Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 65 из 82)

кузницу через ветхие щели дверей, в которых еще была копоть,

осевшая там в более трудолюбивые времена. В кузницу шли люди,

-- Яков Титыч всех собирал в одно место и сам шагал сзади всех,

высокий и огорченный, как пастух гонимых. Когда он поднимал

голову на небо, он чувствовал, что дыхание ослабевает в его

груди, будто освещенная легкая высота над ним сосала из него

воздух, дабы сделать его легче, и он мог лететь туда. "Хорошо

быть ангелом, -- думал Яков Титыч, -- если б они были. Человеку

иногда скучно с одними людьми".

Двери кузницы отворились, и туда вошли люди, многие же

остались наружи.

-- Саша, -- тихо сказал Прокофий Александру, -- у меня нет

своего двора в деревне, я хочу остаться в Чевенгуре, и жить

надо со всеми, иначе из партии исключат, ты поддержи меня

сейчас. И тебе ведь жить негде, давай тут всех в одно покорное

семейство сорганизуем, сделаем изо всего города один двор.

Дванов видел, что Прокофий томится, и обещал ему помочь.

-- Жен вези! -- закричали Прокофию многие прочие. -- Привел

нас да бросил одних! Доставляй нам женщин сюда, аль мы

н/е'люди! Нам одним тут жутко

-- не живешь, а думаешь! Про товарищество говоришь, а женщина

человеку кровный товарищ, чего ж ее в город не поселяешь?

Прокофий поглядел на Дванова и начал говорить, что коммунизм

есть забота не одного его, а всех существующих пролетариев;

значит, пролетарии должны жить теперь своим умом, как то и было

постановлено на последнем заседании Чевенгурского ревкома.

Коммунизм же произойдет сам, если в Чевенгуре нет никого, кроме

пролетариев, -- больше нечему быть.

И Чепурный, стоявший вдалеке, вполне удовлетворился словами

Прокофия, -- это была точная формулировка его личных чувств.

-- Что нам ум? -- воскликнул один прочий. -- Мы хотим жить

по желанию!

-- Живите, пожалуйста, -- сразу согласился Чепурный. --

Прокофий, езжай завтра женщин собирать!

Прокофий досказал еще немного про коммунизм: что он все

равно в конце концов полностью наступит и лучше заранее его

организовать, чтоб не мучиться; женщины же, прибыв в Чевенгур,

заведут многодворье вместо одного Чевенгура, где живет ныне

одна сиротская семья, где бродят люди, меняя ночлеги и привыкая

друг другу от неразлучности.

-- Ты говоришь: коммунизм настанет в конце концов! -- с

медленностью произнес Яков Титыч. -- Стало быть, на самом

коротке -- где близко конец, там коротко! Стало быть, вся

долгота жизни будет проходить без коммунизма, а зачем тогда нам

хотеть его всем туловищем? Лучше жить на ошибке, раз она

длинная, а правда короткая! Ты человека имей в виду!

Лунное забвение простиралось от одинокого Чевенгура до самой

глубокой вышины, и там ничего не было, оттого и лунный свет так

тосковал в пустоте. Дванов смотрел туда, и ему хотелось закрыть

сейчас глаза, чтобы открыть их завтра, когда встанет солнце и

мир будет снова тесен и тепл.

-- Пролетарская мысль! -- определил вдруг Чепурный слово

Якова Титыча; Чепурный радовался, что пролетариат теперь сам

думает головой и за него не надо ни думать, ни заботиться.

-- Саша! -- растерянно сказал Прокофий, и все его стали

слушать. -- Старик верно говорит! Ты помнишь -- мы с тобой

побирались. Ты просил есть, и тебе не давали, а я не просил, я

лгал и вымажживал и всегда ел соленое и курил папиросы.

Прокофий было остановился от своей осторожности, но потом

заметил, что прочие открыли рты от искреннего внимания, и не

побоялся Чепурного сказать дальше:

-- Отчего нам так хорошо, а неудобно? Оттого, как правильно

высказался здесь один товарищ, -- оттого, что всякая правда

должна быть немного и лишь в самом конце концов, а мы ее, весь

коммунизм, сейчас устроили, и нам от нее не совсем приятно!

Отчего у нас все правильно, буржуев нет, кругом солидарность и

справедливость, а пролетариат тоскует и жениться захотел?

Здесь Прокофий испугался развития мысли и замолчал. За него

досказал Дванов:

-- Ты хочешь посоветовать, чтоб товарищи пожертвовали

правдой -- все равно она будет жить мало и в конце, -- а

занялись бы другим счастьем, которое будет жить долго, до самой

настоящей правды!

-- Да ты это знаешь, -- грустно проговорил Прокофий и вдруг

весь заволновался. -- Ты знаешь, как я любил свою семью и свой

дом в нашей деревне! Из-за любви ко двору я тебя, как буржуя,

выгнал помирать, а теперь я хочу здесь привыкнуть жить, хочу

устроить для бедных, как для родных, и самому среди них

успокоиться, -- и никак не могу...

Гопнер слушал, но ничего не понимал; он спросил у Копенкина,

но тот тоже не знал, чего здесь кому надо, кроме жен. "Вот

видишь, -- сообразил Гопнер, -- когда люди не действуют -- у

них является лишний ум, и он хуже дурости".

