Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 77 из 82)

выбывший из Чевенгура пешком за женой, а их везла ржущая худая

лошадь. Позади того фаэтона шли босые бабы, человек десять или

больше, по две в ряд, и в первом ряду Клавдюша.

Чевенгурцы встретили своих будущих жен молча, они стояли под

светом маяка, но не сделали ни шага навстречу и не сказали

слова приветствия, потому что хотя пришедшие были людьми и

товарищами, но одновременно -- женщинами. Копенкин чувствовал к

доставленным женщинам стыд и почтение, кроме того, он боялся

наблюдать женщин из совести перед Розой Люксембург и ушел,

чтобы угомонить ревущую Пролетарскую Силу.

Фаэтон остановился. Прочие мгновенно выпрягли лошадь и

увезли на руках экипаж в глубь Чевенгура.

Прокофий окоротил музыку и дал знак женскому шествию больше

никуда не спешить.

-- Товарищи коммунизма! -- обратился Прокофий в тишину

небольшого народа. -- Ваше мероприятие я выполнил -- перед вами

стоят будущие супруги, доставленные в Чевенгур маршевым

порядком, а для Жеева я завлек специальную нищенку...

-- Как же ты ее завлек? -- спросил Жеев.

-- Машинально, -- объяснил Прокофий. -- Музыкант, обернись

к супругам со своим инструментом и сыграй им туш, чтоб они в

Чевенгуре не тужили и любили большевиков.

Музыкант сыграл.

-- Отлично, -- одобрил Прокофий. -- Клавдюша, разводи

женщин на покой. Завтра мы им назначаем смотр и торжестенный

марш мимо городской организации: костер не дает представления

лиц.

Клавдюша повела дремлющих женщин в темноту пустого города.

Чепурный обнял Прокофия кругом груди и произнес ему одному:

-- Проша, нам женщины теперь не срочно нужны, лишь бы ты

явился. Хочешь, я тебе завтра любое сделаю и подарю.

-- Подари Клавдюшу!

-- Я б тебе, Проша, ее дал, да ты ее себе сам подарил.

Бери, пожалуйста, еще чего-нибудь!

-- Дай обдумать, -- отсрочил Прокофий, -- сейчас что-то у

меня спросу нет и аппетита не чувствую... Здравствуй, Саша! --

сказал он Дванову.

-- Здравствуй, Прош! -- ответил тем же Дванов. -- Ты видел

где-нибудь других людей? Отчего они там живут?

-- Они там живут от одного терпения, -- сформулировал всем

для утешения Прокофий, -- они революцией не кормятся, у них

сорганизовалась контрреволюция, и над степью дуют уже вихри

враждебные, одни мы остались с честью...

-- Лишнее говоришь, товарищ, -- сказал Сербинов. -- Я

оттуда, и я тоже революционер.

-- Ну, стало быть, тем тебе там хуже было, -- заключил

Прокофий.

Сербинов не мог ответить. Костер на башне потух и в эту ночь

уже не был зажжен.

-- Прош, -- спросил Чепурный во мраке, -- а кто тебе, скажи

пожалуйста, музыку подарил?

-- Один прохожий буржуй. Он мне музыку, а я ему

существование продешевил: в Чевенгуре же нет удовольствия,

кроме колокола, но то -- религия.

-- Тут, Прош, теперь есть удовольствие без колокола и без

всякого посредства.

Прокофий залез в нижнее помещение башни и лег спать от

утомления. Чепурный тоже склонился близ него.

-- Дыши больше, нагревай воздух, -- попросил его Прокофий.

-- Я чего-то остыл в порожних местах.

Чепурный приподнялся и долгое время часто дышал, потом снял

с себя шинель, укутал ею Прокофия и, привалившись к нему,

позабылся в отчуждении жизни.

Утром наступил погожий день; музыкант встал первым человеком

и сыграл на гармонике предварительный марш, взволновавший всех

отдохнувших прочих.

Жены сидели наготове, уже обутые и одетые Клавдюшей в то,

что она нашла по закутам Чевенгура.

Прочие пришли позже и от смущения не глядели на тех, кого им

назначено было любить. Тут же находились и Дванов, и Гопнер, и

Сербинов, и самые первые завоеватели Чевенгура. Сербинов

пришел, чтобы попросить о снаряжении ему экипажа для отъезда,

но Копенкин отказался дать в езду Пролетарскую Силу. "Шинель

дать могу, -- сказал он, -- себя предоставлю на сутки, что

хочешь бери, но коня не проси, не серди меня -- на чем же я в

Германию поеду?" Тогда Сербинов попросил другую лошадь, что

привезла вчера Прокофия, и обратился к Чепурному. Тот возразил

Сербинову тем, что уезжать не надо, может, он обживется здесь,

потому что в Чевенгуре коммунизм и все равно скоро все люди

явятся сюда: зачем же ехать к ним, когда они идут обратно?

Сербинов отошел от него. "Куда я стремлюсь? -- думал он. --

Та горячая часть моего тела, которая ушла в Софью

Александровну, уже переварилась в ней и уничтожена вон, как

любая бесследная пища...

Чепурный начал громко высказываться, и Сербинов оставил

себя, чтобы выслушать незнакомое слово.

