В голой комнате, где за низкой перегородкой, в душной волне солнца, сидели за своими столами чиновники, опять была толпа, которая, казалось, только затем и пришла, чтобы во все глаза смотреть на то, как эти угрюмые господа пишут.
Ганин протиснулся вперед, таща за рукав Подтягина, который доверчиво посапывал.
Через полчаса, сдав подтягинский паспорт, они перешли к другому столу,-- опять была очередь, давка, чье-то гнилое дыханье, и, наконец, за несколько марок желтый лист был возвращен, уже укрcat: al: Is a directory ашенный волшебным клеймом.
-- Ну теперь айда в консульство,-- радостно крякнул Подтягин, когда они вышли из грозного на вид, но в общем скучноватого заведения.-- Теперь -- дело в шляпе. Как это вы. Лев Глебович дорогой, так покойно с ними говорили? А я-то в прошлые разы как мучился... Давайте-ка, на имперьял влезем. Какое, однако, счастье. Я даже, знаете, вспотел.
Он первый вскарабкался по винтовой лесенке, кондуктор сверху бабахнул ладонью о железный борт, автобус тронулся. Мимо поплыли дома, вывески, солнце в витринах.
-- Наши внуки никак не поймут вот этой чепухи с визами,-- говорил Подтягин, благоговейно рассматривая свои паспорт.-- Никак не поймут, что в простом штемпеле могло быть столько человеческого волненья... Как вы думаете,-- вдруг спохватился он,-- мне теперь французы наверное визу поставят?
-- Ну конечно, поставят,-- сказал Ганин.-- Ведь вам сообщили, что есть разрешение.
-- Пожалуй, завтра уеду,-- посмеивался Подтягин.-- Поедем вместе, Левушка. Хорошо будет в Париже. Нет, да вы только посмотрите, какая мордомерия у меня.
Ганин через его руку взглянул на паспорт, на снимок в уголку. как школьный учитель, поглядывая через очки на небольшую разноплеменную то Снимок, точно, был замечательный: изумленное распухшее лицо плавало в сероватой мути.
-- А у меня целых два паспорта,-- сказал с улыбкой Ганин.-- Один русский, настоящий, только очень старый, а другой польский, подложный. По нему-то и живу.
Подтягин, платя кондуктору, положил свой желтый листок на сиденье, рядом с собой, выбрал из нескольких монет на ладони сорок пфеннигов, вскинул глаза на кондуктора: -- Генух?
Потом бочком глянул на Ганина.
-- Что это вы говорите. Лев Глебович. Подложный? -- Именно. Меня, правда, зовут Лев, но фамилия вовсе не Ганин.
-- Как же это так, голубчик,-- удивленно таращил глаза Подтягин и вдруг схватился за шляпу,-- дул сильный ветер.
-- Так. Были дела,-- задумчиво проговорил Ганин.-- Года три тому назад. Партизанский отряд. В Польше. И так далее. Я когда-то думал: проберусь в Петербург, подниму восстание... А теперь как-то забавно и удобно с этим паспортом.
Подтягин вдруг отвел глаза, мрачно сказал: -- Мне, Левушка, сегодня Петербург снился. Иду по Невскому, знаю, что Невский, хотя ничего похожего. Дома -- косыми углами, сплошная футуристика, а небо черное, хотя знаю, что день. И прохожие косятся на меня. Потом переходит улицу человек и целится мне в голову. Я часто это вижу. Страшно,-- ох, страшно,-- что когда нам снится Россия, мы видим не ее прелесть, которую помним наяву, а что-то чудовищное. Такие, знаете, сны, когда небо валится и пахнет концом мира.
-- Нет,-- сказал Ганин,-- мне снится только прелесть. Тот же лес, та же усадьба. Только иногда бывает как-то пустовато, незнакомые просеки. Но это ничего. Нам тут вылезать, Антон Сергеевич.
Он сошел по винтовой лесенке, помог Подтягину соступить на асфальт.
