Смекни!
smekni.com

Приглашение на казнь 2 (стр. 14 из 30)

Марфинька, крякнули, подняли и понесли к выходу.

-- До свиданья, до свиданья, -- по-детски кричала

Марфинька, покачиваясь в лад с шагом носильщиков, но вдруг

зажмурилась и закрыла лицо. Ее кавалер озабоченно шел сзади,

неся поднятые с полу черную шаль, букет, свою фуражку,

единственную перчатку. Кругом была суета. Братья убирали посуду

в сундук. Их отец, астматически дыша, одолевал многостворчатую

ширму. Адвокат всем предлагал пространный лист оберточной

бумаги, неизвестно где им добытый; его видели безуспешно

пытающимся завернуть в него чан с бледно-оранжевой рыбкой в

мутной воде. Среди суеты широкий шкап со своим личным

отражением стоял, как брюхатая женщина, бережно держа и

отворачивая зеркальное чрево, чтобы не задели. Его наклонили

назад и, шатаясь, унесли. К Цинциннату подходили прощаться.

-- Ну-с, не поминай лихом, -- сказал тесть и с холодной

учтивостью поцеловал Цинциннату руку, как того требовал обычай.

Белокурый брат посадил чернявого к себе на плечи, и в таком

положении они с Цинциннатом простились и ушли, как живая гора.

Дед с бабкой, вздрагивая, кланялись и поддерживали туманный

портрет. Служители все продолжали выносить мебель. Подошли

дети: Полина, серьезная, поднимала лицо, а Диомедон, напротив,

смотрел в пол. Их увел, держа обоих за руки, адвокат. Последней

подлетела Эммочка: бледная, заплаканная, с розовым носом и

трепещущим мокрым ртом, -- она молчала, но вдруг поднялась на

слегка хрустнувших носках, обвив горячие руки вокруг его шеи,

-- неразборчиво зашептала что-то и громко всхлипнула. Родион

схватил ее за кисть, -- судя по его бормотанию, он звал ее

давно и теперь решительно потащил к выходу. Она же,

изогнувшись, отклонив и обернув к Цинциннату голову со

струящимися волосами и протянув к нему ладонью кверху

очаровательную руку, с видом балетной пленницы, но с тенью

настоящего отчаяния, нехотя следовала за влачившим ее Родионом,

-- глаза у нее закатывались, бридочка сползла с плеча, -- и вот

он размашисто, как из ведра воду, выплеснул ее в коридор; все

еще бормоча, вернулся с совком, чтобы подобрать труп кошки,

плоско лежавшей под стулом. Дверь с грохотом захлопнулась.

Трудно было теперь поверить, что в этой камере только что...

X

-- Когда волчонок ближе познакомится с моими взглядами, он

перестанет меня дичиться. Кое-что, впрочем, уже достигнуто, и я

сердечно этому рад, -- говорил м-сье Пьер, сидя, по своему

обыкновению, бочком к столу, с плотно скрещенными жирными

ляжками, и беря одной рукой беззвучные аккорды на клеенкой

покрытом столе. Цинциннат, подпирая голову, лежал на койке.

-- Мы сейчас одни, а на дворе дождь, -- продолжал м-сье

Пьер. -- Такая погода благоприятствует задушевным шушуканиям.

Давайте раз навсегда выясним... У меня создалось впечатление,

что вас удивляет, даже коробит, отношение нашего начальства ко

мне; выходит так, будто я на положении особом, -- нет, нет, не

возражайте, -- давайте уж начистоту, коли на то пошло.

Позвольте же мне сказать вам две вещи. Вы знаете нашего милого

директора (кстати: волчонок к нему не совсем справедлив, но об

этом после...), вы знаете, как он впечатлителен, как пылок, как

увлекается всякой новинкой, -- думаю, что и вами он увлекался в

первые дни, -- так что пассия, которой он теперь ко мне

воспылал, не должна вас смущать. Не будем так ревнивы, друг

мой. Во-первых, как это ни странно, но, по-видимому, вам до сих

пор неизвестно, за что я угодил сюда, -- а вот, когда я вам

скажу, вы многое поймете. Простите, -- что это у вас на шее, --

вот тут, тут, -- да, тут.

-- Где? -- машинально спросил Цинциннат, ощупывая себе

шейные позвонки.

М-сье Пьер подошел к нему и сел на край койки.

-- Вот тут, -- сказал он, -- но я теперь вижу -- это

просто тень так падала. Мне показалось -- какая-то маленькая

опухоль. Вы что-то неловко двигаете головой. Болит? Простудили?

-- Ах, не приставайте ко мне, прошу вас, -- скорбно сказал

Цинциннат.

-- Нет, постойте. У меня руки чистые, позвольте мне тут

прощупать. Как будто все-таки... Вот тут не болит? А тут?

Маленькой, но мускулистой рукой он быстро трогал

Цинцинната за шею, внимательно осматривая ее и с легким

присвистом дыша через нос.

-- Нет, ничего. Все у вас в исправности, -- сказал он,

наконец отодвигаясь и хлопая пациента по загривку. -- Только

ужасно она у вас тоненькая, -- но так все нормально, а то,

знаете, иногда случается... Покажите язык. Язык -- зеркало

желудка. Накройтесь, накройтесь, тут прохладно. О чем мы

беседовали? Напомните мне?

-- Если вы бы действительно желали мне блага, -- сказал

Цинциннат, -- то оставили бы меня в покое. Уйдите, прошу вас.

-- Неужели вы не хотите меня выслушать, -- возразил с

улыбкой м-сье Пьер, -- неужели вы так упрямо верите в

непогрешимость своих выводов, -- неизвестных мне вдобавок, --

заметьте это, неизвестных.

