже

привыкли к музыке и не могут ждать. Чепурный ответил, что это

дело музыкантов, а не его. Скоро над Чевенгуром запел церковный

благовест; звук колоколов смягчался льющимся дождем и походил

на человеческий голос, поющий без дыхания. Под благовест и

дождь к Чепурному пришел еще один человек, уже неразличимый в

тишине наступившей тьмы.

-- Чего выдумал? -- спросил дремлющий Чепурный вошедшего.

-- Кто тут коммунизм выдумал? -- спросил старый голос

прибывшего человека. -- Покажи нам его на предмете.

-- Ступай кликни Прокофия Дванова либо прочего человека, --

коммунизм тебе все покажут!

Человек вышел, а Чепурный заснул -- ему теперь хорошо

спалось в Чевенгуре.

-- Говорит, иди твоего Прошку найди, он все знает, --

сказал человек своему товарищу, который ожидал его наружи, не

скрывая головы от дождя.

-- Пойдем искать, я его не видел двадцать лет, теперь он

большой стал.

Пожилой человек пошагал шагов десять и передумал:

-- Лучше завтра, Саш, его найдем, давай сначала искать

харчей и ночлега.

-- Давай, товарищ Гопнер, -- сказал Саша.

Но когда они начали искать харчей и ночлега, то ничего не

нашли: их, оказывается, искать было не нужно. Александр Дванов

и Гопнер находились в коммунизме и Чевенгуре, где все двери

отперты, потому что дома пустые, и все люди были рады новым

людям, потому что чевенгурцы, вместо имущества, могли

приобретать лишь одних друзей.

Звонарь заиграл на колоколах чевенгурской церкви пасхальную

заутреню -- "Интернационала" он сыграть не мог, хотя и был по

роду пролетарием, а звонарем

-- лишь по одной из прошлых профессий. Дождь весь выпал, в

воздухе настала тишина, и земля пахла скопившейся в ней,

томительной жизнью. Колокольная музыка так же, как и воздух

ночи, возбуждала чевенгурского человека отказаться от своего

состояния и уйти вперед: и так как человек имел вместо

имущества и идеалов лишь пустое тело, а впереди была одна

революция, то и песня колоколов звала их к тревоге и желанию, а

не к милости и миру. В Чевенгуре не было искусства, о чем уже

тосковал однажды Чепурный, зато любой мелодический звук, даже

направленный в вышину безответных звезд, свободно превращался в

напоминание о революции, в совесть за свое и классовое

несбывшееся торжество.

Звонарь утомился и лег спать на полу колокольной звонницы.

Но в Копенкине чувство могло задерживаться долго -- целыми

годами; он ничего не мог передать из своих чувств другим людям,

он мог тратить происходящую внутри себя жизнь только на тоску,

утоляемую справедливыми делами. После колокольной музыки

Копенкин не стал ожидать чего-то большего: он сел верхом на

Пролетарскую Силу и занял Чевенгурский ревком, не встретя себе

сопротивления. Ревком помещался в той же самой церкви, с

которой звонили. Это было тем лучше. Копенкин дождался в церкви

рассвета, а затем конфисковал все дела и бумаги ревкома; для

этого он связал все делопроизводство в один багаж и на верхней

бумаге написал: "Действие впредь приокоротить. Передать на

чтение прибылым пролетарским людям. Копенкин".

До полудня никто не являлся в ревком, а лошадь Копенкина

ржала от жажды, но Копенкин, ради захвата Чевенгура, заставил