Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 63 из 82)

ее страдать. В полдень в храм явился Прокофий, на паперти он

вынул из-за пазухи портфель и пошел с ним через учреждение

заниматься в алтарь. Копенкин стоял на амвоне и дожидался его.

-- Прибыл? -- спросил он Прокофия. -- Останавливайся на

месте, жди меня.

Прокофий покорился, он знал, что в Чевенгуре отсутствует

правильное государство и разумным элементам приходится жить в

отсталом классе и лишь постепенно подминать его под свое

начало.

Копенкин изъял от Прокофия портфель и два дамских

револьвера, а потом повел в притвор алтаря -- сажать под арест.

-- Товарищ Копенкин, разве ты можешь делать революцию? --

спросил Прокофий.

-- Могу. Ты же видишь, я ее делаю.

-- А ты платил членские взносы? Покажи мне твой партбилет!

-- Не дам. Тебе была дана власть, а ты бедный народ

коммунизмом не обеспечил. Ступай в алтарь, сиди -- ожидай.

Лошадь Копенкина зарычала от жажды, и Прокофий отступил от

Копенкина в притвор алтаря. Копенкин нашел в шкафу просвирни

сосуд с кутьей, просунул ее Прокофию, чтоб он мог питаться, а

затем запер арестованного крестом, продев его через дверные

ручки.

Прокофий смотрел на Копенкина через сквозные узоры двери и

ничего не говорил.

-- Там Саша приехал, по городу ходит и тебя ищет, -- сказал

вдруг Прокофий.

Копенкин почувствовал, что он от радости хочет есть, но

усиленно сохранил спокойствие перед лицом врага.

-- Если Саша приехал, то ты сейчас же выходи наружу: он сам

знает, что с вами делать, -- теперь ты не страшен.

Копенкин выдернул крест из дверных скоб, сел верхом на

Пролетарскую Силу и сразу дал ход коню навскок -- через паперть

и притвор в Чевенгур.

Александр Дванов шел по улице и ничего еще не понимал --

видел только, что в Чевенгуре хорошо. Солнце сияло над городом

и степью, как единственный цвет среди бесплодного неба, и с

раздраженным давлением перезревшей силы нагнетало в землю

светлую жару своего цветения. Чепурный сопровождал Дванова,

пытаясь ему объяснить коммунизм, и не мог. Заметив наконец

солнце, он указал на него Дванову:

-- Вон наша база горит и не сгорает.

-- Где ваша база? -- посмотрел Дванов на него.

-- Вонна. Мы людей не мучаем, мы от лишней силы солнца

живем.

-- Почему -- лишней?

-- А потому, что если б она была не лишняя, солнце бы ее

вниз не спускало

-- и стало черным. А раз лишняя -- давай ее нам, а мы между

собой жизнью займемся! Понял ты меня?

-- Я хочу сам увидеть, -- сказал Дванов; он шел усталый и

доверчивый, он хотел видеть Чевенгур не для того, чтобы его

проверить, а для того, чтобы лучше почувствовать его сбывшееся

местное братство.

Революция прошла как день; в степях, в уездах, во всей

русской глуши надолго стихла стрельба и постепенно заросли

дороги армий, коней и всего русского большевистского

пешеходства. Пространство равнин и страны лежало в пустоте, в

тишине, испустившее дух, как скошенная нива, -- и позднее

солнце одиноко томилось в дремлющей вышине над Чевенгуром.

Никто уже не показывался в степи на боевом коне: иной был убит

и труп его не был найден, а имя забыто, иной смирил коня и вел

вперед бедноту в родной деревне, но уже не в степь, а в лучшее

будущее. А если кто и показывался в степи, то к нему не

приглядывались -- это был какой-нибудь безопасный и покойный

человек, ехавший мимо по делам своих забот. Дойдя с Гопнером до

Чевенгура, Дванов увидел, что в природе не было прежней

тревоги, а в подорожных деревнях -- опасности и бедствия:

революция миновала эти места, освободила поля под мирную тоску,

а сама ушла неизвестно куда, словно скрылась во внутренней

темноте человека, утомившись на своих пройденных путях. В мире

было как вечером, и Дванов почувствовал, что и в нем наступает

вечер, время зрелости, время счастья или сожаления. В такой же,

свой вечер жизни отец Дванова навсегда скрылся в глубине озера

Мутево, желая раньше времени увидеть будущее утро. Теперь

начинался иной вечер -- быть может, уже был прожит тот день,

утро которого хотел видеть рыбак Дванов, и сын его снова

переживал вечер. Александр Дванов не слишком глубоко любил

себя, чтобы добиваться для своей личной жизни коммунизма, но он

шел вперед со всеми, потому что все шли и страшно было остаться

одному, он хотел быть с людьми, потому что у него не было отца

и своего семейства. Чепурного же, наоборот, коммунизм мучил,

как мучила отца Дванова тайна посмертной жизни, и Чепурный не

вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным

устройством коммунизма в Чевенгуре, -- так же, как рыбак Дванов

не вытерпел своей жизни и превратил ее в смерть, чтобы заранее

испытать красоту того света. Но отец был дорог Дванову не за

свое любопытство и Чепурный понравился ему не за страсть к

немедленному коммунизму -- отец был сам по себе необходим для

Дванова, как первый утраченный друг, а Чепурный -- как

безродный товарищ, которого без коммунизма люди не примут к

себе. Дванов любил отца, Копенкина, Чепурного и многих прочих

за то, что они все, подобно его отцу, погибнут от нетерпения

жизни, а он останется один среди чужих.

