- Побережись!
Петя едва успел присесть на корточки и нагнуться.
Повернутый ветром гик грузно перешел над самой головой слева направо, открыв сияющее море и закрыв глинистый берег, где по колено в бурьяне и дикой петрушке стояла Мотина мама, приложив руку к глазам.
Гаврик нажал на румпель и навалился на него спиной. Мачта слегка наклонилась. Вода звучно зажурчала по борту. Подскакивая и хлопая плоским дном по волне, шаланда вышла в открытое море и пошла вдоль берега.
- Куда мы едем? - спросил Петя.
- Увидишь.
- А далеко?
- Узнаешь.
В глазах у Гаврика опять появился тот же недобрый, сосредоточенный блеск.
Петя посмотрел на Мотю. Девочка сидела на носу, свесив босые ноги за борт, и неподвижно смотрела вперед. Ее щеки были строго втянуты, и ветер трепал волосы, еще недостаточно отросшие, чтобы заплести их в косичку.
Некоторое время все молчали.
Вдруг Гаврик полез в карман и вытащил довольно большие часы черной вороненой стали. Он с важностью приложил их к уху, послушал, как они тикают, и затем не без труда отколупнул крышку мраморным ногтем со множеством белых пятнышек, как вестно приносящих человеку счастье.
Если бы Гаврик вытащил кармана живую гадюку или горсть драгоценных камней, то и тогда Петя был бы удивлен меньше.
Собственные карманные часы! Это было почти то же самое, что собственный велосипед или собственное монтекристо. Даже, может быть, больше. У Пети захватило дух. Он не верил своим глазам. Он был подавлен.
А Гаврик между тем принялся сосредоточенно отсчитывать указательным пальцем цифры, шепча себе под нос:
- Один час, два, три, чечире, пьять... Девьять и еще трошки. Ничего. Поспеем.
- Покажи! - закричал Петя вне себя от умления.
- Не лапай, не купишь.
- Это твои?
- Не. - И, притянув Петю за рукав, Гаврик таинственно шепнул ему: - Казенные. С комитета. Понятно?
- Понятно, - прошептал Петя, хотя ему совершенно ничего не было понятно.
- Слухай здесь, - продолжал Гаврик, искоса поглядывая на Мотю. - Матроса нашего споймали. Чуешь? Он теперь сидит в тюрьме. Шестой день. Его после той самой маевки прямо на Ланжероне схватили. Только у него, понятно, документ на другую фамилию. Пока ничего. Ну только если те драконы его откроют, то молись богу, ставь черный крест - сейчас же и повесят. Чуешь? А они его могут открыть каждую минуту. Снимут с него усы. Найдут какого-нибудь Иуду, сделают очную и откроют. Теперь чуешь, какое выходит некрасивое дело?
- Врешь! - испуганно воскликнул Петя.
- Раз я тебе говорю - значит, знаю. Теперь слухай здесь опять. Пока он сидит тама еще не открытый, ему па воле подстраивают убежать. Комитет подстраивает. Сегодня как раз в десять с половиной ровным счетом он будет бежать с тюрьмы прямо на Большой Фонтан, а оттеда на нашей шаланде под парусом обратно в Румынию. Теперь чуешь, куда мы идем? На Большой Фонтан. Шаланду переправляем. А часы мне Терентий комитета принес, чтобы не было опоздания.
Гаврик снова достал часы и начал на них старательно смотреть:
- Без чуточки десять. Успеем в самый раз.
- Как же он убежит? - прошептал Петя. - Его же там сторожат тюремщики и часовые?
- Неважно. У него как раз в десять и с половиной прогулка. Выводят погулять на тюремный Ему только надо перебежать через огороды, а на малофонтанской дороге его уже Терентий дожидается с возчиком. И - ходу прямо к шаланде. Чуешь?
- Чую. А как же он перелезет через тюремную стену? Она же высокая. Во какая! До второго этажа. Пока он будет лезть, они его застрелят винтовки.
Гаврик сморщился, как от оскомины:
- Та не! Ты слухай здесь. Зачем ему лезть через стенку? Стенку Терентий подорвет.
- Как это - подорвет?
- Чудак! Говорю - подорвет. Сделает в ней пролом. Ночью под нее один человек с комитета - товарищ Синичкин - подложил танамид, а сегодня в десять и с половиной утра, аккурат как начнется у нашего матроса прогулка, Терентий с той стороны подпалит фитиль и - ходу к возчику. И будем ждать. Танамид ка-ак бабахнет...
Петя строго посмотрел на Гаврика:
- Что бабахнет?
- Танамид.
- Как?
- Танамид, - не совсем уверенно повторил Гаврик, - который взрывает. А что?
- Не танамид, а динамит! - наставительно сказал Петя.
- Нехай динамит. Неважно, лишь бы стенку проломало.
Петя сейчас только вдруг понял как следует значение Гавриковых слов. Он почувствовал, что его спина покрывается "гусиной кожей".
Темными большими глазами он посмотрел на труха:
- Дай честное благородное слово, что правда.
- Честное благородное.
- Перекрестись.
- Святой истинный крест на церкву.
Гаврик истово и быстро перекрестился на монастырские купола Большого Фонтана. Но Петя верил ему и без этого. Креститься заставил больше для порядка. Петя всей своей душой чувствовал, что это правда.
Гаврик опустил парус. Шаланда стукнулась о маленькие лодочные мостки. Берег был пуст и дик.
- У тебя платочка нема? - спросил Гаврик Петю
- Есть.
- Покажь!
Петя достал кармана носовой платок, при виде которого тетя, наверное, упала бы в обморок.
