- Знаем мы этого сына -слышали о нем... На отца похож?
- Круглее... серьезности больше... такой холодный!
- Ну, ты, брат, смотри теперь в оба! А то они тебя огложут... Этот Тарас тестя своего в Екатеринбурге так ловко обтяпал...
- Пусть и меня обтяпает, коли хочет. Я ему за это, кроме спасиба, ни слова не скажу...
- Это ты всё о старом? Чтобы освободиться? Брось! На что тебе свобода? Что ты будешь с ней делать? Ведь ты ни к чему не способен, безграмотен... Вот если бы мае освободиться от необходимости пить водку и есть хлеб!
Ежов вскочил на ноги и, встав против Фомы, стал говорить высоким голосом и точно декламируя:
- Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с кровью сердца плюнул бы в рожи нашей интеллигенции, чёр -рт ее побери! Я бы им сказал: "Букашки! вы, лучший сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью и слезами десятков поколений русских людей! О! гниды! Как вы дорого стоите своей стране! Что же вы делаете для нее? Превратили ли вы слезы прошлого в перлы? Что дали вы жизни? Что сделали? Позволили победить себя? Что делаете? Позволяете издеваться над собой..."
Он в ярости затопал ногами и, сцепив зубы, смотрел на Фому горящим, злым взглядом, похожий на освирепевшее хищное животное.
- Я сказал бы им: "Вы! Вы слишком много рассуждаете, но вы мало умны и совершенно бессильны и - трусы все вы! Ваше сердце набито моралью и добрыми
намерениями, но оно мягко и тепло, как перина, дух творчества спокойно и крепко спит в нем, и оно не бьется у вас, а медленно покачивается, как люлька". Окунув перст в кровь сердца моего, я бы намазал на их лбах клейма моих упреков, и они, нищие духом, несчастные в своем самодовольстве, страдали бы... О, уж тогда они страдали бы! Бич мой тонок, и тверда рука! И я слишком люблю, чтоб жалеть! А теперь они -не страдают, ибо слишком много, слишком часто и громко говорят о своих страданиях! Лгут! Истинное страдание молчаливо, истинная страсть не знает преград себе!.. Страсти, страсти! Когда они возродятся в сердцах людей? Все мы несчастны от бесстрастия...
Задохнувшись, он закашлялся и кашлял долго, бегая по комнате и размахивая руками, как безумный. И снова встал пред Фомой с бледным лицом и налившимися кровью глазами. Дышал он тяжело, губы у него вздрагивали, обнажая мелкие и острые зубы. Растрепанный, с короткими волосами на голове, он походил на ерша, выброшенного из воды. Фома не первый раз видел его таким и, как всегда, заражался его возбуждением. Он слушал кипучую речь маленького человека молча, не стараясь понять ее смысла, не желая знать, против кого она направлена, - глотая лишь одну ее силу. Слова Ежова брызгали на него, как кипяток, и грели его душу.
- Я знаю меру сил моих. я знаю- мне закричат: "Молчать!" Скажут: "Цыц!" Скажут умно, скажут спокойно, издеваясь надо мной, с высоты величия своего скажут... Я знаю - я маленькая птичка, о, я не соловей! Я неуч по сравнению с ними, я только фельетонист, человек для потехи публики... Пускай кричат и оборвут меня, пускай! Пощечина упадет на щеку, а сердце все-таки будет биться! И я скажу им: "Да, я неуч! И первое мое преимущество пред вами есть то, что я не знаю ни одной книжной истины, коя для меня была бы дороже человека! Человек есть вселенная, и да здравствует вовеки он, носящий в себе весь мир! А вы, вы ради слова, в котором, может быть, не всегда есть содержание, понятное вам, - вы зачастую ради слова наносите друг другу язвы и раны, ради слова брызжете друг на друга желчью, насилуете душу... За это жизнь сурово взыщет с вас, поверьте: разразится буря, и она сметет и смоет вас с земли, как дождь и ветер пыль с дерева! На языке людском есть только одно слово, содержание коего всем ясно и дорого, и, когда это слово произносят, оно звучит так: свобода!"
