И пока поезд останавливался, Афанасий Иванович шел рядом полубоком, улыбаясь ему в окно. Серые, со светлыми ресницами глаза Елизарова лучились искренним удовольствием от желанной встречи. Это сразу согрело Едигея, и недавние сомнения отошли разом. "Хорошее начало,- обрадовался он,- бог даст, поездка будет удачной".
- Ну наконец-то пожаловал! В кои-то веки! Здравствуй, Едигей! Здравствуй, Буранный! - встретил его Елизаров.
Они крепко обнялись. От многолюдья вокруг, от радости Едигей растерялся немного. Пока они выбирались на привокзальную площадь, Елизаров засыпал его вопросами. О всех спросил, кто как поживает - как там Казангап, Укубала, Букей, дети, кто теперь начальник разъезда, не забыл и о Каранаре.
- А как там твой Буранный Каранар? - поинтересовался он, заранее весело смеясь чему-то.- Все такой же - лев рыкающий?
- Ходит. Что с ним станется, рычит,- отвечал Едигей.- В сарозеках ему приволье. Чего ему еще надо?
Возле вокзала стояла большая черная машина, поблескивающая полировкой. Такую Едигей видел впервые. То был "ЗИМ" - лучший автомобиль пятидесятых годов.
- Это мой Каранар,- пошутил Елизаров.- Садись, Едигей,- говорил он, открывая ему переднюю дверцу.- Поедем.
- А кто же поведет машину? - спросил Едигей.
- Сам,- сказал Елизаров, садясь за руль.- На старости лет отважился, как видишь. Чем мы хуже американцев?
Елизаров уверенно завел мотор. И, прежде чем тронуться с места, улыбаясь, посмотрел вопросительно на гостя.
- Вот ты и прибыл, стало быть. Выкладывай сразу - надолго ли?
- Я ведь по делу, Афанасий Иванович. Как получится. А прежде посоветоваться надо с вами.
- Я так и знал, что по делу едешь, а не то вытащишь тебя из твоих сарозеков! Как же! Давай так, Едигей. Сейчас мы поедем к нам. Будешь жить у нас. И не возражай. Никаких гостиниц! Ты у меня особый гость. Как я у вас в сарозеках, так ты у меня. Сыйдын сыйы бар - так ведь по-казахски! Уважение от уважения!
- Да вроде так,- подтвердил Едигей.
- Значит, порешили. И мне веселей будет. Моя Юлия уехала в Москву к сыну, второй внук народился. Вот она и поспешила на радостях к молодым.
- Второй внук! Поздравляю! - сказал Едигей.
- Да, слушай, второй уже,- проговорил Елизаров, удивленно приподнимая плечи.- Станешь дедом, поймешь меня! Хотя тебе еще далеко. В твои годы у меня еще ветер в голове гулял. А вот странно, мы с тобой понимаем друг друга, несмотря на разницу в возрасте. Ну так поехали. Поедем через весь город. Наверх. Вон видишь горы, снег на вершинах? Туда, под горы, в Медео. Я тебе рассказывал, по-моему, дом наш в пригороде, почти в селе.
- Помню, Афанасий Иванович, вы говорили, дом у самой речки. Всегда слышно, как вода шумит.
- Сейчас сам убедишься. Поехали. Пока светло, посмотри на город. Красота у нас сейчас. Весна. Все в цвету.
От вокзала улица шла прямо и, казалось, бесконечно через весь город, постепенно среди тополей и парков поднимаясь к возвышенности. Елизаров ехал не спеша. Рассказывал по пути, где что располага-лось,- то были все больше разные учреждения, магазины, жилые дома. В самом центре города на большой и открытой со всех сторон площади стояло здание, которое Едигей сразу узнал по изображе-ниям,- то был Дом правительства.
- Здесь ЦК,- кивнул Елизаров.
И они проехали мимо, не предполагая, что на другой день им предстоит быть здесь по делу. И еще одно здание узнал Буранный Едигей, когда они свернули с прямой улицы налево,- то был Казахский оперный театр. Через пару кварталов они снова повернули в сторону гор по дороге, уходящей в Медео. Центр города оставался позади. Ехали долгой улицей среди особняков, палисадников, мимо журчащих от половодья арычных потоков, бегущих с гор. Сады цвели кругом.