-- Прокофий -- это забота против тягостей пролетариата, --

произнес Чепурный посреди людей. -- Вот он доставил нам женщин,

по количеству хотя и в меру, но доза почти мала... А затем я

обращусь к женскому составу, чтобы прозвучать им словом радости

ожидания! Пусть мне скажет кто-нибудь, пожалуйста, -- почему мы

уважаем природные условия? Потому что мы их едим. А почему мы

призвали своим жестом женщин? Потому что природу мы уважаем за

еду, а женщин за любовь. Здесь я объявляю благодарность

вошедшим в Чевенгур женщинам как товарищам специального

устройства, и пусть они заодно с нами живут и питаются миром, а

счастье имеют посредством товарищей-людей в Чевенгуре...

Женщины сразу испугались: прежние мужчины всегда начинали с

ними дело прямо с конца, а эти терпят, говорят сначала речь --

и женщины подтянули мужские пальто и шинели, в которые были

одеты Клавдюшей, до носа, укрыв отверстие рта. Они боялись не

любви, они не любили, а истязания, почти истребления своего

тела этими сухими, терпеливыми мужчинами в солдатских шинелях,

с испещренными трудной жизнью лицами. Эти женщины не имели

молодости или другого ясного возраста, они меняли свое тело,

свое место возраста и расцвета на пищу, и так как добыча пищи

для них была всегда убыточной, то тело истратилось прежде

смерти и задолго до нее; поэтому они были похожи на девочек и

на старушек -- на матерей и на младших, невыкормленных сестер;

от ласк мужей им стало бы больно и страшно. Прокофий их

пробовал во время путешествия сжимать, забирая в фаэтон для

испытания, но они кричали от его любви, как от своей болезни.

Сейчас женщины сидели против взгляда чевенгурцев и гладили

под одеждой морщины лишней кожи на изношенных костях. Одна лишь

Клавдюша была достаточно удобной и пышной среди этих прихожанок

Чевенгура, но к ней уже обладал симпатией Прокофий.

Яков Титыч наиболее задумчиво наблюдал женщин: одна из них

казалась ему печальней всех, и она зябла под старой шинелью;

сколько раз он собирался отдать полжизни, когда ее оставалось

много, за то, чтобы найти себе настоящего кровного родственника

среди чужих и прочих. И хотя прочие всюду были ему товарищами,

но лишь по тесноте и горю -- горю жизни, а не по происхождению

из одной утробы. Теперь жизни в Якове Титыче осталось не

половина, а последний остаток, но он мог бы подарить за

родственника волю и хлеб в Чевенгуре и выйти ради него снова в

безвестную дорогу странствия и нужды.

Яков Титыч подошел к выбранной им женщине и потрогал ее за

лицо, ему подумалось, что она похожа снаружи на него.

-- Ты чья? -- спросил он. -- Ты чем живешь на свете?

Женщина наклонила от него свою голову, Яков Титыч увидел ее

шею ниже затылка -- там шла глубокая впадина, и в ней водилась

грязь бесприютности, а вся ее голова, когда женщина опять

подняла ее, робко держалась на шее, точно на засыхающем стебле.

-- Чья же ты, такая скудная?

-- Ничья, -- ответила женщина и, нахмурившись, стала

перебирать пальцы, отчужденная от Якова Титыча.

-- Пойдем ко двору, я тебе грязь из-за шеи и коросту

соскребу, -- еще раз сказал Яков Титыч.

-- Не хочу, -- отказалась женщина. -- Дай немножко

чего-нибудь, тогда встану.

Ей Прокофий обещал в дороге супружество, но она, как и ее

подруги, мало знала, что это такое, она лишь догадывалась, что

ее тело будет мучить один человек вместо многих, поэтому

попросила вперед мучений подарок: после ведь ничего не дарят, а

гонят. Она еще более сжалась под большой шинелью, храня под нею

свое голое тело, служившее ей и жизнью, и средством к жизни, и

единственной несбывшейся надеждой, -- поверх кожи для женщины

начинался чужой мир, и ничто из него ей не удавалось

приобрести, даже одежды для теплоты и сбережения тела как

источника своей пищи и счастья других.

-- Какие ж это, Прош, жены? -- спрашивал и сомневался

Чепурный. -- Это восьмимесячные ублюдки, в них вещества не

хватает.

-- А тебе-то что? -- возразил Прокофий. -- Пускай им

девятым месяцем служит коммунизм.

-- И верно! -- счастливо воскликнул Чепурный. -- Они в

Чевенгуре, как в теплом животе, скорей дозреют и уж тогда

целиком родятся.

-- Ну да! А тем более что прочему пролетарию особая сдобь

не желательна; ему абы-абы от томления жизни избавиться! А чего

ж тебе надо: все-таки тебе это женщины, люди с пустотой,

поместиться есть где.

-- Жен таких не бывает, -- сказал Дванов. -- Такие бывают

матери, если кто их имеет.

-- Или мелкие сестры, -- определил Пашинцев. -- У меня была

одна такая ржавая сестренка, ела плохо, так и умерла от самой

себя.

Чепурный слушал всех и по привычке собирался вынести

решение, но сомневался и помнил про свой низкий ум.

-- А чего у нас больше, мужей иль сирот? -- спросил он, не

думая про этот вопрос. -- Пускай, я так формулирую, сначала все

товарищи поцелуют по разу тех жалобных женщин, тогда будет

понятней, чего из них сделать. Товарищ музыкант, отдай,

пожалуйста, музыку Пиюсе, пусть он сыграет что-нибудь из нотной

музыки.

Пиюся заиграл марш, где чувствовалось полковое движение:

песен одиночества и вальсы он не уважал и совестился их играть.

Дванову досталось первым целовать всех женщин: при поцелуях