Смекни!
smekni.com

Приглашение на казнь 2 (стр. 11 из 30)

вытирая сиреневым платком глаза, увлажнившиеся от всех этих

счастливых смешков, ахов, переживаний.

М-сье Пьер сложил бумажник. Вдруг у него очутилась в руках

колода карт.

-- Задумайте, пожалуйста, любую, -- предложил он,

раскладывая карты на столе; локтем отодвинул пепельницу;

продолжал раскладывать.

-- Мы задумали, -- бодро сказал директор.

М-сье Пьер, немножко дурачась, приставил перст к челу;

затем быстро собрал карты, молодцевато протрещал колодой и

выбросил тройку треф.

-- Это удивительно, -- воскликнул директор. -- Просто

удивительно!

Колода исчезла так же незаметно, как появилась, -- и,

сделав невозмутимое лицо, м-сье Пьер сказал:

-- Приходит к доктору старушка: у меня, говорит, господин

доктор, очень сурьезная болесть, страсть боюсь, что от нее

помру... -- Какие же у вас симптомы? -- Голова трясется,

господин доктор, -- и м-сье Пьер, шамкая и трясясь, изобразил

старушку.

Родриг Иванович дико захохотал, хлопнул кулаком по столу,

едва не упал со стула, закашлялся, застонал, насилу успокоился.

-- Да вы, м-сье Пьер, душа общества, -- проговорил он,

плача, -- сущая душа! Такого уморительного анекдотца я отроду

не слыхал!

-- Какие мы печальные, какие нежные, -- обратился м-сье

Пьер к Цинциннату, вытягивая губы, как если бы хотел рассмешить

надувшегося ребенка. -- Все молчим да молчим, а усики у нас

трепещут, а жилка на шейке бьется, а глазки мутные...

-- Все от радости, -- поспешно вставил директор. -- N'y

faites pas attention [*].

----------------------------------------------------------

[*] Не обращайте внимания (франц.).

----------------------------------------------------------

-- Да, в самом деле, радостный день, красный день, --

сказал м-сье Пьер, -- у меня самого душа так и кипит... Не хочу

хвастаться, но во мне, коллега, вы найдете редкое сочетание

внешней общительности и внутренней деликатности,

разговорчивости и умения молчать, игривости и серьезности...

Кто утешит рыдающего младенца, кто подклеит его игрушку? М-сье

Пьер. Кто заступится за вдовицу? М-сье Пьер. Кто снабдит

трезвым советом, кто укажет лекарство, кто принесет отрадную

весть? Кто? Кто? М-сье Пьер. Все -- м-сье Пьер.

-- Замечательно! Талант! -- воскликнул директор, словно

слушал стихи, -- а между тем все поглядывал, шевеля бровью, на

Цинцинната.

-- Вот и мне так кажется, -- продолжал м-сье Пьер. -- Да,

кстати, -- перебил он самого себя, -- вы довольны помещением?

По ночам не холодно? Кормят вас досыта?

-- Он получает то же, что и я, -- ответил Родриг Иванович,

-- стол прекрасный.

-- Прекрасный стол под орех, -- пошутил м-сье Пьер.

Директор собрался опять грохнуть, но тут дверь отворилась,

и появился мрачный, длинный библиотекарь с кипой книг под

мышкой. Горло у него было обмотано шерстяным шарфом. Ни с кем

не поздоровавшись, он свалил книги на койку, -- над ними в

воздухе на мгновение повисли стереометрические призраки этих

книг, построенные из пыли, -- повисли, дрогнули и рассеялись.

-- Постойте, -- сказал Родриг Иванович, -- вы, кажется,

незнакомы.

Библиотекарь не глядя кивнул, а учтивый м-сье Пьер

приподнялся со стула.

-- М-сье Пьер, пожалуйста, -- взмолился директор,

прикладывая ладонь к манишке, -- пожалуйста, -- покажите,

покажите ему ваш фокус!

-- Ах, стоит ли... Это так, пустое... -- заскромничал

м-сье Пьер, но директор не унимался:

-- Чудо! Красная магия! Мы вас все умоляем! Ну, сделайте

милость... Постойте, постойте же, -- крикнул он библиотекарю,

который двинулся было к двери. -- Сейчас м-сье Пьер кое-что

покажет. Просим, просим! Да не уходите вы...

-- Задумайте одну из этих карт, -- с комической важностью

произнес м-сье Пьер; стасовал; выбросил пятерку пик.

-- Нет, -- сказал библиотекарь и вышел.

М-сье Пьер пожал кругленьким плечом.

-- Я сейчас вернусь, -- пробормотал директор и вышел тоже.

Цинциннат и его гость остались одни. Цинциннат раскрыл

книжку и углубился в нее, то есть все перечитывал первую фразу.

М-сье Пьер с доброй улыбкой смотрел на него, положив лапку на

стол ладошкой кверху, точно прелагал Цинциннату мир. Директор

вернулся. Он крепко держал в кулаке шерстяной шарф.

-- Может быть, вам, м-сье Пьер, пригодится, -- сказал он,

подал шарф, сел, шумно, как лошадь, отсапал и стал

рассматривать большой палец, с конца которого серпом торчал

полусорванный ноготь.

-- О чем, бишь, мы говорили? -- с прелестным тактом, будто

ничего не случилось, воскликнул м-сье Пьер. -- Да -- мы

говорили о фотографиях. Как-нибудь я принесу свой аппарат и

сниму вас. Это будет весело. Что вы читаете, можно взглянуть?

-- Книжку бы отложили, -- заметил директор срывающимся

голосом, -- ведь у вас гость сидит.

-- Оставьте его, -- улыбнулся м-сье Пьер.

