Смекни!
smekni.com

Приглашение на казнь 2 (стр. 19 из 30)

как-нибудь их согреть, оживить, очеловечить, заставить услышать

меня. Марфинька, я хочу, чтобы ты настояла на новом свидании, и

уж разумеется: приди одна, приди одна! Так называемая жизнь

кончена, передо мною только скользкая плаха, меня изловчились

мои тюремщики довести до такого состояния, что почерк мой --

видишь -- как пьяный, -- но, ничего, у меня хватит, Марфинька,

силы на такой с тобой разговор, какого мы еще никогда не вели,

потому-то так необходимо, чтобы ты еще раз пришла, и не думай,

что это письмо -- подлог, это я пишу, Цинциннат, это плачу я,

Цинциннат, который собственно ходил вокруг стола, а потом,

когда Родион принес ему обед, сказал:

-- Вот это письмо. Вот это письмо я вас попрошу... Тут

адрес...

-- Вы бы лучше научились, как другие, вязать, -- проворчал

Родион, -- и связали бы мне шарфик. Писатель! Ведь только что

видались -- с женкой-то.

-- Попробую все-таки спросить, -- сказал Цинциннат. --

Есть ли тут, кроме меня и этого довольно навязчивого Пьера,

какие-нибудь еще заключенные?

Родион побагровел, но смолчал.

-- А мужик еще не приехал? -- спросил Цинциннат.

Родион собрался свирепо захлопнуть уже визжавшую дверь,

но, как и вчера, -- липко шлепая сафьяновыми туфлями, дрыгая

полосатыми телесами, держа в руках шахматы, карты, бильбокэ...

-- Симпатичному Родиону мое нижайшее, -- тоненьким голосом

произнес м-сье Пьер и, не меняя шага, дрыгая, шлепая, вошел в

камеру.

-- Я вижу, -- сказал он, садясь, -- что симпатяга понес от

вас письмо. Верно, то, которое вчера лежало тут на столе? К

супруге? Нет, нет -- простая дедукция, я не читаю чужих писем,

хотя, правда, оно лежало весьма на виду, пока мы в якорек

резались. Хотите нынче в шахматы?

Он разложил шерстяную шашечницу и пухлой рукой со

взведенным мизинцем расставил фигуры, прочно сделанные -- по

старому арестантскому рецепту -- из хлебного мякиша, которому

камень мог позавидовать.

-- Сам я холост, но я понимаю, конечно... Вперед. Я это

быстро... Хорошие игроки никогда много не думают. Вперед. Вашу

супругу я мельком видал -- ядреная бабенка, что и говорить, --

шея больно хороша, люблю... Э, стойте. Это я маху дал,

разрешите переиграть. Так-то будет правильнее. Я большой

любитель женщин, а уж меня как они любят, подлые, прямо не

поверите. Вот вы писали вашей супруге о ее там глазках, губках.

Недавно, знаете, я имел -- Почему же я не могу съесть? Ах, вот

что. Прытко, прытко. Ну, ладно, -- ушел. Недавно я имел половое

общение с исключительно здоровой и роскошной особой. Какое

получаешь удовольствие, когда крупная брюнетка... Это что же?

Вот тебе раз. Вы должны предупреждать, так не годится. Давайте,

сыграю иначе. Так-с. Да, роскошная, страстная -- а я, знаете,

сам с усам, обладаю такой пружиной, что -- ух! Вообще говоря,

из многочисленных соблазнов жизни, которые, как бы играя, но

вместе с тем очень серьезно, собираюсь постепенно представить

вашему вниманию, соблазн любви... -- Нет, погодите, я еще не

решил, пойду ли так. Да, пойду. Как -- мат? Почему -- мат? Сюда

-- не могу, сюда -- не могу, сюда... Тоже не могу. Позвольте,

как же раньше стояло? Нет, еще раньше. Ну, вот это другое дело.

Зевок. Пошел так. Да, -- красная роза в зубах, черные ажурные

чулки по сии места и больше ни-че-го, -- это я понимаю, это

высшее... а теперь вместо восторгов любви -- сырой камень,

ржавое железо, а впереди... сами знаете, что впереди. Не

заметил. А если так? Так лучше. Партия все равно -- моя, вы

делаете ошибку за ошибкой. Пускай она изменяла вам, но ведь и

вы держали ее в своих объятиях. Когда ко мне обращаются за

советами, я всегда говорю: господа, побольше изобретательности.

Ничего нет приятнее, например, чем окружиться зеркалами и

смотреть, как там кипит работа, -- замечательно! А вот это

вовсе не замечательно. Я, честное слово, думал, что пошел не

сюда, а сюда. Так что вы не могли... Назад, пожалуйста. Я люблю

при этом курить сигару и говорить о незначительных вещах, и

чтобы она тоже говорила, -- ничего не поделаешь, известная

развратность... Да, -- тяжко, страшно и обидно сказать всему

этому "прости" -- и думать, что другие, такие же молодые и

сочные, будут продолжать работать, работать... эх! не знаю, как

вы, но я в смысле ласок обожаю то, что у нас, у борцов, зовется

макароны: шлеп ее по шее, и чем плотнее мяса... Во-первых, могу

съесть, во-вторых, могу просто уйти; ну, так. Постойте,

постойте, я все-таки еще подумаю. Какой был последний ход?

Поставьте обратно и дайте подумать. Вздор, никакого мата нет.

Вы, по-моему, тут что-то, извините, смошенничали, вот это

стояло тут или тут, а не тут, я абсолютно уверен. Ну,

поставьте, поставьте...

Он как бы нечаянно сбил несколько фигур и, не удержавшись,

со стоном, смешал остальные. Цинциннат сидел, облокотясь на

одну руку; задумчиво копал коня, который в области шеи был,

казалось, не прочь вернуться в ту хлебную стихию, откуда вышел

(*16).