-- Я тебе, Прош, пойду лошадь заправлю, -- пообещал

Чепурный. -- Завтра ты на заре трогайся, пожалуйста,

пролетариат любви захотел: значит, в Чевенгуре он хочет все

стихии покорить, это отличное дело!

Прочие разошлись ожидать жен -- теперь им недолго осталось,

-- а Дванов и Прокофий вышли вместе за околицу. Над ними, как

на том свете, бесплотно влеклась луна, уже наклонившаяся к

своему заходу; ее существование было бесполезно -- от него не

жили растения, под луною молча спал человек; свет солнца,

озарявший издали ночную сестру земли, имел в себе мутное,

горячее и живое вещество, но до луны этот свет доходил уже

процеженным сквозь мертвую долготу пространства, -- все мутное

и живое рассеивалось из него в пути, и оставался один истинный

мертвый свет. Дванов и Прокофий ушли далеко, голоса их почти

смолкли от дальности и оттого, что они говорили тихо. Копенкин

видел ушедших, но смущался пойти за ними -- оба человека,

показалось ему, говорили печально, и к ним стыдно сейчас

подходить.

Дорогу под ногами Дванова и Прокофия скрыл мирный бурьян,

захвативший землю под Чевенгуром не от жадности, а от

необходимости своей жизни; два человека шли разрозненно, по

колеям некогда проезжего тракта: каждый из них хотел

почувствовать другого, чтобы помочь своей неясной блуждающей

жизни, но они отвыкли друг от друга -- им было неловко, и они

не могли сразу говорить без стеснения. Прокофию было жалко

отдавать Чевенгур в собственность жен, пролетариев и прочих --

одной Клавдюше ему было ничего не жаль подарить, и он не знал

почему. Он сомневался, нужно ли сейчас истратить, привести в

ветхость и пагубность целый город и все имущество в нем -- лишь

для того, чтобы когда-нибудь, в конце, на короткое время

наступила убыточная правда; не лучше ли весь коммунизм и все

счастье его держать в бережном запасе -- с тем чтобы изредка и

по мере классовой надобности отпускать его массам частичными

порциями, охраняя неиссякаемость имущества и счастья.

-- Они будут довольны, -- говорил убежденно и почти радуясь

Прокофий. -- Они привыкли к горю, им оно легко, дадим пока им

мало, и они будут нас любить. Если же отдадим сразу все, как

Чепурный, то они потом истратят все имущество и снова захотят,

а дать будет нечего, и они нас сместят и убьют. Они же не

знают, сколько чего у революции, весь список города у одного

меня. А Чепурный хочет, чтоб сразу ничего не осталось и

наступил конец, лишь бы тот конец был коммунизмом. А мы до

конца никогда не допустим, мы будем давать счастье помаленьку,

и опять его накоплять, и нам хватит его навсегда. Ты скажи,

Саш, это верно так надо?

Дванов еще не знал, насколько это верно, но он хотел

полностью почувствовать желания Прокофия, вообразить себя его

телом и его жизнью, чтобы самому увидеть, почему по его будет

верно. Дванов прикоснулся к Прокофию и сказал:

-- Говори мне еще, я тоже хочу здесь жить.

Прокофий оглядел светлую, но неживую степь и Чевенгур

позади, где луна блестела в оконных стеклах, а за окнами спали

одинокие прочие, и в каждом из них лежала жизнь, о которой

теперь необходимо было заботиться, чтобы она не вышла из

тесноты тела и не превратилась в постороннее действие. Но

Дванов не знал, что хранится в каждом теле человека, а Прокофий

знал почти точно, он сильно подозревал безмолвного человека.

Дванов вспоминал многие деревни и города и многих людей в

них, а Прокофий попутно памяти Александра указывал, что горе в

русских деревнях -- это есть не м/у'ка, а обычай, что

выделенный сын из отцовского двора больше уж никогда не

является к отцу и не тоскует по нем, сын и отец были связаны

нисколько не чувством, а имуществом; лишь редкая странная

женщина не задушила нарочно хотя бы одного своего ребенка на

своем веку, -- и не совсем от бедности, а для того, чтобы еще

можно свободно жить и любиться со своим мужиком.

-- Вот сам видишь, Саш, -- убедительно продолжал Прокофий,

-- что от удовлетворения желаний они опять повторяются и даже

нового чего-то хочется. И каждый гражданин поскорее хочет

исполнить свои чувства, чтобы меньше чувствовать себя от

мученья. Но так на них не наготовишься -- сегодня ему имущество

давай, завтра жену, потом счастья круглые сутки, -- это и

история не управится. Лучше будет уменьшать постепенно

человека, а он притерпится: ему так и так все равно страдать.

-- Что же ты хочешь сделать, Прош?

-- А я хочу прочих организовать. Я уже заметил, где

организация, там всегда думает не более одного человека, а

остальные живут порожняком и вслед одному первому. Организация

-- умнейшее дело: все себя знают, а никто себя не имеет. И всем

хорошо, только одному первому плохо -- он думает. При

организации можно много лишнего от человека отнять.

-- Зачем это нужно, Прош? Ведь тебе будет трудно, ты будешь

самым несчастным, тебе будет страшно жить одному и отдельно,

выше всех. Пролетариат живет друг другом, а чем же ты будешь