Дух отрицанья, дух сомненья
На духа чистого взирал…[7]
И пусть это соприкосновение – лишь взор, но это взор из мрака на свет. Сначала больно и неприятно, но потом боль проходит и наступает смирение с чуждым и непривычным; смиряясь, герой-демон прозревает и отдается истине.
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал.[8]
Вся суть произведения заключена кратко в этих словах, «жар невольный умиленья» - вот чувство, что преображает демона, оно невольно – и это его главная прелесть. Оказывается, дух, порожденный мраком, способен умиляться. Умиление – это чувство теплое и нежное, холод всеотрицающего духа исчезает с появлением робкого, смутного, невольного, неосознанного чувства. Вспомним, ведь нежность, свет и тепло – это черты, присущие ангелу, но сейчас демон способен умиляться, жар охватывает его, об этом говорит всего лишь пара строк, но так ясно и полно, как только возможно описать это чувство.
Следует заметить первичность возникшего чувства, никогда больше герой не сможет испытать того, что испытал, впервые умиляясь другим существом. Первичность указывает на глубину, чистоту, искренность чувства; познавать что-либо впервые – значит обретать истину, и это тоже является своеобразным преображением. Вторая строфа – это вторая стадия перемены героя; испытывая жар умиления, он находится в состоянии некоторого бессилия, невольности. Не разум движет им, и он уже не способен что-либо обратить.
В третьей строфе мы видим не демона, мы видим результат, плод преображения, однако здесь этот мотив еще более, чем раньше, перекликается с мотивом покаяния, об этом свидетельствуют две первые строки, точнее даже первое слово:
Прости, - он рек, - тебя я видел,
И ты не даром мне сиял…[9]
Два ранее противоположных существа теперь в контакте друг с другом, более того, «демон» просит прощения у ангела. Сейчас преобразившийся герой не просто видит (как раньше), но чувствует сияние ангела, недаром дух света воззвал к нему, подарил истинную любовь и красоту. В этом стихотворении процесс преображения сходен с тем, как это происходит у Пушкина в «Пророке»: сначала «отрицательный» герой встречает на своем пути духа очищения – серафима в «Пророке» и ангела в данном стихотворении; затем наступает состояние бессилия, и герой становится подвластен чистому духу: в «Пророке» шестикрылый серафим совершает четыре деяния над героем, а в «Ангеле» смиренный светлый дух обращает к герою-демону свое целительное сияние, полное красоты и любви; и, наконец, преобразившийся герой обретает истинную свободу, цель и смысл своего существования и чистую душу: рождается поэт-пророк; ненависть и презрение уходят, герой начинает осознавать свои чувства без пелены зла и порока.
Не все я в небе ненавидел,
Не все я в мире презирал.[10]
В стихотворениях «Пророк» и «Ангел», мы видим сходные мотивы, но если в «Пророке» герой приблизился к цели главным образом за счет покаяния и веры, то в «Ангеле» герой встает на путь преображения, ощутив и поддавшись красоте и жару умиления, нежности и чарующему ангельскому сиянию.
Поскольку герой лишь встает на путь преображения, мы не можем утверждать, что в дальнейшем он не переживет очередного падения, момента отчаяния. Именно это мы видим в стихотворении «Дар напрасный, дар случайный». Написано это стихотворение 26 мая 1828 года, в день рождения поэта по старому стилю. Не случайно его размышление о смысле жизни, его гнетет страшная мысль о том, что его существование, возможно, бесцельно.
Первая строфа этого стихотворения содержит вопрос, значит лирический герой проявляет себя человеком неравнодушным, волнение тяготит его. Зачем он существует? Каков смысл его жизни? Он чувствует, что не сможет справиться с ношей, порученной ему:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?[11]
Однако мы видим, что, как бы то ни было, герой воспринимает жизнь как дар, с этого слова начинается все стихотворение. Первая строка доказывает необходимость перемен, переосмысления, преображения. Герой явно осознает ценность дара, но не находит в нем истинный смысл; страшное сомнение властвует над ним; ему неясно: дар ли это напрасный, то есть данный ему с какой-то целью, но безрезультатно; или это случайность, бессмыслица, ошибка? В первой строке заданы два как бы взаимоисключающих вопроса: «Зачем ты мне дана?» и «Зачем судьбою тайной на казнь осуждена?» Эти вопросы и мучения подтверждают волнение в душе героя, желание его найти свой образ, изменить что-либо. Он не согласен с возможностью жить, но и с осужденностью своей он тоже не согласен.
