Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 9 из 82)

остудиться.

Захар Павлович отдал фуражку, сняв с нее железнодорожный

значок, который ему был дороже головного убора.

Прошел поезд дальнего следования, и Прошка поднялся поскорей

уходить, чтобы Захар Павлович не отнял обратно денег и фуражки.

Картуз Прошке пришелся на лохматую голову как раз, но Прошка

его только померил, а затем снял и завязал в сумку с хлебом.

-- Ну, прощай, иди с богом, -- сказал Захар Павлович.

-- Тебе хорошо говорить -- ты всегда с хлебом, -- упрекнул

Прошка. -- А у нас и того нет.

Захар Павлович не знал, что дальше сказать, -- денег у него

больше не было.

-- Намедни я Сашку в городе встретил, -- проговорил Прошка.

-- Тот, идол, совсем скоро издохнет: никто ему ничего не

подает, он побираться не смел. Я ему дал порцию, а сам не ел.

Ты небось мамке его подкинул -- теперь давай денег за Сашку! --

кончил Прошка серьезным голосом.

-- Ты Сашку как-нибудь ко мне приведи, -- ответил Захар

Павлович.

-- А что дашь? -- заранее спросил Прошка.

-- Получка будет -- рублевку дам.

-- Ладно, -- сказал Прошка. -- Это я тебе его приведу.

Только ты его не приучай, а то он тебя охомутает.

Прошка пошел не туда, где была дорога на его деревню.

Наверно, у него имелись свои расчеты и свои дальновидные планы

на хлебные доходы.

Захар Павлович последил за ним глазами и с чего-то усомнился

в драгоценности машин и изделий выше любого человека.

Прошка уходил все дальше, и все жалостней становилось его

мелкое тело в окружении улегшейся огромной природы. Прошка шел

пешим по железной дороге -- по ней ездили другие; она его не

касалась и не помогала ему. Он смотрел на мосты, рельсы и

паровозы одинаково безучастно, как на придорожные деревья,

ветры и пески. Всякое искусственное сооружение для Прошки было

лишь видом природы на чужих земельных наделах. Посредством

своего живого рассуждающего ума Прошка кое-как напряженно

существовал. Едва ли он полностью чувствовал свой ум -- это

видно из того, что он говорит неожиданно, почти бессознательно

и сам удивляется своим словам, разум которых выше его детства.

Прошка пропал на закруглении линии -- один, маленький и без

всякой защиты. Захар Павлович хотел вернуть его к себе

навсегда, но далеко было догонять.

Утром Захару Павловичу не так хотелось идти на работу, как

обыкновенно. Вечером он затосковал и лег сразу спать. Болты,

краны и старые манометры, что всегда хранились на столе, не

могли рассеять его скуки -- он глядел на них и не чувствовал

себя в их обществе. Что-то сверлило внутри его, словно

скрежетало сердце на обратном, непривычном ходу. Захар Павлович

никак не мог забыть маленького худого тела Прошки, бредущего по

линии в даль, загроможденную крупной, будто обвалившейся

природой. Захар Павлович думал без ясной мысли, без сложности

слов, -- одним нагревом своих впечатлительных чувств, и этого

было достаточно для мучений. Он видел жалобность Прошки,

который сам не знал, что ему худо, видел железную дорогу,

работающую отдельно от Прошки и от его хитрой жизни, и никак не

мог понять -- что здесь отчего, только скорбел без имени своему

горю.

На следующий день -- третий после встречи Прошки -- Захар

Павлович не дошел до депо. Он снял номер в проходной будке и

затем повесил его обратно. День он провел в овраге, под солнцем

и паутиной бабьего лета. Он слышал гудки паровозов и шум их

скорости, но не вылезал глядеть, не чувствуя больше уважения к

паровозам.

Рыбак утонул в озере Мутево, бобыль умер в лесу, пустое село

заросло кущами трав, но зато шли часы церковного сторожа,

ходили поезда по расписанию -- и было теперь Захару Павловичу

скучно и стыдно от правильности действий часов и поездов.

"Что бы наделал Прошка в моих летах в разуме? -- обсуждал

свое положение Захар Павлович. -- Он бы нарушил что-нибудь,

сукин сын!.. Хотя Сашка и при его царстве побирался бы".

Тот теплый туман, в котором покойно и надежно жил Захар

Павлович, сейчас был разнесен чистым ветром, и перед Захаром

Павловичем открылась беззащитная, одинокая жизнь людей, живших

голыми, без всякого обмана себя верой в помощь машин.

Машинист-наставник понемногу перестал ценить Захара

Павловича: "Я, -- говорит, -- серьезно допустил, что ты отродье

старинных мастеров, а ты так себе -- чернорабочая сила, шлак

из-под бабы!"

Захар Павлович от душевного смущенья действительно терял

свое усердное мастерство. Из-за одной денежной платы оказалось

трудным правильно ударить даже по шляпке гвоздя.

Машинист-наставник знал это лучше всех -- он верил, что, когда

исчезнет в рабочем влекущее чувство к машине, когда труд из

безотчетной бесплатной естественности станет одной денежной

нуждой, -- тогда наступит конец света, даже хуже конца: после

смерти последнего мастера оживут последние сволочи, чтобы

пожирать растения солнца и портить изделия мастеров.