Цинциннат молчал, пригорюнившись.

-- Так позвольте рассказать, -- с некоторою

торжественностью продолжал м-сье Пьер, -- какого рода совершено

мною преступление. Меня обвинили, -- справедливо или нет, это

другой вопрос, -- меня обвинили... В чем же, как вы полагаете?

-- Да уж скажите, -- проговорил с вялой усмешкой

Цинциннат.

-- Вы будете потрясены. Меня обвинили в попытке... Ах,

неблагодарный, недоверчивый друг... Меня обвинили в попытке

помочь вам бежать отсюда.

-- Это правда? -- спросил Цинциннат.

-- Я никогда не лгу, -- внушительно сказал м-сье Пьер. --

Может быть, нужно иногда лгать -- это другое дело, -- и, может

быть, такая щепетильная правдивость глупа и не приносит в конце

концов никакой пользы, -- допустим. Но факт остается фактом: я

никогда не лгу. Сюда, голубчик мой, я попал из-за вас. Меня

взяли ночью... Где? Скажем, в Вышнеграде. Да, -- я вышнеградец.

Солеломни, плодовые сады. Если вы когда-нибудь пожелали бы

приехать меня навестить, угощу вас нашими вышнями, -- не

отвечаю за каламбур, -- так у нас в городском гербе. Там -- не

в гербе, а в остроге -- ваш покорный слуга просидел трое суток.

Затем экстренный суд. Затем -- перевели сюда.

-- Вы, значит, хотели меня спасти... -- задумчиво произнес

Цинциннат.

-- Хотел я или не хотел -- мое дело, друг сердечный,

таракан запечный. Во всяком случае, меня в этом обвинили, --

доносчики, знаете, все публика молодая, горячая, и вот: "я

здесь перед вами стою в упоенье..." -- помните романс? Главной

уликой послужил какой-то план сей крепости с моими будто бы

пометками. Я, видите ли, будто бы продумал в мельчайших деталях

идею вашего бегства, таракаша.

-- Будто бы или?.. -- спросил Цинциннат.

-- Какое это наивное, прелестное существо! -- осклабился

м-сье Пьер, показывая многочисленные зубы. -- У него все так

просто, -- как, увы, не бывает в жизни!

-- Но хотелось бы знать, -- сказал Цинциннат.

-- Что? Правы ли были мои судьи? Действительно ли я

собирался вас спасать? Эх вы...

М-сье Пьер встал и заходил по камере.

-- Оставим это, -- сказал он со вздохом, -- решайте сами,

недоверчивый друг. Так ли, иначе ли, -- но сюда я попал из-за

вас. Более того: мы и на эшафот взойдем вместе.

Он ходил по камере, тихо, упруго ступая, подрагивая

мягкими частями тела, обхваченного казенной пижамкой, -- и

Цинциннат с тяжелым унылым вниманием следил за каждым шагом

проворного толстячка.

-- Смеха ради, поверю, -- сказал наконец Цинциннат, --

посмотрим, что из этого получится. Вы слышите, -- я вам верю. И

даже, для вящей правдоподобности, вас благодарю.

-- Ах, зачем, это уже лишнее... -- проговорил м-сье Пьер и

опять сел у стола. -- Просто мне хотелось, чтобы вы были в

курсе... Вот и прекрасно. Теперь нам обоим легче, правда? Не

знаю, как вам, но мне хочется плакать. И это -- хорошее

чувство. Плачьте, не удерживайте этих здоровых слез.

-- Как тут ужасно, -- осторожно сказал Цинциннат.

-- Ничего не ужасно. Кстати, я давно хотел вас пожурить за

ваше отношение к здешней жизни. Нет, нет, не отмахивайтесь,

разрешите мне на правах дружбы... Вы несправедливы ни к доброму

нашему Родиону, ни тем более к господину директору. Пускай он

человек не очень умный, несколько напыщенный, ветроватый, --

при этом любит поговорить, -- все так, мне самому бывает не до

него, и я, разумеется, не могу с ним делиться сокровенными

думами, как с вами делюсь, -- особенно когда на душе кошки,

простите за выражение, скребутся. Но каковы бы ни были его

недостатки, -- он человек прямой, честный и добрый. Да, редкой

доброты, -- не спорьте, -- я не говорил бы, кабы не знал, а я

никогда не говорю наобум, и я опытнее, лучше знаю жизнь и

людей, чем вы. Вот мне и больно бывает смотреть, с какой

жестокой холодностью, с каким надменным презрением вы

отталкиваете Родрига Ивановича. Я у него в глазах иногда читаю

такую муку... Что же касается Родиона, то как это вы, такой

умный, не умеете разглядеть сквозь его напускную грубоватость

всю умилительную благость этого взрослого ребенка. Ах, я

понимаю, что вы нервны, что вам трудно без женщины, -- а

все-таки, Цинциннат, -- вы меня простите, но нехорошо,

нехорошо... И, вообще, вы людей обижаете... Едва

притрагиваетесь к замечательным обедам, которые мы тут

получаем. Ладно, пускай они вам не нравятся, -- поверьте, что я

тоже кое-что смыслю в гастрономии, -- но вы издеваетесь над

ними, -- а ведь кто-то их стряпал, кто-то старался... Я

понимаю, что тут иногда бывает скучно, что хочется и погулять и

пошалить, -- но почему думать только о себе, о своих хотениях,

почему вы ни разу даже не улыбнулись на старательные шуточки

милого, трогательного Родрига Ивановича?.. Может быть, он потом

плачет, ночей не спит, вспоминая, как вы реагировали...

-- Защита во всяком случае остроумная, -- сказал

Цинциннат, -- но я в куклах знаю толк. Не уступлю.