-- Вода славно сверкает,-- заметил Подтягин, с трудом дыша и указывая растопыренной рукой на канал.
-- Осторожно,-- велосипед,-- сказал Ганин.-- А консульство вон там, направо.
-- Примите мое искреннее благодарение. Лев Глебович. Я один бы никогда не кончил этой паспортной канители. Отлегло. Прощай, Дейтчланд.
Они вошли в здание консульства и стали подниматься по ступеням.
Подтягин на ходу пошарил в кармане. -- Идем же,-- обернулся Ганин. Но старик все шарил.
XII
К обеду собралось только четверо пансионеров. -- Что же наши-то,-- так опоздали?-- весело проговорил Алферов.
-- Верно, ничего у них не вышло. От него так и несло радостным ожиданием. Накануне он ходил на вокзал, узнал точный час прихода северного поезда: 8,05. Утром чистил костюм, купил пару новых манжет, букет ландышей. Денежные дела его как будто поправлялись. Перед обедом он сидел в кафе с мрачным бритым господином, который предлагал ему несомненно выгодную комбинацию. Его ум, привыкший к цифрам, был теперь заполнен одним числом, как бы десятичной дробью: восемь запятая ноль пять. Это был тот процент счастья, который покамест выдавала судьба. А завтра... Он жмурился и шумно вздыхал, представляя себе, как завтра, спозаранку, пойдет на вокзал, как будет ждать на платформе, как хлынет поезд...
Он исчез после обеда; танцоры, взволнованные, как женщины, предстоящим торжеством, последовали: вышли под ручку закупать мелкие яства.
Одна Клара осталась дома: у нее болела голова, ныли тонкие кости полных ног; это вышло некстати,-- ведь нынче был ее праздник. "Мне сегодня двадцать шесть лет,-- думала она,-- и завтра уезжает Ганин. Он нехороший человек, обманывает женщин, способен на преступление... Он может спокойно глядеть мне в глаза, хотя знает, что я видела, как он собирался украсть деньги. И все ж он весь -- чудесный, я буквально целый день думаю о нем. И никакой нет надежды..."
Она посмотрела на себя в зеркало: лицо было бледнее обыкновенного; на лбу, под низкой каштановой прядью, появилась легкая сыпь; под глазами были желтовато-серые тени. Лоснистое черное платье, которое она надевала изо дня в день, ей надоело нестерпимо; на темно-прозрачном чулке, по шву, очень заметно чернела штопка; покривился каблучок.
Около пяти Подтягин и Ганин вернулись. Клара услышала их шаги и выглянула. Подтягин, бледный как смерть, в распахнутом пальто, держа в руке воротник и галстук, молча прошел в свою комнату и запер дверь на ключ. -- Что случилось? -- шепотом спросила Клара. Ганин цокнул языком:
-- Паспорт потерял, а потом был припадок, тут, перед самым домом. Я едва дотащил его. Лифт не действует,-- беда. Мы по всему городу рыскали.
-- Я к нему пойду,-- сказала Клара,-- надо же его успокоить.
Подтягин не сразу ее впустил. Когда он, наконец, отпер, Клара ахнула, увидя его мутное, расстроенное лицо.
-- Слыхали?-- сказал он с печальной усмешкой.-- Этакий я старый идиот. Ведь все уже было готово,-- и нате вам... Хватился...
-- Где же это вы уронили, Антон Сергеевич?.. -- Именно: уронил. Поэтическая вольность... Запропастить паспорт. Облако в штанах, нечего сказать. Идиотина.
-- Может быть, подберет кто-нибудь,-- сочувственно протянула Клара.
-- Какое там... Это значит судьба. Судьбы не миновать. Не уехать мне отсюда. Так на роду было написано... Он тяжело сел.
-- Плохо мне, Клара... На улице так задохнулся, что думал: конец. Ах, ты. Боже мой, прямо теперь не знаю, что дальше делать. Разве, вот -- в ящик сыграть...
