Автор: Хемингуэй Э.
Снега Килиманджаро
Килиманджаро--покрытый вечными снегами горный массив высотой в 19710 футов, как говорят, высшая точка Африки. Племя масаи называет его западный пик "Нгайэ-Нгайя", что значит "Дом бога". Почти у самой вершины западного пика лежит иссохший мерзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может.
-- Самое удивительное, что мне совсем не больно,--сказал он.-- Только так и узнают, когда это начинается.
-- Неужели совсем не больно?
-- Нисколько. Правда, запах. Но ты уж прости. Тебе, должно быть, очень неприятно,
-- Перестань. Пожалуйста, перестань.
-- Посмотри на них,-- сказал он.-- Интересно, что их сюда влечет? Самое зрелище или запах?
Койка, на которой он лежал, стояла под тенистой кроной мимозы, и, глядя дальше, на залитую слепящим солнцем долину, он видел трех громадных птиц, раскорячившихся на земле, а в небе парило еще несколько, отбрасывая вниз быстро скользящие тени.
-- Они торчат здесь с того самого дня, как сломался наш грузовик,-- сказал он.--Сегодня в первый раз сели на землю. Сначала я очень внимательно следил за ними на тот случай, если понадобится всунуть их в какой-нибудь рассказ. Но теперь даже думать об этом смешно.
-- Не надо,--сказала она.
-- Да ведь это я просто так,-- сказал он.-- Когда говоришь, легче. Впрочем, я вовсе не хочу доставлять тебе неприятности
-- Ты прекрасно знаешь, что дело не в этом,-- сказала она.-- Я нервничаю только потому, что чувствую свою беспомощность. Мы с тобой должны взять себя в руки и ждать самолета.
-- Или не ждать самолета.
-- Ну, скажи, что мне сделать? Неужели я ничем не могу помочь?
-- Можешь отрубить мне ногу, тогда не поползет дальше; впрочем, сомневаюсь. Или можешь пристрелить меня. Ты теперь меткий стрелок. Ведь я научил тебя стрелять?
-- Не надо так. Хочешь, я почитаю вслух?
-- Что?
-- Что-нибудь из того, что мы еще не читали.
-- Нет, я не могу слушать,-- сказал он.-- Разговаривать легче. Мы ссоримся, а так время идет быстрее.
-- Я не ссорюсь. Я не хочу ссориться с тобой. Не будем больше ссориться. Даже если нервы совсем развинтятся. Может, сегодня за нами пришлют грузовик. Может, прилетит самолет.
-- Я не желаю двигаться с места,--сказал он.--Какой смысл? Разве только, чтобы тебе стало легче.
-- Это трусость.
-- Дай человеку спокойно умереть, неужели тебе обязательно нужно браниться? Что толку обзывать меня трусом?
-- Ты не умрешь.
-- Перестань говорить глупости. Я умираю. Спроси вон у тех гадин. -- Он посмотрел туда, где три громадных омерзительных птицы сидели, втянув головы в перья, взъерошенные на шее. Четвертая опустилась на землю, пробежала немного, быстро перебирая ногами, и медленно, вразвалку, двинулась к остальным.
-- Они кружат около каждой стоянки. Обычно их просто не замечаешь. Ты не умрешь, если сам не сдашься!
-- Где ты это вычитала? Боже, до чего ты глупа!
-- Тогда думай о ком-нибудь другом.
--Ну уж нет! -- сказал он. -- Хватит с меня этого занятия. Он откинулся на подушку и несколько минут лежал молча, глядя на струившийся от зноя воздух и на кромку зеленевшего вдали кустарника. Там ходили барашки, крохотные и белые на желтом фоне, а еще дальше виднелось стадо зебр, совсем белых рядом с зелеными кустами. Место для стоянки было выбрано отличное -- под большими деревьями, у подножия холма, хорошая вода, а в двух шагах почти пересохший источник, над которым по утрам летали куропатки.
-- Хочешь, я почитаю вслух?-- спросила она снова. Она сидела возле койки на складном парусиновом стуле.-- Вот и ветерок поднимается.
-- Нет, спасибо.
-- Может быть, грузовик скоро придет.
-- Мне совершенно безразлично, придет он или не придет.
-- А мне не безразлично.
-- У нас всегда так: что не безразлично тебе, безразлично мне.
-- Нет, не всегда, Гарри.
Надо бы выпить.
Тебе это вредно. У Блэка сказано -- воздерживаться от алкоголя. Тебе нельзя пить.
Моло! -- крикнул он.
Да, бвана.
Принеси виски с содовой.
Да, бвана.
Тебе нельзя пить,-- сказала она.-- Ты сдаешься, об этом я и говорила. Ведь там же сказано, что пить вредно. Я знаю, что тебе это вредно.
Нет,-- сказал он.-- Мне это полезно.
Значит, теперь уже ничего не поделаешь, думал он. Значит, теперь он ничего не доведет до конца. Значит, вот чем все это завершается -- пререканиями из-за виски. С тех пор как на правой ноге у него началась гангрена, боль прекратилась, а вместе с болью исчез и страх, и он ощущал теперь только непреодолимую усталость и злобу, оттого что таков будет конец. То, что близилось, не вызывало у него ни малейшего любопытства. Долгие годы это преследовало его, но сейчас это уже ничего не значило. Странно, что именно усталость так все облегчает.
Теперь он уже никогда не напишет о том, что раньше всегда приберегалось до тех пор, пока он не будет знать достаточно, чтобы написать об этом как следует. Что ж, по крайней мере, он не потерпит неудачи. Может быть, у него все равно ничего бы не вышло, поэтому он и откладывал свои намерения в долгий ящик и никак ее мог взяться за перо. Впрочем, теперь правды никогда не узнаешь.
-- Не надо было приезжать сюда,--сказала женщина. Она смотрела на стакан у него в руке и кусала губы.--В Париже ничего подобного с тобой бы не случилось. Ты всегда говорил, что любишь Париж. Можно было бы остаться в Париже или уехать куда-нибудь еще. Я бы поехала куда угодно. Я же говорила, что поеду, куда только ты захочешь. Если тебе хотелось поохотиться, мы могли бы поехать в Венгрию, там все было бы к нашим услугам.
-- Всему виной твои поганые деньги,-- сказал он.
-- Это несправедливо,-- сказала она.-- Они столько же твои, сколько и мои. Я все бросила и ездила за тобой всюду, куда тебе хотелось, и я делала все, что тебе хотелось. Но сюда не надо было приезжать.
-- Ты же говорила, что тебе здесь нравится.
-- Да, когда ты был здоров. А сейчас здесь невыносимо. Я не понимаю, почему у тебя должна была разболеться нога. Чем мы это заслужили" что мы такое сделали?
-- Я сделал вот что: сначала забыл прижечь йодом царапину на колене. Потом перестал думать об этом, потому что до сих пор никакая инфекция ко мне не приставала. Потом, когда нога разболелась, я примачивал ранку слабым раствором карболки, так как другие дезинфицирующие средства у нас вышли. От этого закупорились мелкие сосуды, началась гангрена. -- Он взглянул на нее.-- Что еще?
-- Я не об этом.
-- Если бы мы наняли настоящего шофера, а не какого-то идиота-туземца, он проверил бы уровень масла в моторе и не пережег бы подшипник.
-- Я не об этом.
-- Если бы ты не распростилась со своими друзьями, со всей этой сворой из Уэстбери, Саратоги, Палм-Бича и не ушла ко мне...
-- Это несправедливо. Ведь я любила тебя. И сейчас люблю. И всегда буду любить. Разве ты меня не любишь?
-- Нет, -- сказал он. -- По-моему, нет. По-моему, я тебя никогда не любил.
-- Что ты говоришь, Гарри? Ты сошел с ума.
-- Нет. Мне сходить не с чего, при всем желании.
-- Не пей виски,-- сказала она.-- Милый, я прощу тебя, не пей. Мы должны сделать все, что в наших силах.
-- Делай ты,-- сказал он.-- А я устал.
Сейчас он видел перед собой вокзал в Карагаче. Он уезжал тогда из Фракии после отступления и стоял с вещевым мешком за плечами, глядя, как фонарь экспресса Симплон-- Ориент рассекает темноту. Вот это он тоже откладывал впрок, и еще про утренний завтрак и про то, как смотрели из окна и видели снег на горах в Болгарии, и секретарша Нансеновской миссии спросила шефа, неужели это снег, и старик посмотрел туда и сказал: нет, это не снег. Для снега слишком рано. И секретарша повторила, обращаясь к другим девушкам: вы слышали? Это не снег, и они хором: это не снег, мы ошиблись. Не это был снег, самый настоящий снег, и шеф заслал туда, в горы, уйму народу, когда начался обмен населения. Людям пришлось пробираться по глубоким заносам, и они погибли в ту зиму все до одного.
В Гауэртале в тот год на рождество тоже шел снег. В тот год, когда они жили в домике дровосека с квадратной изразцовой печкой, которая занимала полкомнаты, и спали на тюфяках, набитых буковыми листьями. Тогда же в домик пришел дезертир, и на снегу от его ног тянулись кровавые следы. Он сказал, что за ним гонятся, и они дали ему шерстяные носки и отвлекли жандармов разговорами, пока следы не замело.
В Шрунсе на первый день рождества снег так блестел, что глазам было больно смотреть из окна Weinstube (кабачок (нем.).) на прихожан расходившихся после церковной службы по домам. Там же, в Шрунсе, они поднимались по укатанной санями, желтой от конской мочи дороге вдоль реки, мимо крутых гор, поросших сосновым лесом, -- поднимались пешком, неся тяжелые лыжи на плече; и там же они совершили великолепный спуск на лыжах вниз по леднику над Мадленер-Хаус; снег был гладкий, как сахарная глазурь, и легкий, как порошок, и он помнил бесшумный от быстроты полет, когда подаешь камнем вниз, точно птица.
Они застряли в Мадленер-Хаус на целую неделю из-за бурана, играли в карты при свете дымящего фонаря, и ставки поднимались все выше и выше, по мере того как проигрывал герр Ленц. Наконец он проиграл все дочиста. Все -- деньги лыжной школы, доход за целый сезон, потом все свои сбережения. Он видел его, как живого,--длинноносый, берет карты со стола и ставит "Sans voir" (втемную (франц.).). Игра шла тогда круглые сутки. Снег валит -- играют. Метели нет, -- играют. Он подумал о том, сколько времени ушло у него в жизни на карты.
Но он не написал ни строчки ни об этом, ни о том холодном, ясном рождественском дне, когда горы четко виднелись по ту сторону долины, над которой Баркер перелетел линию фронта, чтобы бомбить поезд с австрийскими офицерами, уезжавшими с позиций домой, поливал их пулеметным огнем, когда они рассыпались и побежали кто куда. Он вспомнил, как Баркер зашел потом в офицерскую столовую и начал рассказывать об этом. И как вдруг стало тихо и, кто-то сказал: "Зверь, сволочь паршивая". Австрийцы, которых они убивали тогда, были такие же, с какими он позднее ходил на лыжах. Нет, не такие же. Ганс, с которым он ходил на лыжах весь тот год, служил в егерском полку, и, охотясь вместе на зайцев в небольшой долине над лесопилкой, они говорили о боях у Пасубио и о наступлении под Петрикой и Асалоне, и он не написал об этом ни единой строчки. Ни о Монте-Корно, ни о Сьете-Коммуни, ни об Арсиеро.