Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 69 из 82)

ждать.

-- Ага -- тебе надо зиму ожидать! -- с хитростью ума

произнес Чепурный. -- А того ты не учитываешь, что зимой снег

бывает?!

-- Когда нап/а'дает, то бывает, -- согласился Пашинцев.

-- А когда он не падает, скажи пожалуйста? -- все более

хитро упрекал Чепурный и затем перешел к прямому указанию: --

Ведь снег укроет Чевенгур и под снегом будет жить тепло. Зачем

же тебе хворост и топка? Убеди меня, пожалуйста, -- я ничего не

чувствую!

-- Мы не себе рубим, -- убедил его Пашинцев, -- мы

кому-нибудь, кому потребуется. А мне сроду жара не нужна, я

снегом хату завалю и буду там.

-- Кому-нибудь?! -- сомневающе сказал Чепурный -- и

удовлетворился. -- Тогда руби больше. Я думал, вы себе рубите,

а раз кому-нибудь, то это верно -- это не труд, а помощь даром.

Тогда руби! Только чего ж ты бос? Н/а' тебе хоть мои

полусапожки -- ты ж остудишься!

-- Я остужусь?! -- обиделся Пашинцев. -- Если б я когда

заболел, то ты бы давно умер.

Чепурный ходил и наблюдал по ошибке: он часто забывал, что в

Чевенгуре больше нет ревкома и он -- не председатель. Сейчас

Чепурный вспомнил, что он не Советская власть, и ушел от

рубщиков хвороста со стыдом, он побоялся, как бы Пашинцев и

двое прочих не подумали про него: вон самый умный и хороший

пошел, богатым начальником бедноты коммунизма хочет стать! И

Чепурный присел за одним поперечным плетнем, чтобы про него

сразу забыли и не успели ничего подумать. В ближнем сарае

раздавались мелкие спешные удары по камню; Чепурный выдернул

кол из плетня и дошел до того сарая, держа в руке кол и желая

помочь им в работе трудящихся. В сарае на мельничном камне

сидели Кирей и Жеев и долбили бороздки по лицу того камня.

Оказалось, что Кирей с Жеевым захотели пустить ветряную

мельницу и намелить из разных созревших зерен мягкой муки, а из

этой муки они думали испечь нежные жамки для болящего Якова

Титыча. После каждой бороздки оба человека задумывались:

насекать им камень дальше или нет, и, не приходя к концу мысли,

насекали дальше. Их брало одинаковое сомнение: для жернова

нужна была пал-брица, а сделать ее мог во всем Чевенгуре только

один Яков Титыч -- он работал в старину кузнецом. Но когда он

сможет сделать пал-брицу, тогда он уже выздоровеет и обойдется

без жамок, -- стало быть, сейчас не надо насекать камня, а

тогда, когда поднимется Яков Титыч, если же он выздоровеет, то

жамки не потребуются наравне с мельницей и пал-брицей. И время

от времени Кирей и Жеев останавливались для сомнения, а потом

вновь работали на всякий случай, чтобы чувствовать в себе

удовлетворение от заботы по Якову Титычу.

Чепурный смотрел-смотрел на них и тоже усомнился.

-- Зря долбите, -- осторожно выразил он свое мнение, -- вы

сейчас камень чувствуете, а не товарищей. Прокофий вот приедет,

он всем вслух прочитает, как труд рожает стерву противоречия

наравне с капитализмом... На дворе дождь, в степи сырость, а

малого нет и нет, все время хожу и помню о нем.

-- Либо верно -- зря? -- доверился Чепурному Кирей., -- Он

и так выздоровеет -- коммунизм сильней жамки. Лучше пойду

пороху из патронов товарищу Гопнеру дам, он скорей огонь

сделает.

-- Он без пороха сделает, -- окоротил Кирея Чепурный. --

Силы природы на все хватит: целые светила горят, неужели солома

не загорится?.. Чуть солнце за тучи, вы и пошли трудиться

вместо него! Надо жить уместней, теперь не капитал!

Но Кирей и Жеев не знали точно, отчего они сейчас трудились,

и лишь почувствовали скучное время на дворе, когда поднялись с

камня и оставили на нем свою заботу об Якове Титыче.

Дванов с Пиюсей тоже сначала не знали, зачем они пошли на

реку Чевенгурку. Дождь над степью и над долиной реки создавал

особую тоскующую тишину в природе, будто мокрые одинокие поля

хотели приблизиться к людям в Чевенгур. Дванов с молчаливым

счастьем думал о Копенкине, Чепурном, Якове Титыче и обо всех

прочих, что сейчас жили себе в Чевенгуре. Дванов думал об этих

людях как о частях единственного социализма, окруженного

дождем, степью и серым светом всего чужого мира.

-- Пиюсь, ты думаешь что-нибудь? -- спросил Дванов.

-- Думаю, -- сказал сразу Пиюся и слегка смутился -- он

часто забывал думать и сейчас ничего не думал.

-- Я тоже думаю, -- удовлетворенно сообщил Дванов.

Под думой он полагал не мысль, а наслаждение от постоянного

воображения любимых предметов; такими предметами для него

сейчас были чевенгурские люди --

он представлял себе их голые жалкие туловища существом

социализма, который они искали с Копенкиным в степи и теперь

нашли. Дванов чувствовал полную сытость своей души, он даже не

хотел есть со вчерашнего утра и не помнил об еде; он сейчас

боялся утратить свой душевный покойный достаток и желал найти

другую второстепенную идею, чтобы ею жить и ее тратить, а

главную идею оставить в нетронутом запасе -- и лишь изредка

возвращаться к ней для своего счастья.