ХIII
А Ганин, вернувшись к себе, принялся укладываться. Он вытащил из-под постели два пыльных, кожаных чемодана,-- один в клетчатом чехле, другой голый, смугло-желтоватый, с бледными следами наклеек,-- и все содержимое вывалил на пол. Затем он вынул из тряской, скрипучей темноты шкапа черный костюм, тощую пачку белья, пару тяжелых бурых сапог с медными кнопками. Из ночного столика он извлек разнородные штучки, когда-то брошенные туда: серые комочки грязных носовых платков, тонкие бритвенные ножи с подтеками ржавчины вокруг просверленных дырочек, старые газеты, видовые открытки, желтые, как лошадиные зубы, четки, рваный шелковый носок, потерявший свою пару. Ганин скинул пиджак и, опустившись на корточки среди этого грустного пыльного хлама, стал разбираться в нем, прикидывать, что взять, что уничтожить.
Раньше всего он уложил костюм и чистое белье, потом браунинг и старые, сильно потертые в паху, галифе.
Раздумывая, что должно пойти дальше, он заметил черный бумажник, который упал под стул, когда он опоражнивал чемодан. Он поднял его, открыл было, с улыбкой, думая о том, что в нем лежит,-- но сказав себе, что нужно поскорее уложиться, сунул бумажник в задний карман штанов и стал быстро и неразборчиво бросать в открытые чемоданы: комья грязного белья, русские книжки, Бог весть откуда забредшие к нему, и все те мелкие, чем-то милые предметы, к которым глаза и пальцы так привыкают, и которые нужны только для того, чтобы человек, вечно обреченный на новоселье, чувствовал себя хотя бы немного дома, выкладывая в сотый раз из чемодана легкую, ласковую, человечную труху.
Уложившись, Ганин запер оба чемодана, поставил их рядышком, набил мусорную корзину трупами газет, осмотрел все углы опустевшей комнаты и пошел к хозяйке расплачиваться,
Лидия Николаевна, сидя очень прямо в кресле, читала, когда он вошел. Ее такса мягко сползла с постели и забилась в маленькой истерике преданности у ног Ганина.
Лидия Николаевна, поняв, что он уже теперь непременно уедет, опечалилась. Она любила большую спокойную фигуру Ганина да и вообще очень привыкала к жильцам, и было что-то подобное смерти в их неизбежных отъездах.
Ганин заплатил за последнюю неделю, поцеловал легкую, как блеклый лист, руку.
Идя назад по коридору, он вспомнил, что сегодня танцоры звали его на вечеринку, и решил пока не уходить: комнату в гостинице всегда можно нанять, хоть заполночь.
"А завтра приезжает Машенька,-- воскликнул он про себя, обведя блаженными, слегка испуганными глазами потолок, стены, пол.-- Завтра же я увезу ее",-- подумал он с тем же глубоким мысленным трепетом, с тем же роскошным вздохом всего существа.
Быстрым движением он вынул черный бумажник, в котором хранил пять писем; он получил их, когда уже был в Крыму. И теперь он мгновенно целиком вспомнил ту крымскую зиму: норд-ост, вздымающий горькую пыль на ялтинской набережной, волну, бьющую через парапет на панель, растерянно-наглых матросов, потом немцев в железных грибах шлемов, потом веселые трехцветные нашивки,-- дни ожиданья, тревожную передышку,-- худенькую, веснушчатую проститутку со стрижеными волосами и греческим профилем, гуляющую по набережной, норд-ост, рассыпающий ноты оркестра в городском саду, и -- наконец -- поход, стоянки в татарских деревушках, где в крохотных цирюльнях день-деньской, как ни в чем не бывало, блестит бритва, взбухает мылом щека, меж тем как на улице, в пыли, мальчишки хлещут по своим волчкам, как тысячу лет тому назад,-- и дикую ночную тревогу, когда не знаешь, откуда стрельба, и кто бежит вприпрыжку через лужи луны, между косыми черными тенями домишек.