Первые строки являются обобщенным вариантом проблемы, они довольно кратко, но наиболее ясно и глубоко выражают суть душевного переживания героя. Раз интонация стихотворения вопросительная, значит автор подсознательно ждет ответа. Он замечает, что судьба его таинственна, и это еще больше волнует его. В душе просыпается жажда познания божьей тайны, тайны жизни, идеи, заключенной в дарованном Богом праве жить. «Жизнь, зачем ты мне дана?» Стоит перенести акцент на слово «мне». Таким образом, крайняя степень заинтересованности предстает перед читателем. В желании добиться знака свыше, ответа, даже присутствует некоторое отчаяние, при чтении вслух первой строфы создается впечатление, что вопросы брошены вникуда, в воздух, но именно в воздухе герой хочет найти ответ, он обращается ко всему живому и самим небесам. Если герой сомневается, задает себе вопрос, значит на данный момент он в смятении и беспокойстве, но волнение его приглушено предстоящим выбором между изменением, перерождением, преображением – и падением, равнодушием, застоем.
Вторая строфа более конкретна, в ней как будто расшифровывается непонимание, высказанное ранее:
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?[12]
Вопрос скорее состоит не в том, «Кто…», а «для чего?» Ведь герою известно, от кого человек получает этот священный дар, но вот для чего, сможет ли он найти ему применение? Какое-то странное чувство одолевает героя, неведомая буря властвует в его душе. «Враждебной властью» - мотив враждебности появляется во второй строфе, значит, существует два мира, враждующих между собой. Благодаря аллитерации, во втором четверостишии возникает образ власти – божьей власти, какой-то духовной силы, голоса, который может ворваться, взволновать, воззвать, как будто что-то тянет героя наверх из «ничтожества», выше к переосмыслению, перевоплощению, а затем, возможно, и к преображению.
Цель не ясна, смысл не найден, но душа наполнена страстью, в ней теперь спрятан огонь, ум взволнован сомнением. Явно противопоставлены автором два мира: мир, в котором герой существовал ранее, названный в стихотворении ничтожеством, и мир страсти, вечного размышления, вечного волнения. Тогда объясняется и идея враждебности миров – выражение «враждебной властью» употреблено здесь в значении «чуждой, неизвестной, непривычной». Ранее душу героя наполняло равнодушие и холод, он не был восприимчив к чему-либо, он не существовал вообще. А теперь тревога наполнила его разум и душа стала пылать в буре страстей. Во второй строфе видны приемы и мотивы, сходные с мотивами в стихотворениях «Пророк» и «Ангел». Сила очищения взывает к душе: голосом Бога в «Пророке» или прекрасным ангельским сиянием в «Ангеле»; душа согревается, разум объят пеленой сомнения; герой будто некоторое время находится в смятении, он настолько взволнован, что перемены в его сознании, ощущениях неизбежны.
Но если считать, что в данном стихотворении перед читателем вновь предстает определенный этап преображения героя, то следует заметить, что финал этого произведения не является одновременно заключительной стадией перемены в душе героя. Он еще не состоит в гармонии с окружающим миром, не понята им его миссия, задача, он пока не видит в самом себе никакого смысла. Да, он рожден, но для чего, ему предстоит узнать гораздо позже.
Третья строфа является возражением мирской суете, забвению, бесцельному существованию, так как отрицая необходимость собственного пребывания на земле, герой автоматически делает заботы, суету, праздность и пустоту окружающего мира чуждыми себе, невозможными, враждебными и невыносимыми. Исходя из отрицательности однообразного, однозвучного образа жизни, которому противится лирический герой, делаем вывод, что сам он не таков, он не спокоен, не равнодушен, желает не «обитать», а «жить», чувствовать свою важность. Следовательно, он действительно способен преобразиться. И способен, наверняка, изменить не только себя самого, но и пространство, в объятиях которого он томится сейчас.
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.[13]
На данном этапе герой стоит на месте, жизнь для него – томление, она сухая и однообразная, душит его и сковывает. «Для чего?» - этим вопросом задается он, его ум празден, но не потерян, сердце пусто, но вот-вот наполнится кипящей волной духовной мысли, как это уже было в «Пророке».
«Томим тоскою» - страшное состояние муки сменится глотком свободы и свежести; однозвучность уступит место дивной полифонии – если смысл есть, если герой изменится, переосмыслит свое существование, если для обретения цели он был вызволен из «ничтожества», если преображение коснется его.
Реакцией на это стихотворение стал стихотворный же ответ Пушкину митрополита Филарета, содержащий в себе возражение поэту. Он говорит о том, что жизнь дана Богом отнюдь не напрасно или случайно, и не без его же воли осуждена на казнь. После прочтения послания митрополита, Пушкин в 1830 году пишет стихотворение «В часы забав иль праздной скуки…», как бы выводя в нем своего героя на путь обретения цели и смысла жизни.