Сын любопытного рыбака был настолько кроток, что думал, что

все в жизни происходит взаправду. Когда ему отказывали в

подаянии, он верил, что все люди не богаче его. Спасся от

смерти он тем, что у одного молодого слесаря заболела жена, и

слесарю не с кем было оставлять жену, когда он уходил на

работу. А жена его боялась одна оставаться в комнате и слишком

скучала. Слесарю понравилась какая-то прелесть в почерневшем от

усталости мальчугане, нищенствовавшем без всякого внимания к

подаянию. Он его посадил дежурить около больной женщины,

которая ему не перестала быть милее всех.

Саша целыми днями сидел на табуретке, в ногах больной, и

женщина ему казалась такой же красивой, как его мать в

воспоминаниях отца. Поэтому он жил и помогал больной с

беззаветностью позднего детства, никем раньше не принятого.

Женщина полюбила его и называла Александром, не привыкнув быть

госпожой. Но скоро она выздоровела, и ее муж сказал Саше: "На

тебе, мальчик, двадцать копеек, ступай куда-нибудь".

Саша взял непривычные деньги, вышел на двор и заплакал. Близ

уборной, верхом на мусоре, сидел Прошка и копался руками под

собой. Он теперь собирал кости, тряпки и жесть, курил и

постарел лицом от праховой пыли мусорных куч.

-- Ты опять плачешь, гундосый черт? -- не прерывая работы,

спросил Прошка. -- Пойди поройся, а я чаю попить сбегаю: нынче

соленое ел.

Но Прошка пошел не в трактир, а к Захару Павловичу. Тот

читал книгу вслух от своей малограмотности: "Граф Виктор

положил руку на преданное храброе сердце и сказал: я люблю

тебя, дорогая..."

Прошка сначала послушал -- думал, что это сказка, а потом

разочаровался и сразу сказал:

-- Захар Павлович, давай рубль, я тебе сейчас Сашку-сироту

приведу!

-- А?! -- испугался Захар Павлович. Он обернулся своим

печальным старым лицом, которое бы и теперь любила жена, если

бы она жива была.

Прошка снова назначил цену за Сашку, и Захар Павлович отдал

ему рубль, потому что он теперь был и Сашке рад. Столяр съехал

с квартиры на шпалопропиточный завод, и Захару Павловичу

досталась пустота двух комнат. В последнее время хотя и

беспокойно, но забавно было жить с сыновьями столяра; они

возмужали настолько, что не знали места своей силе и несколько

раз нарочно поджигали дом, но всегда живьем тушили огонь, не

дав ему полностью разгореться. Отец на них серчал, а они

говорили ему: "Чего ты, дед, огня боишься -- что сгорит, то не

сгниет; тебя бы, старого, сжечь надо -- в могиле гнить не

будешь и не провоняешь никогда!"

Перед отъездом сыновья повалили будку уборной и отрубили

хвост дворовому псу.

Прошка не сразу отправился к Сашке: сначала он купил пачку

папирос "Землячок" и запросто побеседовал с бабами в лавке.

Потом Прошка возвратился к мусорной куче.

-- Сашка, -- сказал он. -- Пойдем, я тебя отведу, чтобы ты

больше мне не навязывался.

В следующие годы Захар Павлович все более приходил в упадок.

Чтобы не умереть одному, он завел себе невеселую подругу --

жену Дарью Степановну. Ему легче было никогда полностью не

чувствовать себя: в депо мешала работа, а дома зудела жена. В

сущности, такая двухсменная суета была несчастием Захара

Павловича, но если бы она исчезла, то Захар Павлович ушел бы в

босяки. Машины и изделия его уже перестали горячо интересовать:

во-первых, сколько ни работал он, все равно люди жили бедно и

жалобно, во-вторых, мир заволакивался какой-то равнодушной

грезой -- наверно, Захар Павлович слишком утомился и

действительно предчувствовал свою тихую смерть. Так бывает под

старость со многими мастеровыми: твердые вещества, с которыми

они имеют дело целые десятилетия, тайно обучают их

непреложности всеобщей гибельной судьбы. На их глазах выходят

из строя паровозы, преют годами под солнцем, а потом идут в

лом. В воскресные дни Захар Павлович ходил на реку ловить рыбу

и додумывать последние мысли.

Дома его утешением был Саша. Но и на этом утешении мешала

сосредоточиться постоянно недовольная жена. Может быть, это

вело к лучшему: если бы Захар Павлович мог до конца

сосредоточиться на увлекавших его предметах, он бы, наверное,

заплакал.

В такой рассеянной жизни прошли целые годы. Иногда, наблюдая

с койки читающего Сашу, Захар Павлович спрашивал:

-- Саш, тебя ничего не мучает?

-- Нет, -- говорил Саша, привыкший к обычаям приемного

отца.

-- Как ты думаешь, -- продолжал свои сомнения Захар

Павлович, -- всем обязательно нужно жить или нет?

-- Всем, -- отвечал Саша, немного понимая тоску отца.

-- А ты нигде не читал: для чего?

Саша оставлял книгу.

-- Я читал, что чем дальше, тем лучше будет жить.

-- Ага! -- доверчиво говорил Захар Павлович. -- Так и

напечатано?

-- Так и напечатано.

Захар Павлович вздыхал: