Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
5 сентября 1918 года Советом Народных Комиссаров было принято постановление, разрешающее расстреливать “все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам”. С этого постановления в стране фактически начался красный террор.
“Я вежлив с жизнью современною”, — пишет Гумилев. И действительно, он был подчеркнуто вежлив, вежлив той ледяной вежливостью, которая ничуть не теплее равнодушия. 11 февраля 1921 года в Доме литераторов состоялся вечер памяти Пушкина, и ничто не помешало Гумилеву появиться на нем во фраке. Прямой и надменный, он проходит по залам. Вокруг замерзшие люди в валенках, свитерах, потертых полушубках. Гумилев тоже дрогнет от холода, но виду не подает, он величественно и любезно раскланивается направо и налево, беседует со знакомыми в светском тоне. Весь вид его говорит: “Ничего не произошло. Революция? Не слыхал.”
И так во всем... Он истово, демонстративно, обнажив стриженую голову, крестился на все церкви. Как, и монархии больше нет? Гумилев не в курсе — он читает матросам “Галлу”, особенно напирая на “портрет моего государя”...
Был заговор или его не было — не имеет значения. Ясно было, что с этой холодной, надменной вежливостью у Гумилева одна дорога. Сейчас уже доказано, что “дело Гумилева” сфабриковано ЧК. Известно, что перед расстрелом он улыбался, докуривая папироску... Дата и место смерти — 27 августа 1921 года, близ Бернгардовки.
Сразу после гибели Гумилева А. И. Куприн написал статью “Крылатая душа”. Куприн не был Гумилеву близким человеком, но как раз некоторая отстраненность, дистанция помогли ему увидеть то, что не смогли увидеть стоящие рядом — фигуру Поэта во весь рост.
Куприн пишет: “Никогда ни в каком заговоре он участвовать не мог. Заговор — это стая. В обезумевшей, голодной, холодной России, заведенной за пределы того, что может стерпеть человек, — заговор из пяти людей уже не заговор, а провал и катастрофа. А у Гумилева был холодный, скептический и проницательный ум. Я не думаю также, чтобы он удостоил доносчиков каких-нибудь разъяснений по поводу своего политического символа веры. Но, знаете, сорвется иногда у человека, умеющего глубоко презирать и холодно ненавидеть, сорвется, может быть даже совсем невольно, — всего лишь один, быстрый, как молния, пронзительный взгляд, но в нем палач мгновенно прочтет: и то, как он микроскопически мал, гадок, глуп, грязен и труслив в сравнении со спокойно стоящей перед ним жертвой, и то... что эта бесконечная разница пребудет во веки веков. И тогда конец. Тогда неизбежна смерть избраннику, тому, кого сам Бог отметил при рождении прикосновением своего перста на возвышенную жизнь и ужасную кончину”.
Летящей горою за мною несется
Вчера,
А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,
Иду... но когда-нибудь в
Бездну сорвется Гора.
Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.
И если я волей себе подчиняю людей,
И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,
И если я ведаю тайны — поэт, чародей,
Властитель вселенной, — тем будет страшнее
паденье.
Поэты всегда предчувствовали свой уход, знали, каким он будет. Но все-таки не бесполезна Ваша дорога, Николай Степанович! В безвозвратное прошлое ушла та Россия, которую Вы любили и знали. Но долгие десятилетия “поражения” минули, и страна ждет возрождения.