Друг, учитель и помощник — вот какую роль, согласно Ахматовой, играл Лозинский по отношению к трем главным акмеистам: «Я капризничала, а он ласково говорил: “Она занималась со своим секретарем и была не в духе”. <...> и через много, много лет (“Из шести книг”, 1940): “Конечно, раз вы так сказали, так и будут говорить, но, может быть, лучше не портить русский язык”. И я исправляла ошибку <...> Это он при мне сказал Осипу, чтобы тот исправил стих: “И отравительница Федра”, потому что Федра никого не отравляла, а просто была влюблена в своего пасынка. Гуму он тоже не раз поправлял мифологические и прочие оплошности» (702).
Шаг за шагом, мы вплотную приблизились к базовому тезису ахматовской концепции «Серебряного века» и акмеизма. Его можно сформулировать примерно так: именно трем акмеистам, вместе с их «другом, учителем и помощником» Михаилом Лозинским было дано увенчать своим творчеством и (что не менее важно) жизненным поведением «Серебряный век» русской поэзии. «<...>это исполнение мечты символистов, т.е. это то, что они проповедовали в теории, но никогда не осуществляли в своих произведениях» (109). Эти слова В.М. Жирмунского о «Поэме без героя», многократно цитируемые на страницах ахматовских записных книжек (см., например: 109, 173, 210, 261, 451), как нельзя лучше синтезируют в себе концепцию акмеизма в целом, разработанную Ахматовой. Не случайно, сама Ахматова рекомендовала рассматривать «Поэму без героя» как логическое продолжение произведений Гумилева и Мандельштама: «По духу она близка “Огненному столпу” и позднему Мандельштаму» (148). (Трудно удержаться от соблазна, и не обратить в скобках внимания на то обстоятельство, что характеристика Жирмунским «Поэмы без героя» полемически (?) перекликается со следующим суждением Пастернака о Марине Цветаевой: «...ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты, вместе взятые» [29]).
Может быть, наиболее выразительным на страницах записных книжек Ахматовой является следующее определение акмеизма, состоящее из риторического вопроса и категорического ответа на этот вопрос: «А еще что такое акмеизм? — Чувство ответственности, кот<орого> у символистов вовсе не было» (650). Здесь под акмеизмом понимается уже не кружок друзей и даже не литературное направление, а почти орден праведников, противостоящих безответственности легкомысленных предшественников. То самое, о чем Мандельштам в 1923 году уже отстраненно писал Л.В. Горнунгу: «...акмеизма нет совсем. Он хотел быть лишь “совестью” поэзии. Он суд над поэзией, а не сама поэзия. Не презирайте современных поэтов. На них благословенье прошлого» [30].
* * *
Стремление и умение Ахматовой преподнести собственную точку зрения как объективную истину привели к тому, что многие младшие современники восприняли ахматовскую «историю русской литературы начала ХХ столетия» как свод непререкаемых аксиом. Особую роль в популяризации ахматовской концепции «Cеребряного века» сыграла «Вторая книга» Надежды Яковлевны Мандельштам.
Когда из области личных воспоминаний Надежда Яковлевна вступила в область рассуждений об эпохе, которую она не застала, мнения и оценки Ахматовой послужили для мемуаристки главной опорой. С.С. Аверинцев следующим образом изложил миф о «Cеребряном веке», представленный во «Второй книге»: «Главы символистского движения, прежде всего Вяч. Иванов и Брюсов, “соблазнители” и “ловцы душ”, разрушили или подменили христианскую моральную традицию, увели от вечных ценностей и ясных критериев, явившись предтечами грядущего одичания <...> Дело символистов было в более брутальных формах продолжено футуристами, получившими от своих предшественников благословение. Однако в защиту отринутого “христианского просвещения”, как некие рыцари, выступили акмеисты. Поскольку ни Зенкевич, ни Нарбут, не говоря уже о Городецком, в рыцари, тем более христианские, не годятся, рыцарей оказывается трое: Гумилев, Ахматова, Мандельштам» [31].
Вряд ли есть нужда специально доказывать, что сходство взглядов Ахматовой и Н.Я. Мандельштам на историю русской поэзии начала ХХ века предстает просто разительным (об этом в свое время говорил Иосиф Бродский). Более того: стиль, тон и даже некоторые конкретные замечания Надежды Яковлевны, касающиеся «Cеребряного века», отчетливо перекликаются с ахматовскими. «Современное литературовед<ение> невозможно без критики источников. Пора научиться отличать маразматический (Масо) и злопыхательский (Нев<едомская>) бред от добросовестной работы памяти», — отмечает Ахматова в своей записной книжке 1965 года (727—728). «Надо различать брехню зловредную <...>, наивно-глупую <...>, смешанную глупо-поганую <...>, лефовскую <...>, редакторскую <...> и добродушную», — так Н.Я. Мандельштам аттестовала мемуары о своем муже, опубликованные в СССР и на Западе (делая исключение для ахматовских «Листков из дневника)» [32].
