конских местах подкову, но находил одну мелочь, вроде нательных
крестов, лаптей, каких-то сухожилий и сора буржуазной жизни. --
Красивости без сознательности на лице не бывает, --
сказал Копенкин, найдя кружку, в которую до коммунизма
собирались капиталы на устройство храмов. -- Женщина без
революции -- одна полубаба, по таким я не тоскую... Уснуть от
нее еще сумеешь, а далее-более -- она уже не боевая вещь, она
легче моего сердца.
Дванов выдергивал гвозди из сундуков в ближних сенцах для
нужд всякого деревянного строительства; через дверь он видел,
как ушли несчастные цыганки, и пожалел их: они бы могли стать в
Чевенгуре женами и матерями; люди, сжатые дружбой, теснящиеся
меж собой в спешном труде, чтобы не рассеяться по жуткой,
безродной земле, эти люди закрепились бы еще обменом тел,
жертвенной прочностью глубокой крови. Дванов с удивлением
посмотрел на дома и плетни -- сколько в них скрыто теплоты
рабочих рук, сколько напрасно охлаждено жизней, не добравшихся
до встречного человека, в этих стенах, накатах и крышах! И
Дванов на время перестал изыскивать гвозди, он захотел
сохранить себя и прочих от расточения на труд, чтобы оставить
внутри лучшие силы для Копенкина, Гопнера и для таких, как те
цыганки, ушедшие из усердно занятого Чевенгура в степь и
нищету. "Лучше я буду тосковать, чем работать с тщательностью,
но упускать людей, -- убедился Дванов. -- В работе все здесь
забылись, и жить стало нетрудно, а зато счастье всегда в
отсрочке..."
Осенняя прозрачная жара освещала умолкшие окрестности
Чевенгура полумертвым блестящим светом, словно над землею не
было воздуха, и к лицу иногда прилипала скучная паучья паутина,
но травы уже наклонились к смертному праху, не принимая больше
света и тепла, значит, они жили не только солнцем, но и своим
временем. На горизонте степи поднимались птицы и вновь
опускались на более сытные места; Дванов следил за птицами с
тою тоскою, с какой он смотрел на мух под потолком, живших в
его детстве у Захара Павловича. Но вот птицы взлетели и их
застлала медленная пыль -- тройка лошадей вывезла наружу экипаж
и уездной рысью заторопилась в Чевенгур. Дванов влез на плетень
от удивления перед ездой постороннего человека, и вдруг
раздался невдалеке мощный топот коня: это Копенкин на
Пролетарской Силе оторвался от околицы Чевенгура и бросился на
далекий экипаж встречать друга или поражать врага. Дванов тоже
вышел на край города, чтобы помочь Копенкину, если надо. Но
Копенкин уже управился единолично, кучер вел под уздцы лошадей,
ступавших тихим шагом, и фаэтон был пуст сзади них, седок
шествовал в отдалении, а Копенкин сопровождал его вслед верхом
на коне. В одной руке у Копенкина была сабля, в другой же
портфель на весу и дамский револьвер, прижатый к портфелю
большим немытым пальцем.
Ехавший по степи человек теперь шел пешим и безоружным, но
лицо его не имело страха предсмертного терпения, а выражало
улыбку любознательности.
-- Вы кто? Вы зачем явились в Чевенгур? -- спросил у него
Дванов.
-- Я приехал из центра искать бурьян. Думал, его нет, а он
практически растет, -- ответил Симон Сербинов. -- А вы кто
такие?
Двое людей стояли почти в упор друг перед другом. Копенкин
бдительно наблюдал за Сербиновым, радуясь опасности; кучер
вздыхал у лошадей и шептал про себя обиду -- он уже рассчитывал
на отъем лошадей здешними бродягами.
-- Тут коммунизм, -- объяснил Копенкин с коня. -- А мы
здесь товарищи, потому что раньше жили без средств жизни. А ты
что за дубъект?
-- Я тоже коммунист, -- дал справку Сербинов, разглядывая
Дванова и вспоминая встречу с ним по знакомству лица.
-- Подкоммунивать пришел, -- с разочарованием сказал
Копенкин -- ему не досталось опасности -- и зашвырнул портфель
вместе с брючным револьвером в окружающий бурьян. -- Женский
струмент нам негож -- нам пушка была бы дорога, ты бы нам пушку
приволок, тогда ты, ясно, большевик. А у тебя портфель велик, а
револьвер мал -- ты писарь, а не член партии... Едем, Саш, на
свои дворы!
Дванов вскочил на удобный зад Пролетарской Силы, и они
поскакали вдвоем с Копенкиным.
Кучер Сербинова повернул лошадей обратно в степь и влез на
облучок, готовый спасаться. Сербинов в размышлении прошел
немного на Чевенгур, потом остановился: старые лопухи мирно
доживали перед ним свой теплый летний век; вдалеке -- в
середине города -- постукивал кто-то по дереву с равномерным
усердием, и пахло картофельной пищей из окраинного жилища.
Оказалось, что и тут люди пребывают и кормятся своими
ежедневными радостями и печалями. Чего нужно ему, Сербинову?
Неизвестно. И Сербинов пошел в Чевенгур, в незнакомое место.
Кучер заметил равнодушие Сербинова к нему и, дав лошадям
предварительный тихий шаг, понесся потом от Чевенгура в чистоту
степи.
