Смекни!
smekni.com

Приглашение на казнь 2 (стр. 17 из 30)

их положение: справа, ежели стать лицом к двери, -- да, справа,

-- и во всяком случае еще далеко... вот все, что после долгого

прислушивания ему удалось заключить. Двинувшись, наконец,

обратно к койке, за туфлями, -- а то босиком становилось

невмочь, -- он в тумане вспугнул громконогий стул, никогда не

ночевавший на том же месте, -- и опять звуки оборвались, -- на

сей раз окончательно, то есть, может быть, они бы и

продолжались после осторожного перерыва, но утро уже входило в

силу, и Цинциннат видел -- глазами привычного представления, --

как на своем табурете в коридоре, весь дымясь от сырости и

разевая ярко-красный рот, потягивался Родион.

Все утро Цинциннат прислушивался да прикидывал, чем бы и

как изъявить свое отношение к звукам в случае их повторения. На

дворе разыгралась -- просто, но со вкусом поставленная --

летняя гроза, в камере было темно, как вечером, слышался гром,

то крупный, круглый, то колкий, трескучий, и молния в

неожиданных местах печатала отражение решетки. В полдень явился

Родриг Иванович.

-- К вам пришли, -- сказал он, -- но я сперва хотел

узнать...

-- Кто? -- спросил Цинциннат, одновременно подумав: только

бы не теперь... (то есть только бы не теперь возобновился

стук).

-- Видите ли, какая штукенция, -- сказал директор, -- я не

уверен, желаете ли вы... Дело в том, что это ваша мать, --

votre mere, parait-il [*].

----------------------------------------------------------

[*] как кажется, ваша мать (франц.).

----------------------------------------------------------

-- Мать? -- переспросил Цинциннат.

-- Ну да, -- мать, мамаша, мамахен, -- словом, женщина,

родившая вас. Принять? Решайте скорее.

-- ...Видал всего раз в жизни, -- сказал Цинциннат, -- и,

право, никаких чувств... нет, нет, не стоит, не надо, это ни к

чему.

-- Как хотите, -- сказал директор и вышел.

Через минуту, любезно воркуя, он ввел маленькую, в черном

макинтоше, Цецилию Ц.

-- Я вас оставлю вдвоем, -- добавил он добродушно, -- хотя

это против наших правил, но бывают положения... исключения...

мать и сын... преклоняюсь...

Exit [*] (*15), пятясь, как придворный.

----------------------------------------------------------

[*] Вышел (лат.).

----------------------------------------------------------

В блестящем, черном своем макинтоше и в такой же

непромокаемой шляпе с опущенными полями (придававших ей что-то

штормово-рыбачье), Цецилия Ц. осталась стоять посреди камеры,

ясным взором глядя на сына; расстегнулась; шумно втянула

сопельку и сказала скорым, дробным своим говорком:

-- Грозница, грязища, думала, никогда не долезу, навстречу

по дороге потоки, потопы...

-- Садитесь, -- сказал Цинциннат, -- не стойте так.

-- Что-что, а у вас тут тихо, -- продолжала она, все

потягивая носом и крепко, как теркой, проводя пальцем под ним,

так что его розовый кончик морщился и вилял. -- Одно можно

сказать, -- тихо и довольно чисто. У нас, между прочим, в

приюте нету отдельных палат такого размера. Ах, постель, --

миленький мой, -- в каком у вас виде постель!

Она плюхнула свой профессиональный саквояжик, проворно

стянула черные нитяные перчатки с маленьких подвижных рук -- и,

низко наклонившись над койкой, принялась стелить, стелясь как

бы сама, постель наново. Черная спина с тюленьим глянцем,

поясок, заштопанные чулки.

-- Вот так-то лучше, -- сказала она, разогнувшись, -- и

затем, на мгновение подбоченясь, покосилась на загроможденный

книгами стол.

Она была моложава, и все ее черты подавали пример

цинциннатовым, по-своему следовавшим им; Цинциннат сам смутно

чувствовал это сходство, смотря на ее востроносое личико, на

покатый блеск прозрачных глаз. Посредине довольно открытой

груди краснелся от душки вниз треугольник веснушчатого загара,

-- но, вообще, кожа была все та же, из которой некогда выкроен

был отрезок, пошедший на Цинцинната, -- бледная, тонкая, в

небесного цвета прожилках.

-- Ай-я-яй, тут следовало бы... -- пролепетала он и

быстро, как все, что делала, взялась за книги, складывая их

кучками. Мимоходом заинтересовавшись картинкой в раскрытом

журнале, она достала из кармана макинтоша бобовидный футляр, и

опустив углы рта, надела пенсне. -- Двадцать шестой год, --

проговорила она, усмехнувшись, -- какая старина, просто не

верится.

(...две фотографии: на одной белозубый президент на

вокзале в Манчестере пожимает руку умащенной летами правнучке

последнего изобретателя; на другой -- двуглавый теленок,

родившийся в деревне на Дунае...)

Она беспричинно вздохнула, отодвинула книжку, столкнула

карандаш, не успела поймать и произнесла: упс!

-- Оставьте, -- сказал Цинциннат, -- тут не может быть

беспорядка, тут может быть только перемещение.

-- Вот -- я вам принесла (вытянула, вытягивая и подкладку,

фунтик из кармана пальто). Вот. Конфеток. Сосите на здоровьице.

Села и надула щеки.

-- Лезла, долезла и устала, -- сказала она, нарочито

пыхтя, а потом застыла, глядя со смутным вожделением на паутину

вверху.