Дванов вспомнил старого, еле живущего Захара Павловича.

"Саша, -- говорил, бывало, он, -- сделай что-нибудь на свете,

видишь -- люди живут и погибают. Нам ведь надо чего-нибудь

чуть-чуть".

И Дванов решил дойти до Чевенгура, чтобы узнать в нем

коммунизм и возвратиться к Захару Павловичу для помощи ему и

другим еле живущим. Но коммунизма в Чевенгуре не было наружи,

он, наверное, скрылся в людях, -- Дванов нигде его не видел, --

в степи было безлюдно и одиноко, а близ домов изредка сидели

сонные прочие. "Кончается моя молодость, -- думал Дванов, -- во

мне тихо, и во всей истории проходит вечер". В той России, где

жил и ходил Дванов, было пусто и утомленно: революция прошла,

урожай ее собран, теперь люди молча едят созревшее зерно, чтобы

коммунизм стал постоянной плотью тела.

-- История грустна, потому что она время и знает, что ее

забудут, -- сказал Дванов Чепурному.

-- Это верно, -- удивился Чепурный. -- Как я сам не

заметил! Поэтому вечером и птицы не поют -- одни сверчки: какая

ж у них песня! Вот у нас тоже

-- постоянно сверчки поют, а птиц мало, -- это у нас история

кончилась! Скажи пожалуйста -- мы примет не знали!

Копенкин настиг Дванова сзади; он загляделся на Сашу с

жадностью своей дружбы к нему и забыл слезть с коня.

Пролетарская Сила первая заржала на Дванова, тогда и Копенкин

сошел на землю. Дванов стоял с угрюмым лицом -- он стыдился

своего излишнего чувства к Копенкину и боялся его выразить и

ошибиться.

Копенкин тоже имел совесть для тайных отношений между

товарищами, но его ободрил ржущий повеселевший конь.

-- Саша, -- сказал Копенкин. -- Ты пришел теперь?.. Давай я

тебя немного поцелую, чтоб поскорей не мучиться.

Поцеловавшись с Двановым, Копенкин обернулся к лошади и стал

тихо разговаривать с ней. Пролетарская Сила смотрела на

Копенкина хитро и недоверчиво, она знала, что он говорит с ней

не вовремя, и не верила ему.

-- Не гляди на меня, ты видишь, я растрогался! -- тихо

беседовал Копенкин. Но лошадь не сводила своего серьезного

взора с Копенкина и молчала. -- Ты лошадь, а дура, -- сказал ей

Копенкин. -- Ты пить хочешь, чего ж ты молчишь?

Лошадь вздохнула. "Теперь я пропал, -- подумал Копенкин. --

Эта гадина и то вздохнула от меня!"

-- Саша, -- обратился Копенкин, -- сколько уж годов прошло,

как скончалась товарищ Люксембург? Я сейчас стою и вспоминаю о

ней -- давно она была жива.

-- Давно, -- тихо произнес Дванов.

Копенкин еле расслышал его голос и испуганно обернулся.

Дванов молча плакал, не касаясь лица руками, а слезы его

изредка капали на землю, -- отвернуться ему от Чепурного и

Копенкина было некуда.

-- Ведь это лошадь можно простить, -- упрекнул Чепурного

Копенкин. -- А ты человек -- и уйти не можешь!

Копенкин обидел Чепурного напрасно: Чепурный все время стоял

виноватым человеком и хотел догадаться -- чем помочь этим двум

людям. "Неужели коммунизма им мало, что они в нем горюют?" --

опечаленно соображал Чепурный.

-- Ты так и будешь стоять? -- спросил Копенкин. -- Я у тебя

нынче ревком отобрал, а ты меня наблюдаешь!

-- Бери его, -- с уважением ответил Чепурный. -- Я его сам

хотел закрыть -- при таких людях на что нам власть!

Федор Федорович Гопнер выспался, обошел весь Чевенгур и

благодаря отсутствию улиц заблудился в уездном городе. Адреса

предревкома Чепурного никто из населения не знал, зато знали,

где он сейчас находится, -- и Гопнера довели до Чепурного и

Дванова.

-- Саша, -- сказал Гопнер, -- здесь я никакого ремесла не

вижу, рабочему человеку нет смысла тут жить.

Чепурный сначала огорчился и находился в недоумении, но

потом вспомнил, чем должны люди жить в Чевенгуре, и постарался

успокоить Гопнера:

-- Тут, товарищ Гопнер, у всех одна профессия -- душа, а

вместо ремесла мы назначили жизнь. Как скажешь, ничего так

будет?

-- Не то что ничего, а прямо гадко, -- сразу ответил

Копенкин.

-- Ничего-то ничего, -- сказал Гопнер. -- Только чем тогда

люди друг около друга держатся -- неизвестно. Что ты, их

слюнями склеиваешь иль одной диктатурой слепил?

Чепурный, как честный человек, уже начал сомневаться в

полноте коммунизма Чевенгура, хотя должен быть прав, потому что

он делал все по своему уму и согласно коллективного чувства

чевенгурцев.

-- Не трожь глупого человека, -- сказал Гопнеру Копенкин.

-- Он здесь славу вместо добра организовал. Тут ребенок от его

общих условий скончался.

-- Кто ж у тебя рабочий класс? -- спросил Гопнер.

-- Над нами солнце горит, товарищ Гопнер, -- тихим голосом

сообщил Чепурный. -- Раньше эксплуатация своей тенью его