Смекни!
smekni.com

Чевенгур 2 (стр. 1 из 82)

Чевенгур

Автор: Платонов А.П.

Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда

люди приходят жить прямо из природы. Появляется человек -- с

тем зорким и до грусти изможденным лицом, который все может

починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно.

Любое изделие, от сковородки до будильника, не миновало на

своем веку рук этого человека. Не отказывался он также

подкидывать подметки, лить волчью дробь и штамповать поддельные

медали для продажи на сельских старинных ярмарках. Себе же он

никогда ничего не сделал -- ни семьи, ни жилища. Летом жил он

просто в природе, помещая инструмент в мешке, а мешком

пользовался как подушкой -- более для сохранности инструмента,

чем для мягкости. От раннего солнца он спасался тем, что клал

себе с вечера на глаза лопух. Зимой же он существовал на

остатки летнего заработка, уплачивая церковному сторожу за

квартиру тем, что звонил ночью часы. Его ничто особо не

интересовало -- ни люди, ни природа, -- кроме всяких изделий.

Поэтому к людям и полям он относился с равнодушной нежностью,

не посягая на их интересы. В зимние вечера он иногда делал

ненужные вещи: башни из проволок, корабли из кусков кровельного

железа, клеил бумажные дирижабли и прочее -- исключительно для

собственного удовольствия. Часто он даже задерживал чей-нибудь

случайный заказ -- например, давали ему на кадку новые обручи

подогнать, а он занимался устройством деревянных часов, думая,

что они должны ходить без завода -- от вращения Земли.

Церковному сторожу не нравились такие бесплатные занятия.

-- На старости лет ты побираться будешь, Захар Палыч! Кадка

вон который день стоит, а ты о землю деревяшкой касаешься

неведомо для чего.

Захар Павлович молчал: человеческое слово для него что

лесной шум для жителя леса -- его не слышишь. Сторож курил и

спокойно глядел дальше -- в бога он от частых богослужений не

верил, но знал наверное, что ничего у Захара Павловича не

выйдет: люди давно на свете живут и уже все выдумали. А Захар

Павлович считал наоборот: люди выдумали далеко не все, раз

природное вещество живет нетронутое руками.

Через четыре года в пятый село наполовину уходило в шахты и

города, а наполовину в леса -- бывал неурожай. Издавна

известно, что на лесных полянах даже в сухие годы хорошо

вызревают травы, овощ и хлеб. Оставшаяся на месте половина

деревни бросалась на эти поляны, чтобы уберечь свою зелень от

моментального расхищения потоками жадных странников. Но на этот

раз засуха повторилась и в следующем году. Деревня заперла свои

хаты и вышла двумя отрядами на большак -- один отряд пошел

побираться к Киеву, другой -- на Луганск на заработки;

некоторые же повернули в лес и в заросшие балки, стали есть

сырую траву, глину и кору и одичали. Ушли почти одни взрослые

-- дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать.

Грудных же постепенно затомили сами матери-кормилицы, не давая

досыта сосать.

Была одна старуха -- Игнатьевна, которая лечила от голода

малолетних: она им давала грибной настойки пополам со сладкой

травой, и дети мирно затихали с сухой пеной на губах. Мать

целовала ребенка в состарившийся морщинистый лобик и шептала:

-- Отмучился, родимый. Слава тебе, господи!

Игнатьевна стояла тут же:

-- Преставился, тихий: лучше живого лежит, сейчас в раю

ветры серебряные слушает...

Мать любовалась своим ребенком, веря в облегчение его

грустной доли.

-- Возьми себе мою старую юбку, Игнатьевна, -- нечего

больше дать. Спасибо тебе.

Игнатьевна простирала юбку на свет и говорила:

-- Да ты поплачь, Митревна, немножко: так тебе полагается.

А юбка твоя ношеная-переношеная, прибавь хоть платочек ай

утюжок подари...

Захар Павлович остался в деревне один -- ему понравилось

безлюдье. Но жил он больше в лесу, в землянке с одним бобылем,

питаясь наваром трав, пользу которых заранее изучил бобыль.

Все время Захар Павлович работал, чтобы забывать голод, и

приучился из дерева делать все то же, что раньше делал из

металла. Бобыль же всю жизнь ничего не делал -- теперь тем

более; до пятидесяти лет он только смотрел кругом -- как и что

-- и ожидал, что выйдет, в конце концов, из общего

беспокойства, чтобы сразу начать действовать после успокоения и

выяснения мира; он совсем не был одержим жизнью, и рука его так

и не поднялась ни на женский брак и ни на какое общеполезное

деяние. Родившись, он удивился и так прожил до старости с

голубыми глазами на моложавом лице. Когда Захар Павлович делал

дубовую сковородку, бобыль поражался, что на ней все равно

ничего нельзя изжарить. Но Захар Павлович наливал в деревянную

сковородку воды и достигал на медленном огне того, что вода

кипела, а сковородка не горела. Бобыль замирал от удивления:

-- Могучее дело. Куда ж тут, братцы, до всего дознаться!