-- Пиюсь, -- обратился Дванов, -- правда ведь, что Чевенгур

у нас с тобой душевное имущество? Его надо беречь как можно

поскупей и не трогать каждую минуту!

-- Это можно! -- с ясностью подтвердил Пиюся. -- Пускай

только тронет кто -- сразу ляпну сердце прочь!

-- В Чевенгуре тоже люди живут, им надо жить и кормиться,

-- все дальше и все успокоенней думал Дванов.

-- Конечно, надо, -- согласно полагал Пиюся. -- Тем более

что тут коммунизм, а народ худой% Разве в теле Якова Титыча

удержится коммунизм, когда он тощий? Он сам в своем теле еле

помещается!

Они подошли к заглохшей, давно задернелой балке; своим

устьем эта балка обращалась в пойму реки Чевенгурки и там

погашалась в долине. По широкому дну балки гноился ручей,

питающийся живым родником в глубине овражного верховья; ручей

имел прочную воду, которая была цела даже в самые сухие годы, и

по берегам ручья всегда росла свежая трава. Больше всего

Дванову сейчас хотелось обеспечить пищу для всех чевенгурцев,

чтобы они долго и безвредно для себя жили на свете и доставляли

своим наличием в мире покой неприкосновенного счастья в душу и

в думу Дванова; каждое тело в Чевенгуре должно твердо жить,

потому что только в этом теле живет вещественным чувством

коммунизм. Дванов в озабоченности остановился.

-- Пиюсь, -- сказал он, -- давай плотину насыпем поперек

ручья. Зачем здесь напрасно, мимо людей течет вода?

-- Давай, -- согласился Пиюся. -- А кто воду будет пить?

-- Земля летом, -- объяснил Дванов; он решил устроить в

долине балки искусственное орошение, чтобы будущим летом, по

мере засухи и надобности, покрывать влагой долину и помогать

расти питательным злакам и травам.

-- Тут огороды будут хороши, -- указал Пиюся. -- Тут жирные

места, --

сюда со степей весной чернозем несет, а летом от жары одни

трещины и сухие пауки.

Через час Дванов и Пиюся принесли лопаты и начали рыть

канаву для отвода воды из ручья, чтобы можно было строить

плотину на сухом месте. Дождь ничуть не переставал, и трудно

было рвать лопатой задернелый промокший покров.

-- Зато люди будут всегда сыты, -- говорил Дванов, с

усердием жадности работая лопатой.

-- Еще бы! -- отвечал Пиюся. -- Жидкость -- великое дело.

Теперь Дванов перестал бояться за утрату или повреждение

главной своей думы -- о сохранности людей в Чевенгуре: он нашел

вторую, добавочную идею -- орошение балки, чтобы ею отвлекаться

и ею помогать целости первой идеи в самом себе. Пока что Дванов

еще боялся пользоваться людьми коммунизма, он хотел жить тише и

беречь коммунизм без ущерба, в виде его первоначальных людей.

В полдень Гопнер добыл огонь водяным насосом, в Чевенгуре

раздался гул радости, и Дванов с Пиюсей тоже побежали туда.

Чепурный уже успел развести костер и варил на нем котелок супа

для Якова Титыча, торжествуя от своего занятия и от гордости,

что в Чевенгуре на сыром месте пролетарии сумели сделать огонь.

Дванов сказал Гопнеру о своем намерении делать оросительную

плотину на ручье, дабы лучше росли огороды и злаки. Гопнер на

это заметил, что без шпунта не обойтись, нужно найти в

Чевенгуре сухое дерево и начинать делать шпунтовые сваи. И

Дванов с Гопнером до вечера искали сухое дерево, пока не дошли

до старого буржуазного кладбища, очутившегося уже вне Чевенгура

благодаря сплочению города в тесноту от переноски домов на

субботниках; на кладбище богатые семейства ставили высокие

дубовые кресты по своей усопшей родне, и кресты стояли десятки

лет над могилами, как деревянное бессмертие умерших. Эти кресты

Гопнер нашел годными для шпунта, если снять с них перекладины и

головки Иисуса Христа.

Поздно вечером Гопнер, Дванов, Пиюся и еще пятеро прочих

взялись корчевать кресты; позже, покормив Якова Титыча, прибыл

Чепурный и тоже принялся за корчевку, в помощь уже трудившимся

для будущей сытости Чевенгура.

Неслышным шагом, среди звуков труда, со степи на кладбище

вступили две цыганки; их никто не заметил, пока они не подошли

к Чепурному и не остановились перед ним. Чепурный раскапывал

корень креста и вдруг почуял, что чем-то пахнет сырым и теплым

духом, который уже давно вынес ветер из Чевенгура; он перестал

рыть и молча притаился -- пусть неизвестное еще чем-нибудь

обнаружится, но было тихо и пахло.

-- Вы чего здесь? -- вскочил Чепурный, не разглядев

цыганок.

-- А нас малый встретил да послал, -- сказала одна цыганка.

-- Мы в жены пришли наниматься.

-- Проша! -- вспоминая, улыбнулся Чепурный. -- Где он есть?

-- А тамо, -- ответили цыганки. -- Он нас пощупал от

болезни, да и погнал. А мы шли-шли, да и дошли, а вы могилы

роете, а невест хороших у вас нету...

Чепурный со смущением осмотрел явившихся женщин. Одна была

молода и, видимо, молчалива; ее маленькие черные глаза выражали