- Красиво! - промолвил Едигей.
- А я рад, что ты попал как раз в эту пору,- ответил Елизаров.- Лучшей Алма-Аты быть не может. Зимой тоже красиво. Но сейчас душа поет!
- Значит, настроение хорошее,- порадовался Едигей за Елизарова.
Тот быстро глянул на него серыми выпуклыми глазами, кивнул и посерьезнел, хмурясь, и снова разбежались в улыбке морщины от глаз
- Эта весна особая, Едигей. Перемены есть. Потому и жить интересно, хотя годы набегают. Одумались, огляделись. Ты когда-нибудь болел так, чтобы заново вкус жизни ощутить?
- Что-то не помню,- со всей непосредственностью ответил Едигей.- Разве что после контузии...
- Да ты здоров как бык! - рассмеялся Елизаров.- Я вообще-то и не об этом. Просто к слову... Так вот. Партия сама сказала первое слово. Очень я этим доволен, хотя в личном плане причин особых нет. А вот отрадно на душе и надежды питаю, как в молодости. Или это оттого, что на самом деле старею? А?
- А ведь я, Афанасий Иванович, как раз по такому делу прибыл.
- То есть как? - не понял Елизаров.
- Может быть, помните? Я вам рассказывал об Абуталипе Куттыбаеве.
- А, ну как же, как же! Прекрасно помню. Вон оно что. А ты в корень глядишь. Молодец. И не откладывая сразу прибыл.
- Да это не я молодец. Укубала надоумила. Только вот с чего начинать? Куда идти?
- С чего начинать? Это мы должны с тобой обсудить. Дома, за чаем, не торопясь обсудим, что к чему.- И, помолчав, Елизаров сказал многозначительно: - Времена-то как меняются, Едигей, года три назад и в мыслях не шевельнулось бы приехать по такому делу. А теперь - никаких опасений. Так и должно быть в принципе. Надо, чтобы все мы, все до едина держались этой справедливости. И никому никаких исключительных прав. Я так понимаю.
- Вам-то здесь виднее, к тому же вы ученый человек,- высказал свое Едигей,- у нас на митинге в депо тоже об этом говорилось. А я сразу подумал тогда об Абуталипе, давно эта боль сидит во мне. Хотел даже выступить на митинге. Речь не просто о справедливости. У Абуталипа дети ведь остались, подрастают, старшему в школу этой осенью...
- А где они сейчас, семья-то?
- Не знаю, Афанасий Иванович, как уехали тогда, скоро уже три года, так и не знаем.
- Ну, это не страшно. Найдем, разыщем. Сейчас главное, говоря юридически, возбудить вопрос о деле Абуталипа.
- Вот-вот. Вы сразу нашли нужное слово. Потому и приехал я к вам.
- Думаю, что не напрасно приехал.
Как знал, так оно и получилось. Очень скоро, буквально через три недели по возвращении Едигея, прибыла бумага из Алма-Аты, в которой черным по белому было написано, что бывший рабочий разъезда Боранлы-Буранный Абуталип Куттыбаев, умерший во время следствия, полностью реабилитирован за неимением состава преступления. Так и было сказано! Бумага предназначалась для оглашения ее в коллективе, где работал пострадавший.
Почти одновременно с этим документом пришло письмо от Афанасия Ивановича Елизарова. То было знаменательное письмо. Всю жизнь сохранял Едигей то письмо среди самых важных документов семьи - свидетельств о рождении детей, боевых наград, бумаг о фронтовых ранениях и трудовых характеристик...
В том большом письме Афанасий Иванович сообщал, что премного доволен скорым рассмотрени-ем дела Абуталипа и рад его реабилитации. Что сам факт этот - доброе знамение времени. И, как он выразился, это наша победа над самими собой.
