- Раймалы-ага! - ему в ответном слове сказала Бегимай.- Сбылась моя мечта. Я буду следовать за тобой. Как скажешь и где скажешь - явлюсь немедленно с домброй. Чтоб песня с песней сочеталась, чтобы любить тебя и быть твоей любовью. С тем жизнь свою судьбе вручаю без оглядки.
Так пелись песни.
И здесь при всем степном народе условились они, что встреча через день на ярмарке большой, где будут петь для всех приезжих со всех сторон.
И в тот же час те, что разъезжались с проводов, весть разнесли по всей округе о том, что Раймалы-ага и Бегимай на ярмарку приедут петь. Бежала новость:
- На ярмарку!
- На ярмарку коней седлайте!
- На ярмарку акынов слушать приезжайте!
Молва людская эхом откликалась:
- Вот праздник будет!
- Вот потеха!
- Вот красота!
- Какой позор!
- Как здорово!
- Бесстыдство-то какое!
А Раймалы-ага и Бегимай расстались посреди пути:
- До ярмарки, родная Бегимай!
- До ярмарки, Раймалы-ага!
И, удаляясь, еще кричали с седел:
- До ярмарки-и!
- До ярмарки-и, Раймалы-ага-а-а!
День на исходе был. Большая степь спокойно погружалась в наплывы белых сумраков степного лета. Созрели травы, чуть духом увядания травы отдавали, прохладой свежей веяло после дождей в горах, летели коршуны перед закатом низко и неспешно, посвистывали птахи, славя вечер мирный...
- Какая тишина, какая благодать! - промолвил Раймалы-ага, поглаживая коня по гриве.- Ах, Сарала, ах, старина, мой славный конь, неужто жизнь так прекрасна, что даже в свой последний срок любить так можно?..
А Сарала шагал дорожным ходом, пофыркивал, спеша домой, чтобы ногам дать отдых, день-деньской ходил под седлом, воды речной испить ему хотелось и в поле выйти попастись при лунном свете.
А вот аул у изгиба реки. Вот юрты, вот огни веселые дымят.
Раймалы-ага спешился. Коня у коновяза на выстойку поставил. В жилье не заходя, присел передохнуть у очага снаружи. Но кто-то подошел. Соседский парень.
- Раймалы-ага, вас просят люди в юрту.
- Какие люди?
- Да все свои, все баракбаи.
Переступив порог, увидел Раймалы-ага старейшин рода, сидящих тесным полукругом, и среди них чуть сбоку - брата Абдильхана. Тот мрачен был. Глаза не поднимал, как будто прятал что во взоре.
- Мир вам! - приветствовал Раймалы-ага сородичей.- Уж не случилась ли беда?
- Тебя мы ждем,- промолвил самый главный.
- Если меня, то здесь я,- ответил Раймалы-ага,- и собираюсь место выбрать, чтоб сесть в кругу.
- Постой! Остановись в дверях! И на колени встань! - услышал он приказ.
- Что это значит? Ведь я пока хозяин этой юрты.
- Нет, ты не хозяин! Не может быть хозяином старик, сдвинувшийся с ума!
- О чем же речь?
- О том, что дашь отныне клятву нигде и никогда не петь, не шляться по пирам и напрочь выкинуть из головы ту девку, с которой ты сегодня песни пел срамные, забыв о пегой бороде своей бесстыжей, забыв о чести нашей и своей. Так поклянись! Чтоб на глаза ты больше ей не попадался!
- Напрасно тратите слова. Я послезавтра на ярмарке с ней буду петь при всем народе.
Тут крик поднялся:
- Да он же нас позором покрывает!
- Пока не поздно, откажись!
- Да он рехнулся!
- Да он и впрямь свихнулся!
- А ну-ка тише! Помолчите! - навел порядок главный судия.- Итак, Раймалы, ты все сказал?
- Я все сказал.
- Вы слышите, потомки рода Баракбая, что соплеменник наш, сей нечестивый Раймалы, сказал?
- Мы слышали.
- Тогда послушайте, что я скажу. Вначале я тебе скажу, несчастный Раймалы. Всю жизнь в бедности однолошадной, в гуляниях провел ты, пел на пирах, домброй бренчал, шутом-маскаропосом был. Ты жизнь свою употребил для развлечений других. Тебе прощали мы твое беспутство, в те времена ты молод был. Теперь ты стар, и ты смешон теперь. Тебя мы презираем. Пора о смерти бы подумать, о смирении. А ты же на забаву и на злословие чужим аулам с той девкой спутался, как вертопрах последний, попрал обычаи, законы и не желаешь покориться нашему совету, так что ж, пусть покарает тебя бог, сам на себя пеняй. Теперь второе слово. Встань, Абдильхан, ты брат его единокров-ный, от одного отца и матери одной, и ты опора наша и надежда. Тебя мы волостным хотели бы видеть от имени всех баракбаев. Но брат твой рехнулся вконец, он сам не разумеет, что творит, и может стать помехой в этом деле. А потому ты вправе поступить с ним так, чтобы умалишенный Раймалы нас не позорил бы на людях, чтобы никто не смел бы плюнуть нам в глаза и на посмешище поднять не смел бы баракбаев!
- Никто мне не пророк и не судья,- заговорил Раймалы-ага, опережая Абдильхана.- Мне жалко вас, сидящих здесь и не сидящих, вы в заблуждении темном, вы судите о том, что недоступно решать на общем сборе. Не ведаете вы, где истина, где счастье в этом мире. Да разве же постыдно петь, когда поется, да разве же любить постыдно, когда любовь приходит, ниспосланная богом на веку? Ведь самая большая радость на земле - влюбленным радоваться людям. Но коли вы меня считаете безумным лишь потому, что я пою и от любви, пришедшей неурочно, не уклоняюсь, радуюсь ей, то я уйду от вас. Уйду, свет клином не сошелся. Сейчас же сяду на Саралу, уеду к ней, или уедем вместе в края другие, чтоб не тревожить вас ни песнями, ни поведением своим.