-- В другую игру, в другую игру, в шахматы вы не умеете,

-- суетливо закричал м-сье Пьер и развернул ярко раскрашенную

доску для игры в гуся.

Бросил кости -- и сразу поднялся с трех на двадцать семь,

-- но потом пришлось спуститься опять, -- зато с двадцати двух

на сорок шесть взвился Цинциннат. Игра тянулась долго. М-сье

Пьер наливался малиной, топал, злился, лез за костями под стол

и вылезал оттуда, держа их на ладони и клянясь, что именно так

они лежали на полу.

-- Почему от вас так пахнет? -- спросил Цинциннат со

вздохом.

Толстенькое лицо м-сье Пьера исказилось принужденной

улыбкой.

-- Это у нас в семье, -- пояснил он с достоинством, --

ноги немножко потеют. Пробовал квасцами, но ничего не берет.

Должен сказать, что, хотя страдаю этим с детства и хотя ко

всякому страданию принято относиться с уважением, еще никто

никогда так бестактно...

-- Я дышать не могу, -- сказал Цинциннат.

XIV

Они были еще ближе -- и теперь так торопились, что грешно

было их отвлекать выстукиванием вопросов. И продолжались они

позже, чем вчера, и Цинциннат лежал на плитах крестом, ничком,

как сраженный солнечным ударом, и, потворствуя ряжению чувств,

ясно, через слух видел потайной ход, удлиняющийся с каждым

скребком, и ощущал, словно ему облегчали темную, тесную боль в

груди, как расшатываются камни, и уже гадал, глядя на стену,

где-то она даст трещину и с грохотом разверзнется.

Еще потрескивало и шуршало, когда пришел Родион. За ним, в

балетных туфлях на босу ногу и шерстяном платьице в шотландскую

клетку, шмыгнула Эммочка и, как уже раз было, спряталась под

стол, скрючившись там на корточках, так что ее льняные волосы,

вьющиеся на концах, покрывали ей и лицо, и колени, и даже

лодыжки. Лишь только Родион удалился, она вспрянула -- да прямо

к Цинциннату, сидевшему на койке, и, опрокинув его, пустилась

по нем карабкаться. Холодные пальцы ее горячих голых рук

впивались в него, она скалилась, к передним зубам пристал

кусочек зеленого листа.

-- Садись смирно, -- сказал Цинциннат, -- я устал, всю

ночь сомей не очкнул, -- садись смирно и расскажи мне...

Эммочка, возясь, уткнулась лбом ему в грудь; из-под ее

рассыпавшихся и в сторону свесившихся буклей обнажилась в

заднем вырезе платья верхняя часть спины, со впадиной,

менявшейся от движения лопаток, и вся ровно поросшая

белесоватым пушком, казавшимся симметрично расчесанным.

Цинциннат погладил ее по теплой голове, стараясь ее

приподнять. Схватила его за пальцы и стала их тискать и

прижимать к быстрым губам.

-- Вот ластушка, -- сонно сказал Цинциннат, -- ну, будет,

будет. Расскажи мне...

Но ею овладел порыв детской буйности. Этот мускулистый

ребенок валял Цинцинната, как щенка.

-- Перестань! -- крикнул Цинциннат. -- Как тебе не стыдно!

-- Завтра, -- вдруг сказала она, сжимая его и смотря ему в

переносицу.

-- Завтра умру? -- спросил Цинциннат.

-- Нет, спасу, -- задумчиво проговорила Эммочка (она

сидела на нем верхом).

-- Вот это славно, -- сказал Цинциннат, -- спасители

отовсюду! Давно бы так, а то с ума сойду. Пожалуйста, слезь,

мне тяжело, жарко.

-- Мы убежим, и вы на мне женитесь.

-- Может быть, -- когда подрастешь; но только жена у меня

уже есть.

-- Толстая, старая, -- сказала Эммочка.

Она соскочила с постели и побежала вокруг камеры, как

бегают танцовщицы, крупной рысью, тряся волосами, и потом

прыгнула, будто летя, и наконец закружилась на месте, раскинув

множество рук.

-- Скоро опять школа, -- сказала она, мгновенно сев к

Цинциннату на колени, -- и, тотчас все забыв на свете,

погрузилась в новое занятие: принялась колупать черную

продольную корку на блестящей голени, корка уже наполовину была

снята, и нежно розовел шрам.

Цинциннат, щурясь, глядел на ее склоненный, обведенный

пушистой каемкой света профиль, и дремота долила его.

-- Ах, Эммочка, помни, помни, помни, что ты обещала.

Завтра! Скажи мне, как ты устроишь?

-- Дайте ухо, -- сказала Эммочка.

Обняв его за шею одной рукой, она жарко, влажно и

совершенно невнятно загудела ему в ухо.

-- Ничего не слышу, -- сказал Цинциннат.

Нетерпеливо откинула с лица волосы и опять приникла.

-- Бу... бу... бу... -- гулко бормотала она -- и вот

отскочила, взвилась, -- и вот уже отдыхала на чуть качавшейся

трапеции, сложив и вытянув клином носки.

-- Я все же очень на это рассчитываю, -- сквозь растущую

дремоту проговорил Цинциннат; медленно приник мокрым гудящим

ухом к подушке.

Засыпая, он чувствовал, как она перелезла через него, -- и

потом ему неясно мерещилось, что она или кто-то другой без

конца складывает какую-то блестящую ткань, берет за углы, и

складывает, и поглаживает ладонью, и складывает опять, -- и на

минуту он очнулся от визга Эммочки, которую выволакивал Родион.

Потом ему показалось, что осторожно возобновились заветные