-- Зачем вы пришли? -- спросил Цинциннат, шагая по камере.

-- Ни вам этого не нужно, ни мне. Зачем? Ведь это дурно и

неинтересно. Я же отлично вижу, что вы такая же пародия, как

все, как все. И если меня угощают такой ловкой пародией на

мать... Но представьте себе, например, что я возложил надежду

на какой-нибудь далекий звук, как же мне верить в него, если

даже вы обман. Вы бы еще сказали: гостинцев. И почему у вас

макинтош мокрый, а башмачки сухие, -- ведь это небрежность.

Передайте бутафору.

Она -- поспешно и виновато:

-- Да я же была в калошах, внизу в канцелярии оставила,

честное слово...

-- Ах, полно, полно. Только не пускайтесь в объяснения.

Играйте свою роль, -- побольше лепета, побольше беспечности, --

и ничего, -- сойдет.

-- Я пришла, потому что я ваша мать, -- проговорила она

тихо, и Цинциннат рассмеялся:

-- Нет, нет, не сбивайтесь на фарс. Помните, что тут

драма. Смешное смешным -- но все-таки не следует слишком

удаляться от вокзала: драма может уйти. Вы бы лучше... да, вот

что, повторите мне, пожалуй, предание о моем отце. Неужели он

так-таки исчез в темноте ночи, и вы никогда не узнали, ни кто

он, ни откуда -- это странно...

-- Только голос, -- лица я не видела, -- ответила она все

так же тихо.

-- Во, во, подыгрывайте мне, я думаю, мы его сделаем

странником, беглым матросом, -- с тоской продолжал Цинциннат,

прищелкивая пальцами и шагая, шагая: -- или лесным разбойником,

гастролирующем в парке. Или загулявшим ремесленником,

плотником... Ну, скорей, придумайте что-нибудь.

-- Вы не понимаете, -- воскликнула она, -- (в волнении

встала и тотчас села опять), -- да, я не знаю, кто он был, --

бродяга, беглец, да, все возможно... Но как это вы не

понимаете... да, -- был праздник, было в парке темно, и я была

девчонкой, -- но ведь не в том дело. Ведь обмануться нельзя!

Человек, который сжигается живьем, знает небось, что он не

купается у нас в Стропи. То есть я хочу сказать: нельзя, нельзя

ошибиться... Ах, как же вы не понимаете!

-- Чего не понимаю?

-- Ах, Цинциннат, он -- тоже...

-- Что -- тоже?

-- Он тоже, как вы, Цинциннат...

Она совсем опустила лицо, уронила пенсне в горсточку.

Пауза.

-- Откуда вам это известно, -- хмуро спросил Цинциннат, --

как это можно так сразу заметить...

-- Больше вам ничего не скажу, -- произнесла она, не

поднимая глаз.

Цинциннат сел на койку и задумался. Его мать высморкалась

с необыкновенным медным звуком, которого трудно было ожидать от

такой маленькой женщины, и посмотрела наверх на впадину окна.

Небо, видимо, прояснилось, чувствовалось близкое присутствие

синевы, солнце провело по стене свою полоску, то бледненькую,

то разгоравшуюся опять.

-- Сейчас васильки во ржи, -- быстро заговорила она, -- и

все так чудно, облака бегут, все так беспокойно и светло. Я

живу далеко отсюда, в Докторском, -- и когда приезжаю к вам в

город, когда еду полями, в старом шарабанчике, и вижу, как

блестит Стропь, и вижу этот холм с крепостью и все, -- мне

всегда кажется, что повторяется, повторяется какая-то

замечательная история, которую все не успеваю или не умею

понять, -- и все ж таки кто-то мне ее повторяет -- с таким

терпением! Я работаю целый день в нашем приюте, мне все

трын-трава, у меня любовники, я обожаю ледяной лимонад, но

бросила курить, потому что расширение аорты, -- и вот я сижу у

вас, -- я сижу у вас и не знаю, почему сижу, и почему реву, и

почему это рассказываю, и мне теперь будет жарко переть вниз в

этом пальто и шерстяном платье, солнце будет совершенно бешеное

после такой грозы...

-- Нет, вы все-таки только пародия, -- прошептал

Цинциннат.

Она вопросительно улыбнулась.

-- Как этот паук, как эта решетка, как этот бой часов, --

прошептал Цинциннат.

-- Вот как, -- сказала она и снова высморкалась.

-- Да, вот, значит, как, -- повторила она.

Оба молчали, не глядя друг на друга, между тем как с

бессмысленной гулкостью били часы.

-- Вы обратите внимание, когда выйдете, -- сказал

Цинциннат, -- на часы в коридоре. Это -- пустой циферблат, но

зато каждые полчаса сторож смывает старую стрелку и малюет

новую, -- вот так и живешь по крашенному времени, а звон

производит часовой, почему он так и зовется.

-- А вы не шутите, -- сказала Цецилия Ц., -- бывают,

знаете, удивительные уловки. Вот я помню: когда была ребенком,

в моде были, -- ах, не только у ребят, но и у взрослых, --

такие штуки, назывались "нетки", -- и к ним полагалось, значит,

особое зеркало, мало что кривое -- абсолютно искаженное, ничего

нельзя понять, провалы, путаница, все скользит в глазах, но его

кривизна была неспроста, а как раз так пригнана... Или, скорее,

к его кривизне были так подобраны... Нет, постойте, я плохо

объясняю. Одним словом, у вас было такое вот дикое зеркало и

целая коллекция разных неток, то есть абсолютно нелепых

предметов: всякие такие бесформенные, пестрые, в дырках, в