Но ведь даже и самая плодотворная научная традиция изучения произведений акмеистов и близких к акмеистам поэтов, сложившаяся в работах представителей московско-тартуской школы, в течение долгих лет обосновывала и углубляла именно ахматовскую концепцию «серебряного века» и акмеизма [33]. А это, в свою очередь, привело к тому, что филологи высочайшей квалификации занимались не только творчеством акмеистов, но и — мифотворчеством об акмеизме: особенно, когда от частных наблюдений нужно было перейти к общим выводам [34]. Таким, например, представляется нам вывод «о необыкновенно развитом» у акмеистов «чувстве историзма», противопоставленный тезису «об устремлении символистов к трансцендентальному, внеисторическому как подлинной реальности», выдвинутый пятью авторами основополагающего исследования о Мандельштаме и Ахматовой [35] (тем более, что чуть ниже говорится об особых свойствах акмеистической памяти, которая, согласно пяти авторам, понималась Мандельштамом и Ахматовой (только ими?) как «глубоко нравственное начало, противостоящее беспамятству, забвению и хаосу как основа творчества, веры и верности») [36].
Открыв универсальные законы построения стихотворного текста, авторы статьи «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма» на определенном этапе своей работы сознательно ограничили сами себя. Героями их исследования стали Ахматова и Мандельштам, чей нравственный облик максимально соответствовал представлению московско-тартуского круга об идеальном поэте, попавшем под пресс «эпохи Москвошвея». Устное свидетельство Ю.И. Левина: предложенная им кандидатура Б.Л. Пастернака была остальными авторами статьи «забракована».
И уже почти пародийно мотивы ахматовской концепции акмеизма отразились в книгах и статьях провинциальных эпигонов Владимира Николаевича Топорова и его коллег. «<...> акмеизм как таковой, — говорится, например, в одной из таких работ, — представляет собой богатейшую и еще не вполне адекватно оцененную сокровищницу, состоящую из шедевров именно качественно определенных, к тому же, несущих в себе те самые христианские “чувства добрые”, которые и Пушкин, и Гоголь, и Достоевский считали основным достоинством “русской лиры”» [37].
Разумеется, необходимо отметить, что очень многое из сказанного Ахматовой, а также ее последователями об акмеизме и о «Серебряном веке» совершенно справедливо и отнюдь не нуждается в пересмотре. Абсолютно неверным кажется нам и высказываемое порой мнение об отсутствии какой бы то ни было поэтической и уж тем более человеческой общности между участниками акмеистического движения.
«Скорректировать» концепцию акмеизма, созданную поздней Ахматовой, на наш взгляд, позволит, лишенное тенденциозности, сопоставление поэзии акмеистов с творчеством других стихотворцев 1910-х годов, в первую очередь постсимволистов. Пока же отметим только, что, говоря об акмеизме, необходимо разграничить понятия литературное направление (каким безусловно являлся символизм) и литературная школа.
Сумев сформировать крепкую литературную школу в коллективном лице «Цеха поэтов», Гумилев и Городецкий так и не смогли сплотить лучших «учеников» этой школы под знаменем сколько-нибудь жизнеспособного литературного направления. «Цех поэтов» литературной школой был. Шесть стихотворцев-акмеистов — было. Акмеизма как идейно-эстетической основы для творчества шести поэтов — не было.
А настоящую заметку нам хотелось бы завершить высказыванием Ахматовой, которое так же, как замечание поэтессы об «облаков гряде», было зафиксировано в дневнике Л.К. Чуковской: «В молодости, лет двадцати трех - двадцати четырех любят стихи поэтов своей группы» [38].
Примечания
1. Хотя неудачность термина «Серебряный век» была убедительно продемонстрирована в новейшей монографии Омри Ронена (см.: Ronen O. The Fallacy of the Silver Age in Twentieth-Century Russian Literature // Sign / Tex t/ Culture: Studies in Slavic an Comparative Semiotics. - Amsterdam, 1997. Vol. I), мы все же решаемся воспользоваться этим термином в настоящей работе, поскольку она посвящена осмыслению русской поэзии 1910-х гг. именно как «серебряного века».
2. Гаспаров М.Л. Из разговоров С.С. Аверинцева // Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 168.
3. Ронен О. Осип Мандельштам // Литературное обозрение. М., 1991. № 1. С. 11.
4. Тименчик Р.Д. Заметки об акмеизме // Russian Literature. Amsterdam, 1974. № 7/8. С. 23. См. в этих же заметках несколькими строками ниже «о принципиальных трудностях или даже невозможности составления подобной дефиниции».
5. Цит. по: Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 111-112.
6. См.: Куприяновский П. Пометки А. Блока на манифестах поэтов-акмеистов // Ученые записки Ивановского гос. пед. инст. Т. XII. Иваново, 1957.
7. См.: Гумилев Н. Собр. соч.: В 4-х тт. Т. 4. Вашингтон, 1968. С. Х.