Писал он далее, что, после того как Едигей уехал, он еще раз побывал в тех учреждениях, которые они посетили с Едигеем, и узнал важные новости. Во-первых, следователь Тансыкбаев снят с работы, разжалован, лишен полученной награды и привлекается к ответственности. Во-вторых, писал он, как сообщили ему, семья Абуталипа Куттыбаева проживает, оказывается, в Павлодаре. (Вон в какую даль занесло!) Зарипа работает учительницей в школе. Семейное положение в настоящее время - замужняя. Вот такие официальные сведения поступили с ее местожительства. И еще, писал он, твои подозрения, Едигей, насчет того ревизора оправдались в ходе пересмотра дела,оказывается, это именно он сочинил донос на Абуталипа Куттыбаева. "Почему он это сделал, что его побудило на такое злодеяние? Я много размышлял об этом, припоминая то, что знал из подобных историй, и то, что ты мне рассказывал, Едигей. Представив себе все это, я пытался понять мотивы его поступка. Нет, мне трудно ответить. Я не могу объяснить, чем была вызвана такая ненависть с его стороны к совершенно постороннему для него человеку - Абуталипу Куттыбаеву. Возможно, это такая болезнь, эпидемия, поражающая людей в какой-то период истории. А возможно, подобное губитель-ное свойство изначально таится в человеке - зависть, исподволь опустошающая душу и приводящая к жестокости. Но какую зависть могла вызвать фигура Абуталипа? Для меня это остается загадкой. А что касается способа расправы, то он стар, как мир. В свое время стоило лишь донести на кого-то, что он еретик, и такого на базарах Бухары забивали камнями, а в Европе сжигали на костре. Об этом мы с тобой много говорили, Едигей, в твой приезд. После выяснения фактов по пересмотру Абутали-пова дела лишний раз убеждаюсь: долго еще предстоит людям изживать в себе этот порок - ненависть к личности в человеке. Как долго - даже трудно предугадать. Вопреки., всему этому славлю я жизнь за то, что справедливость неистребима на земле. Вот и в этот раз снова восторжествовала она. Пусть дорогой ценой, но восторжествовала! И так будет всегда, покуда мир стоит. Я доволен, Едигей, что добился ты справедливости бескорыстно..."
Многие дни ходил Едигей под впечатлением письма. И удивлялся Едигей себе - тому, как изменился он сам, нечто прибавилось, словно уяснилось в нем. Тогда он и подумал впервые, что, должно быть, пришла пора готовиться к грядущей не за горами старости...
Елизаровское письмо явилось для него неким рубежом - жизнь до письма и после. Все, что было до письма,- отошло, подернулось дымкой, удаляясь, как берег с моря, все, что после,- спокойно протекало изо дня в день, напоминая, что оно будет длиться долго, но не бесконечно. Но главное - из письма он узнал о том, что Зарипа была уже замужем. Это известие еще раз заставило его пережить тяжкие минуты. Успокаивал он себя тем, что знал, каким-то образом предчувствовал, что она вышла замуж, хотя и не знал, где она, что с детьми и как живется ей среди других людей. Особенно остро и неотступно почувствовал он это по пути, когда возвращался поездом домой. Трудно сказать, отчего такое пришло в голову. Но вовсе не потому, что на душе было плохо. Наоборот, из Алма-Аты Едигей уезжал в приподнятом, хорошем настроении. Везде, где они побывали с Елизаровым, их принимали с пониманием и доброжелательностью. И это уже само по себе вселяло уверенность в правоте помыслов и надежду на добрый исход дела. Так оно потом и оказалось. А в тот день, когда Едигей уезжал из Алма-Аты, Елизаров повел его обедать в привокзальный ресторан. Времени до отхода поезда было предостаточно, и они славно посидели, и выпили, и потолковали по душам на прощание. В том разговоре, как понял Едигей, Афанасий Иванович высказал свою сокровенную думу. Он, бывший московский комсомолец, очутившийся еще в двадцатые годы в Туркестанском крае, боровшийся с басмачами, да так и осевший здесь на всю жизнь, занявшись геологической наукой, считает, что вовсе не напрасно возлагал весь мир столько надежд на то, что было начато Октябрьской революцией. Как бы тяжко ни приходилось расплачиваться за ошибки и промахи, но продвижение на неизведанном пути не остановилось - в этом суть истории. И еще он сказал, что теперь движение пойдет с новой силой. Порукой тому - самоисправление, самоочищение общества. "Раз мы можем сказать себе в лицо об этом, значит, есть в нас силы для будущего",- утверждал Елизаров. Да, хорошо потолковали они тогда за обедом.