Но Гаврик остался вполне доволен. Он серьезно и важно кивнул головой:
- Годится. Сховай.
Затем он посмотрел на часы. Было "десять и еще самые трошки".
- Я останусь в шаланде, - сказал Гаврик, - а ты и Мотька бежите наверх и стойте в переулочке. Будете их встречать. Как только они подъедут, замахайте платочком, чтоб я подымал парус. Соображаешь, Петька?
- Соображаю... А если их часовой подстрелит?
- Промахнется, - с уверенностью сказал Гаврик и сурово усмехнулся. - Часовой как раз с Дофиновки, знакомый. Бежи, Петька. Как только их заметишь, так сразу начинай махать. Сможешь?
- Спрашиваешь!
Петя и Мотя вылезли шаланды и побежали наверх.
Здесь, как и на всем побережье от Люстдорфа до Ланжерона, детям была знакома каждая дорожка. Продираясь сквозь цветущие кусты одичавшей сирени, мальчик и девочка взобрались на высокий обрыв и остановились в переулочке между двумя дачами.
Отсюда было видно и шоссе и море.
Далеко вну маленькая шаланда покачивалась возле совсем маленьких мостков. А самого Гаврика было еле видно.
- Мотька, слушай здесь, - сказал Петя, осмотревшись по сторонам. - Я влезу на шелковицу - оттуда дальше видно, - а ты ходи по переулку и тоже хорошенько смотри. Кто раньше заметит,
По правде сказать, на шелковицу можно было и не лазить, так как сну тоже все было прекрасно видно. Но Петя ужо почувствовал себя начальником. Ему хотелось совершать поступки и командовать.
Мальчик разбежался, кряхтя, вскарабкался на дерево, сразу же разорвав на коленях штаны. Но это не только его не смутило, а, наоборот, сделало еще более суровым и гордым.
Он уселся верхом на ветке и нахмурился.
- Ну? Чего ж ты стоишь? Ходи!
- Сейчас.
Девочка посмотрела на Петю сну вверх испуганными, преданными глазами, обеими руками обдернула юбочку и чинно пошла по переулку к дороге.
- Стой! Подожди!
Мотя остановилась.
- Слушай здесь. Как только их увидишь, сейчас же кричи мне. А как только я увижу - буду кричать тебе. Хочешь?
- Хочу, - тоненьким голоском сказала девочка.
- Ну, ступай.
Мотя повернулась и пошла в густой тени зеленовато-молочных, вот-вот готовых распуститься акаций, оставляя в пыли маленькие следы босых пяток.
Она дошла до угла, постояла там и вернулась обратно.
- Еще не едут. А у вас?
- И у меня еще не едут. Ходи дальше.
Девочка снова отправилась до угла и снова вернулась, сообщив, что у нее еще не едут.
- И у меня еще не едут. Ходи еще.
Сначала мальчику очень нравилась эта игра.
Необыкновенно приятно было сидеть высоко на дереве, с напряжением вглядываясь в конец переулка - не покажется ли мчащийся возчик.
О, как ясно представлял он себе взмыленную лошадь и кучера, размахивающего над головой свистящим кнутом! Экипаж подлетает. Из него выскакивают с револьверами в руках Терентий и матрос. За ними бегут тюремщики. Терентий и матрос отстреливаются. Тюремщики один за другим падают убитые. Петя о всех сил машет платком, кричит, ловко прыгает с дерева и мчится, обгоняя всех, к лодке - помогать ставить парус. А Мотька только сейчас догадалась, что это приехали они. Ничего но поделаешь: девчонка.
... Но время шло, а никого не было. Становилось скучновато.
Пете надоело смотреть на ослепительно белое шоссе - то катила карета с английским кучером, одетым, как Евгений Онегин, то с громом проезжала фура с искусственным льдом. Тогда становилось особенно жарко и особенно сильно хотелось пить.
Мальчик уже давно успел рассмотреть во всех подробностях соседнюю дачу: ярко-зеленые газоны, гравий на дорожках, туи, статую, испещренную лиловыми кляксами тени, вазу, которой ниспадали длинные, острые листья алоэ, и художника, пишущего пейзаж.
Художник, с закрученными усиками и эспаньолкой, в бархатном берете, сидел под зонтиком на складном полотняном стульчике и, откинувшись, ударял длинной кистью по холсту на мольберте.
Ударит и полюбуется, ударит и полюбуется.
А на оттопыренный большой палец левой руки надета палитра - эта гораздо более красивая, чем сема картина, овальная дощечка, на которой в безумном, но волшебном беспорядке смешаны все краски, все оттенки моря, неба, глины, сирени, травы, облаков, шаланды...
... А между тем уже давно подъехал пыльный возчик, и по переулку медленно шли два человека. Впереди них бежала Мотя, крича:
- У меня уже приехали! Махайте, махайте!
Петя чуть не свалился с дерева. Он вырвал кармана платок и стал отчаянно крутить им над головой.
Шаланда закачалась сильнее, и Петя увидел, что Гаврик прыгает и машет руками.
Под шелковицей, на которой сидел Петя, прошли Терентия и матрос. По их пламенно-красным лицам струился пот. Мальчик слышал их тяжелое дыхание.
Матрос шел без шапки, сильно хромая. Его щегольские кремовые брюки - те самые, в которых Петя видел его в последний раз, на маевке, - были порваны и выпачканы кирпичным порошком. Грязная полуоторванная манишка обнажала выпуклую, блестящую от пота грудь. Сжатые кулаки были как бы опутаны голубыми веревками жил. Усики висели. На обросшем лице сильно выдавались скулы. Глаза сухо искрились. Горло двигалось.