- Круши! - взревел Фома, вскочив с дивана и хватая Ежова за плечи. Сверкающими глазами он заглядывал в лицо Ежова, наклонясь к нему, и с тоской, с горестью почти застонал: -Э-эх! Николка... Милый, жаль мне тебя до смерти! Так жаль -сказать не могу!
- Что такое? Что ты? -отталкивая его, крикнул Ежов, удивленный и сбитый неожиданным порывом и странными словами Фомы.
- Эх, брат! - говорил Фома, понижая голос, отчего он становился убедительнее и гуще. - Живая ты душа, - за что пропадаешь?
- Кто? Я? Пропадаю? Врешь!
- Милый! Ничего ты не скажешь никому! Некому! Кто тебя услышит? Только я вот...
- Пошел ты к чёрту! - злобно крикнул Ежов, отскакивая от него, как обожженный.
А Фома говорил убедительно и с великой грустью:
- Ты говори! Говори мне! Я вынесу твои слова куда надо... Я их понимаю... И ах, как я ожгу людей! Погоди только!.. Придет мне случай!..
- Уйди! -истерически закричал Ежов, прижавшись спиной к стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся черная женщина. Лицо у нее было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула голову, протянула к Ежову руку и заговорила с шипением и свистом:
- Николай Матвеевич! Извините -это невозможно! Зверский вой, рев!.. Каждый день гости... Полиция ходит... Нет, я больше терпеть не могу! У меня нервы... Извольте завтра очистить квартиру... Вы не в пустыне живете -вокруг вас -люди!.. Всем людям нужен покой... У меня - зубы... Завтра же, прошу вас...
Она говорила быстро, большая часть ее слов исчезала в свисте и шипении; выделялись лишь те слова, которые она выкрикивала визгливым, раздраженным голосом. Концы платка торчали на голове у нее, как маленькие рожки, и тряслись от движения ее челюсти. Фома при виде ее взволнованной и смешной фигуры опустился на диван. Ежов стоял и, потирая лоб, с напряжением вслушивался в ее речь...
- Так и знайте! - крикнула она, а за дверью еще раз сказала: -Завтра же! Безобразие...
- Ч-чёрт! -прошептал Ежов, тупо глядя на дверь.
- Н -да -а! Строго! - удивленно поглядывая на него, сказал Фома.
Ежов, подняв плечи, подошел к столу, налил половину чайного стакана водки, проглотил ее и сел у стола, низко опустив голову. С минуту молчали. Потом Фома робко и негромко сказал:
- Как всё это произошло... глазом не успели моргнуть, и - вдруг такая разделка... а?
- Ты! - вскинув голову, заговорил Ежов вполголоса, озлобленно и дико глядя на Фому. - Ты молчи! Ты -чёрт тебя возьми... Ложись и спи!.. Чудовище... Кошмар... у!
Он погрозил Фоме кулаком. Потом налил еще водки и снова выпил...
Через несколько минут Фома, раздетый, лежал на диване и сквозь полузакрытые глаза следил за Ежовым, неподвижно в изломанной позе сидевшим за столом. Он смотрел в пол, и губы его тихо шевелились... Фома был удивлен - он не понимал, за что рассердился на него Ежов? Не за то же, что ему отказали от квартиры? Ведь он сам кричал...
- О, дьявол!.. -прошептал Ежов и заскрипел зубами.
Фома осторожно поднял голову с подушки. Ежов, глубоко и шумно вздыхая, снова протянул руку к бутылке... Тогда Фома тихонько сказал ему:
- Пойдем лучше куда-нибудь в гостиницу... Еще не поздно...
Ежов посмотрел на него и странно засмеялся, потирая голову руками. Потом встал со стула и кратко сказал Фоме:
- Одевайся!..