- Нет, не уйдешь! - взорвался грозным хрипом все это время молчавший Абдильхан.- Отсюда ты не выйдешь никуда. Ни на какую ярмарку тебе нет хода. Тебя лечить мы будем, пока твой разум не найдет тебя.
И с этими словами брат выхватил домбру из рук акына.
- Вот так! - И оземь бросил, растоптал тот хрупкий инструмент, как бык взъяренный топчет пастуха.- Отныне петь ты позабудешь! Эй вы, ведите клячу эту, Саралу! - И подал знак.
И те, что на дворе стояли наготове, от коновязи быстро подогнали Саралу.
- Срывай седло! Бросай сюда! - топор припрятанный выхватывая, командовал Абдильхан. Седло крушил он топором, кромсая в щепки.
- Вот! Никуда ты не поедешь! Ни на какую ярмарку! - И в ярости изрезал в клочья сбрую, ремни стремян порезал на куски, а сами стремена в кусты забросил, одно в одну, второе в сторону другую.
В испуге заметался Сарала, на пятки приседал, храпел, грызя удила, как будто знал, что и его постигнет та же участь.
- Так, значит, ты на ярмарку собрался? На Сарале верхом? Так погляди! - свирепствовал Абдильхан.
И тут же сородичи свалили Саралу в два счета, в два счета волосяным арканом стянули лошадь в узел. А Абдильхан, могучей пятерней схватив коня за храп, оттягивая голову навзничь, над горлом беззащитным нож занес.
Рванулся что есть силы Раймалы-ага из рук удерживающих:
- Остановись! Не убивай коня!
Но не успел. Как кровь струей горячей ударила из-под ножа, в глаза ударила, как тьма средь дня. И весь в крови дымящейся, облитый кровью Саралы, с земли, шатаясь, встал Раймалы-ага.
- Напрасно! Ведь я пешком уйду. Я на коленях уползу! - сказал униженный певец, полою утираясь.
- Нет, и пешком ты не уйдешь! - От горла перерезанного Саралы лицо в оскале резко поднял Абдильхан.- Тебе отсюда шагу не шагнуть! - проговорил он тихо и вдруг вскричал: - Хватайте! Смотрите, он безумен! Вяжите, он убьет!
Тут крики. Все смешались, сшиблись:
- Сюда веревку!
- Заламывай руки!
- Крути потуже!
- Он спятил! Вот вам бог!
- Смотри, глаза какие!
- Он разум потерял, ей-ей!
- Тащи его туда, к березе!
- Давай поволокли! - Тащи скорей!
Уже луна над головой стояла высоко. Совсем спокойно было в небе, на земле. Пришли какие-то шаманы, костер разложили и в дикой пляске изгоняли духов, затмивших разум великого певца.
А он стоял, привязанный к березе, с руками, туго стянутыми за спиной.
Потом пришел мулла. Тот зачитал молитвы из Корана. На путь потребный наставлял мулла.
А он стоял, привязанный к березе, с руками, стянутыми за спиной.
И обращаясь к брату Абдильхану, запел Раймалы-ага:
"Последний сумрак унося с собой, уходит ночь, и день грядущий с утра наступит снова. Но для меня отныне света нет. Ты солнце отнял у меня, несчастный брат мой Абдильхан. Ты рад, угрюмо торжествуешь, что разлучил меня с любовью, от бога посланной уже на склоне лет. Но знал бы ты, какое счастье я ношу с собою, пока дышу, пока не смолкло сердце. Ты повязал, ты прикрутил меня петлями к древу, а я не здесь сейчас, несчастный брат мой Абдильхан. Здесь только тело бренное мое, а дух мой, как ветер, пробегает расстояния, как дождь, соединяется с землей, я каждое мгновение с нею неразлучен, как ее волос собственный, как собственное ее дыхание. Когда она проснется на рассве-те, я козерогом диким с гор к ней прибегу и буду ждать на каменном утесе, когда она из юрты выйдет поутру. Когда она огонь воспламенит, я буду дымом сладким, окуривать ее я буду. Когда она поскачет на коне и через брод речной перебираться станет, я буду брызгами лететь из-под копыт, я буду окроплять ее лицо и руки. Когда же запоет она, я песней буду..."
Над головой чуть слышно шелестели ветки по утренней заре. День наступил. Узнав о том, что Раймалы сошел с ума, полюбопытствовать прибыли соседи. С коней не слезая, толпились в отдалении.
А он стоял в изодранной одежде, привязанный к березе, с руками, туго стянутыми за спиной.
Интересно пел ту песню, что знаменитой стала после:
С черных гор когда пойдет кочевье,
Развяжи мне руки, брат мой Абдильхан.
С синих гор когда пойдет кочевье,
Дай мне волю, брат мой Абдильхан.
Не гадал, не думал, что тобою буду
Связан по рукам и по ногам
С черных гор когда пойдет кочевье,
С синих гор когда пойдет кочевье,
Развяжи мне руки, брат мой Абдильхан,
Я по доброй воле в небеса уйду...
С черных гор когда пойдет кочевье,
Я на ярмарке не буду, Бегимай.
С синих гор когда пойдет кочевье,
Ты не жди меня на ярмарке, Бегимай.
Мы с тобой не будем петь на ярмарке,
Конь мой не поспеет, сам я не дойду.
С черных гор когда пойдет кочевье,