И у бобыля опускались руки от сокрушающих всеобщих тайн. Ни

разу никто не объяснил бобылю простоты событий -- или он сам

был вконец бестолковый. Действительно, когда Захар Павлович

попробовал ему рассказать, отчего ветер дует, а не стоит на

месте, бобыль еще более удивился и ничего не понимал, хотя

чувствовал происхождение ветра точно.

-- Да неужто? Скажи пожалуйста! Стало быть, от солнечного

припеку? Милое дело!..

Захар Павлович объяснил, что припек дело не милое, а просто

-- жара.

-- Жара?! -- удивился бобыль. -- Ишь ты, ведьма какая!

У бобыля только передвигалось удивление с одной вещи на

другую, но в сознание ничего не превращалось. Вместо ума он жил

чувством доверчивого уважения.

За лето Захар Павлович переделал из дерева все изделия,

какие знал. Землянка и ее усадебное прилежащее место было

уставлено предметами технического искусства Захара Павловича --

полный комплект сельскохозяйственного инвентаря, машин,

инструментов, предприятий и житейских приспособлений -- все

целиком из дерева. Странно, что ни одной вещи, повторявшей

природу, не было: например, лошади, тыквы или еще чего.

В августе бобыль пошел в тень, лег животом вниз и сказал:

-- Захар Павлович, я помираю, я вчера ящерицу съел... Тебе

два грибка принес, а себе ящерицу сжарил. Помахай мне лопухом

по верхам -- я ветер люблю.

Захар Павлович помахал лопухом, принес воды и попоил

умиравшего.

-- Ведь не умрешь. Тебе только кажется.

-- Умру, ей-богу, умру, Захар Палыч, -- испугался солгать

бобыль. -- Нутре% ничего не держит, во мне глист громадный

живет, он мне всю кровь выпил...

Бобыль повернулся навзничь:

-- Как ты думаешь, бояться мне аль нет?

-- Не бойся, -- положительно ответил Захар Павлович. -- Я

бы сам хоть сейчас умер, да все, знаешь, занимаешься разными

изделиями...

Бобыль обрадовался сочувствию и к вечеру умер без испуга.

Захар Павлович во время его смерти ходил купаться в ручей и

застал бобыля уже мертвым, задохнувшимся собственной зеленой

рвотой. Рвота была плотная и сухая, она тестом осела вокруг рта

бобыля, и в ней действовали белые мелкокалиберные черви.

Ночью Захар Павлович проснулся и слушал дождь: второй дождь

с апреля месяца. "Вот бы бобыль удивился", -- подумал Захар

Павлович. Но бобыль мокнул один в темноте ровно льющихся с неба

потоков и тихо опухал.

Сквозь сонный, безветренный дождь что-то глухо и грустно

запело -- так далеко, что там, где пело, наверно, не было дождя

и был день. Захар Павлович сразу забыл бобыля, и дождь, и голод

-- и встал. Это гудела далекая машина, живой работающий

паровоз. Захар Павлович вышел наружу и постоял во влаге теплого

дождя, напевающего про мирную жизнь, про обширность долгой

земли. Темные деревья дремали раскорячившись, объятые лаской

спокойного дождя; им было так хорошо, что они изнемогали и

пошевеливали ветками без всякого ветра.

Захар Павлович не обратил внимания на отраду природы, его

разволновал неизвестный смолкший паровоз. Когда он ложился

обратно спать, он подумал, что дождь -- и тот действует, а я

сплю и прячусь в лесу напрасно: умер же бобыль, умрешь и ты;

тот ни одного изделия за весь свой век не изготовил -- все

присматривался да приноравливался, всему удивлялся, в каждой

простоте видел дивное дело и руки не мог ни на что поднять,

чтобы чего-нибудь не испортить; только грибы рвал, и то

находить их не умел; так и умер, ни в чем не повредив природы.

Утром было большое солнце, и лес пел всею гущей своего

голоса, пропуская утренний ветер под исподнюю листву. Захар

Павлович заметил не столько утро, сколько смену работников --

дождь уснул в почве, его заместило солнце; от солнца же

поднялась суета ветра, взъерошились деревья, забормотали травы

и кустарники и даже сам дождь, не отдохнув, снова вставал на

ноги, разбуженный щекочущей теплотой, и собирал свое тело в

облака.

Захар Павлович положил в мешок свои деревянные изделия --

сколько их в нем уместилось -- и пошел вдаль, по грибной бабьей

тропинке. На бобыля он не посмотрел: мертвые невзрачны; хотя

Захар Павлович знал одного человека, рыбака с озера Мутево,

который многих расспрашивал о смерти и тосковал от своего

любопытства; этот рыбак больше всего любил рыбу, не как пищу, а

как особое существо, наверное знающее тайну смерти. Он

показывал глаза мертвых рыб Захару Павловичу и говорил: "Гляди

-- премудрость". Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она

и немая и глядит без выражения; тел/о'к ведь и тот думает, а

рыба нет -- она все уже знает". Созерцая озеро годами, рыбак

думал все об одном и том же -- об интересе смерти. Захар

Павлович его отговаривал: "Нет там ничего особого: так,

что-нибудь тесное". Через год рыбак не вытерпел и бросился с

лодки в озеро, связав себе ноги веревкой, чтобы нечаянно не