Наступило молчание.

-- Становится поздно, -- глухо произнес директор,

посмотрев на часы.

-- Да, сейчас пойдем... Фу, какой бука... Смотрите,

смотрите, -- губки вздрагивают... солнышко, кажись, вот-вот

выглянет... Бука, бука!..

-- Пошли, -- сказал директор, встав.

-- Сейчас... Мне здесь так приятно, что прямо не

оторваться... Во всяком случае, милый мой сосед, буду

пользоваться разрешением приходить к вам часто, часто, -- если,

конечно, вы мне разрешение даете, -- а ведь вы мне даете его,

-- правда?.. Итак, до свидания. До свидания! До свидания!

Смешно кланяясь, кому-то подражая, м-сье Пьер

отретировался; директор опять взял его под локоток, издавая

сладострастно гнусавые звуки. Ушли, -- но в последнюю минуту

донеслось: "Виноват, кое-что забыл, сейчас догоню вас", -- и

директор хлынул назад в камеру, близко подошел к Цинциннату,

улыбка сошла на мгновение с его лилового лица:

-- Мне стыдно, -- просвистел он сквозь зубы, -- стыдно за

вас. Вы себя вели как... Иду, иду, -- заорал он, опять сияя, --

схватил со стола вазу с пионами и, расплескивая воду, вышел.

Цинциннат все глядел в книгу. На страницу попала капля.

Несколько букв сквозь каплю из петита обратились в цицеро,

вспыхнув, как под лежачей лупой.

VIII

(Есть, которые чинят карандаш к себе, будто картошку

чистят, а есть, которые стругают от себя, как палку... К

последним принадлежал Родион. У него был старый складной нож с

несколькими лезвиями и штопором. Штопор ночевал снаружи.)

"Нынче восьмой день (писал Цинциннат карандашом,

укоротившимся более чем на треть), и я еще не только жив, то

есть собою обло ограничен и затмен, но, как и всякий смертный,

смертного своего предела не ведаю и могу применить к себе общую

для всех формулу: вероятность будущего уменьшается в обратной

зависимости от его умозрительного удаления. Правда, в моем

случае осторожность велит орудовать очень небольшими цифрами,

-- но ничего, ничего, я жив. На меня этой ночью, -- и случается

это не впервые, -- нашло особенное: я снимаю с себя оболочку за

оболочкой, и наконец... не знаю, как описать, -- но вот что

знаю: я дохожу путем постепенного разоблачения до последней,

неделимой, твердой, сияющей точки, и эта точка говорит: я есмь!

-- как перстень с перлом в кровавом жиру акулы, -- о мое

верное, мое вечное... и мне довольно этой точки, -- собственно,

больше ничего не надо. Быть может, гражданин столетия

грядущего, поторопившийся гость (хозяйка еще и не вставала),

быть может, просто так -- ярмарочный монстр в глазеющем,

безнадежно-праздничном мире, -- я прожил мучительную жизнь, и

это мучение, и это мучение хочу изложить, -- но все боюсь, что

не успею. С тех пор как помню себя, -- а помню себя с

беззаконной зоркостью, -- собственный сообщник, который слишком

много знает о себе, а потому опасен, а потому... Я исхожу из

такого жгучего мрака, таким вьюсь волчком, с такой толкающей

силой, пылом, -- что до сих пор ощущаю (порою во сне, порою

погружаясь в очень горячую воду) тот исконный мой трепет,

первый ожег, пружину моего я. Как я выскочил, -- скользкий,

голый! Да, из области, другим заказанной и недоступной, да, я

кое-что знаю, да... но даже теперь, когда все равно кончено,

даже теперь -- Боюсь ли кого соблазнить? Или ничего не

получится из того, что хочу рассказать, а лишь останутся черные

трупы удавленных слов, как висельники... вечерние очерки

глаголей (*10), воронье... Мне кажется, что я бы предпочел

веревку, оттого что достоверно и неотвратимо знаю, что будет

топор; выигрыш времени, которое сейчас настолько мне дорого,

что я ценю всякую передышку, отсрочку... я имею в виду время

мысли, -- отпуск, который даю своей мысли для дарового

путешествия от факта к фантазии -- и обратно... Я еще многое

имею в виду, но неумение писать, спешка, волнение, слабость...

Я кое-что знаю. Я кое-что знаю. Но ого так трудно выразимо!

Нет, не могу... хочется бросить, -- а вместе с тем -- такое

чувство, что, кипя, поднимаешься как молоко, что сойдешь с ума

от щекотки, если хоть как-нибудь не выразишь. О нет, -- я не

облизываюсь над своей личностью, не затеваю со своей душой

жаркой возни в темной комнате; никаких, никаких желаний, кроме

желания высказаться -- всей мировой немоте назло. Как мне

страшно. Как мне тошно. Но меня у меня не отнимет никто. Как

мне страшно, -- и вот я теряю какую-то нить, которую только что

так ощутимо держал. Где она? Выскользнула! Дрожу над бумагой,

догрызаюсь до графита, горбом стараюсь закрыться от двери,

через которую сквозной взгляд колет меня в затылок, -- и,

кажется, вот-вот все скомкаю, разорву... Ошибкой попал я сюда

-- не именно в темницу, -- а вообще в этот страшный, полосатый

мир: порядочный образец кустарного искусства, но в сущности --

беда, ужас, безумие, ошибка, -- и вот обрушил на меня свой

деревянный молот исполинский резной медведь. А ведь с раннего

детства мне снились сны... В снах моих мир был облагорожен,

одухотворен; люди, которых я наяву так боялся, появлялись там в

трепетном преломлении, словно пропитанные и окруженные той