В Чевенгуре Сербинова сейчас же обступили прочие, их кровно
заинтересовал неизвестный, полностью одетый человек. Они
смотрели и любовались Сербиновым, будто им подарили автомобиль
и их ждет удовольствие. Кирей извлек из кармана Сербинова
самопишущую ручку и тут же оторвал у нее головку, чтобы вышел
мундштук для Гопнера. Карчук же подарил Кирею сербиновские
очки.
-- Будешь видеть дальше -- больше, -- сказал он Кирею.
-- Зря я его сак и вояж откинул прочь, -- огорчился
Копенкин. -- Лучше б из него мне было сделать Саше большевицкий
картуз... Или нет -- пускай валяется, я Саше свой подарю.
Ботинки Сербинова пошли на ноги Якова Титыча, тот нуждался в
легкой обуви, чтобы ходить по горнице, а пальто чевенгурцы
пустили на пошивку Пашинцеву штанов, который с самого
ревзаповедника жил без них. Вскоре Сербинов сел на стул,
стоявший на улице, в одной жилетке и босой. Пиюся догадался
принести ему две печеные картошки, а прочие начали молча
доставлять кто что хотел: кто полушубок, кто валенки, Кирей же
дал Сербинову мешок с настольной утварью.
-- Бери, -- сказал Кирей, -- ты, должно, умный -- тебе
потребуется, а нам не нужно.
Сербинов взял и утварь. Позднее он отыскал в засыхающем
травостое портфель и револьвер; из портфеля он вынул бумажную
начинку, а самую кожу бросил. Среди бумаг хранилась его книга
учета людей, которых он хотел иметь собственностью; эту книгу
Симон жалел потерять, и вечером он сидел в полушубке и валенках
-- среди тишины утомившегося города -- перед раскрытой книгой.
На столе горел огарок свечи, добытый из запасов буржуазии
Киреем, и в доме пахло сальным телом некогда жившего здесь
чужого человека. От уединения и нового места у Сербинова всегда
начиналась тоска и заболевал живот, он ничего не мог записать в
свою книгу и лишь читал ее и видел, что все его прошлое пошло
ему в ущерб: ни одного человека не осталось с ним на всю жизнь,
ничья дружба не обратилась в надежную родственность. Сербинов
сейчас один, о нем лишь помнит секретарь учреждения, что
Сербинов находится в командировке, но должен прибыть обратно, и
секретарь ожидает его для порядка службы. "Ему я необходим, --
с чувством привязанности к секретарю вообразил Сербинов, -- и
он меня дождется, я не обману его памяти обо мне".
Александр Дванов пришел проверить Сербинова, который был уже
наполовину счастлив, что о нем где-то заботится секретарь и,
значит, Симон имеет товарища. Только это и думал Сербинов и
одним этим утешался в ночном Чевенгуре: никакую другую идею он
не мог ощущать, а неощутимым не мог успокаиваться.
-- Что вам нужно в Чевенгуре? -- спросил Дванов. -- Я вам
скажу сразу: здесь вы не выполните своей командировки.
Сербинов и не думал о ее выполнении, он опять вспоминал
знакомое лицо Дванова, но не мог -- и беспокоился.
-- Правда, что у вас сократилась посевная площадь? --
захотел узнать Сербинов для удовольствия секретаря, мало
интересуясь посевом.
-- Нет, -- объяснил Дванов, -- она выросла, даже город
зарос травой.
-- Это хорошо, -- сказал Сербинов и почел командировку
исполненной, в рапорте он потом напишет, что площадь даже
приросла на один процент, но нисколько не уменьшилась; он нигде
не видел голой почвы -- растениям даже тесно на ней.
Где-то в сыром воздухе ночи кашлял Копенкин, стареющий
человек, которому не спится и он бродит один.
Дванов шел к Сербинову с подозрением, с расчетом упразднить
из Чевенгура командированного, но, увидев его, он не знал, что
дальше сказать. Дванов всегда вначале боялся человека, потому
что он не имел таких истинных убеждений, от которых сознавал бы
себя в превосходстве; наоборот, вид человека возбуждал в
Дванове вместо убеждений чувства, и он начинал его излишне
уважать.
Сербинов еще не знал, где он находится, от тишины уезда, от
сытого воздуха окружающего травостоя у него начиналась тоска по
Москве, и он захотел возвращения, решив завтра же уйти пешком
из Чевенгура.
-- У вас революция или что? -- спросил Сербинов у Дванова.
-- У нас коммунизм. Вы слышите -- там кашляет товарищ
Копенкин, он коммунист.
Сербинов мало удивился, он всегда считал революцию лучше
себя. Он только увидел свою жалость в этом городе и подумал,
что он похож на камень в реке, революция уходит поверх его, а
он остается на дне, тяжелым от своей привязанности к себе.
-- Но горе или грусть у вас есть в Чевенгуре? -- спросил
Сербинов.
И Дванов ему сказал, что есть: горе или грусть -- это тоже
тело человека.
Здесь Дванов прислонился лбом к столу, к вечеру он
мучительно уставал не столько от действия, сколько оттого, что
целый день с бережливостью и страхом следил за чевенгурскими
людьми.
Сербинов открыл окно в воздух, все было тихо и темно, только
из степи доносился долгий полночный звук, настолько мирный, что