И, видя, как медленно и неуклюже Фома заворочался на диване, он нетерпеливо и со злобой закричал:
- Ну, скорее возись!.. Оглобля символическая!
- А ты не ругайся! - миролюбиво улыбаясь, сказал Фома. - Стоит ли сердиться из-за того, что баба расквакалась?
Ежов взглянул на него, плюнул и резко захохотал...
XIII
- Все ли эдеся? -спросил Илья Ефимович Кононов, стоя на носу своего нового парохода и сияющими глазами оглядывая толпу гостей. - Кажись, все!
И, подняв кверху свое толстое и красное счастливое лицо, он крикнул капитану, уже стоявшему на мостике у рупора:
- Отваливай, Петруха!
- Есть!..
Капитан обнажил лысую голову, истово перекрестился, взглянув на небо, провел рукой по широкой черной бороде, крякнул и скомандовал:
- Назад! Тихий!
Гости, следуя примеру капитана, тоже стали креститься, их картузы и цилиндры мелькнули в воздухе, как стая черных птиц.
- Благослови -ко, господи! - умиленно воскликнул Кононов.
- Отдай кормовую! Вперед! - командовал капитан. Огромный "Илья Муромец" могучим вздохом выпустил в борт пристани густой клуб белого пара и плавно, лебедем, двинулся против течения.
- Эк пошел! - с восхищением сказал коммерции советник Луп Резников, человек высокий, худой и благообразный. - Не дрогнул! Как барыня в пляс!..
- Левиафан! - благочестиво вздыхая, молвил рябой и сутулый Трофим Зубов, соборный староста, первый в городе ростовщик.
День был серый; сплошь покрытое осенними тучами небо отразилось в воде реки, придав ей холодный свинцовый отблеск. Блистая свежестью окраски, пароход плыл по одноцветному фону реки огромным, ярким пятном, и черный дым его дыхания тяжелой тучей стоял в воздухе. Белый, с розоватыми кожухами, ярко-красными колесами, он легко резал носом холодную воду и разгонял ее к берегам, а стекла в круглых окнах бортов и в окнах рубки ярко блестели, точно улыбаясь самодовольной, торжествующей улыбкой.
- Господа почтенная компания! - сняв шляпу с головы, возгласил Кононов, низко кланяясь гостям. - Как теперь мы, так сказать, воздали богу - богови, то позвольте, дабы музыканты воздали кесарю -кесарево!
И, не ожидая ответа гостей, он, приставив кулак ко рту, крикнул:
- Музыка! "Славься" играй!
Военный оркестр, стоявший за машиной, грянул марш.
А Макар Бобров, директор купеческого банка, стал подпевать приятным баском, отбивая такт пальцами на своем огромном животе:
- Славься, сла -авься, наш русский царь - тра -ра -та! Бум!
- Прошу, господа, за стол! Пожалуйте! Чем бог послал... Покорнейше прошу...- приглашал Кононов, толкаясь в тесной группе гостей.
Их было человек тридцать, все солидные люди, цвет местного купечества. Те, которые были постарше, - лысые и седые, - оделись в старомодные сюртуки, картузы и сапоги бутылками. Но таких было немного: преобладали цилиндры, штиблеты и модные визитки. Все они толпились на носу парохода и постепенно, уступая просьбам Кононова, шли на корму, покрытую парусиной, где стояли столы с закуской. Луп Резников шел под руку с Яковом Маякиным и, наклонясь к его уху, что-то нашептывал ему, а тот слушал и тонко улыбался. Фома, которого крестный привел на торжество после долгих увещаний, - не нашел себе товарища среди этих неприятных ему людей и одиноко держался в стороне от них, угрюмый и бледный. Последние два дня он в компании с Ежовым сильно пил, и теперь у него трещала голова с похмелья. Ему было неловко в солидной компании; гул голосов, гром музыки и шум парохода- всё это раздражало его.