стороне листа".
-- Вот, -- сказал директор, складывая очки. -- Это все. Я
вас больше не удерживаю. Известите, если что понадобится.
Он сел к столу и начал быстро писать, тем показывая, что
аудиенция кончена. Цинциннат вышел.
В коридоре на стене дремала тень Родиона, сгорбившись на
теневом табурете, -- и лишь мельком, с краю, вспыхнуло
несколько рыжих волосков. Далее, у загиба стены, другой
стражник, сняв свою форменную маску, утирал рукавом лицо.
Цинциннат начал спускаться по лестнице. Каменные ступени был
склизки и узки, с неосязаемой спиралью призрачных перил. Дойдя
до низу, он пошел опять коридорами. Дверь с надписью на
зеркальный выворот: "канцелярия" -- была отпахнута; луна
сверкала на чернильнице, а какая-то под столом мусорная
корзинка неистово шеберстила и клокотала: должно быть, в нее
свалилась мышь. Миновав еще много дверей, Цинциннат споткнулся,
подпрыгнул и очутился в небольшом дворе, полном разных частей
разобранной луны. Пароль в эту ночь был: молчание, -- и солдат
у ворот отозвался молчанием на молчание Цинцинната, пропуская
его, и у всех прочих ворот было то же. Оставив за собой
гуманную громаду крепости, он заскользил вниз по крутому,
росистому дерну, попал на пепельную тропу между скал, пересек
дважды, трижды извивы главной дороги, которая, наконец стряхнув
последнюю тень крепости, полилась прямее, вольнее, -- и по
узорному мосту через высохшую речку Цинциннат вошел в город.
Поднявшись на изволок и повернув налево по Садовой, он пронесся
вдоль седых цветущих кустов. Где-то мелькнуло освещенное окно;
за какой-то оградой собака громыхнула цепью, но не залаяла.
Ветерок делал все, что мог, чтобы освежить беглецу голую шею.
Изредка наплыв благоухания говорил о близости Тамариных Садов.
Как он знал эти сады! Там, когда Марфинька была невестой и
боялась лягушек, майских жуков... Там, где бывало, когда все
становилось невтерпеж и можно было одному, с кашей во рту из
разжеванной сирени, со слезами... Зеленое, муравчатое. Там,
тамошние холмы, томление прудов, тамтатам далекого оркестра...
Он повернул по Матюхинской мимо развалин древней фабрики,
гордости города, мимо шепчущих лип, мимо празднично настроенных
белых дач телеграфных служащих, вечно справляющих чьи-нибудь
именины, и вышел на Телеграфную. Оттуда шла в гору узкая
улочка, и опять сдержанно зашумели липы. Двое мужчин тихо
беседовали во мраке сквера на подразумеваемой скамейке. "А ведь
он ошибается", -- сказал один. Другой отвечал неразборчиво, и
оба вроде как бы вздохнули, естественно смешиваясь с шелестом
листвы. Цинциннат выбежал на круглую площадку, где луна
сторожила знакомую статую поэта, похожую на снеговую бабу, --
голова кубом, слепившиеся ноги, -- и, пробежав еще несколько
шагов, оказался на своей улице. Справа, на стенах одинаковых
домов, неодинаково играл лунный рисунок веток, так что только
по выражению теней, по складке на переносице между окон,
Цинциннат и узнал свой дом. В верхнем этаже около Марфиньки
было темно, но открыто. Дети, должно быть, спали на горбоносом
балконе: там белелось что-то. Цинциннат вбежал на крыльцо,
толкнул дверь и вошел в свою освещенную камеру. Обернулся, но
был уже заперт. Ужасно! На столе блестел карандаш. Паук сидел
на желтой стене.
-- Потушите! -- крикнул Цинциннат.
Наблюдавший за ним глазок выключил свет. Темнота и тишина
начали соединяться; но вмешались часы, пробили одиннадцать,
подумали и пробили еще один раз, а Цинциннат лежал навзничь и
смотрел в темноту, где тихо рассыпались светлые точки,
постепенно исчезая. Совершилось полное слияние темноты и
тишины. Вот тогда, только тогда (то есть лежа навзничь на
тюремной койке, за полночь, после ужасного, ужасного, я просто
не могу тебе объяснить какого ужасного дня) Цинциннат Ц. ясно
оценил свое положение.
Сначала на черном бархате, каким по ночам обложены с
исподу веки, появилось, как медальон, лицо Марфиньки: кукольный
румянец, блестящий лоб с детской выпуклостью, редкие брови
вверх, высоко над круглыми, карими глазами. Она заморгала,
поворачивая голову, и на мягкой, сливочной белизны, шее была
черная бархатка, а бархатная тишина платья, расширяясь книзу,
сливалась с темнотой. Такой он увидел ее нынче среди публики,
когда его подвели к свежепокрашенной скамье подсудимых, на
которую он сесть не решился, а стоял рядом и все-таки измарал в
изумруде руки, и журналисты жадно фотографировали отпечатки его
пальцев, оставшиеся на спинке скамьи. Он видел их напряженные
лбы, он видел ярко-цветные панталоны щеголей, ручные зеркала и
переливчатые шали щеголих, -- но лица были неясны, -- одна
только круглоглазая Марфинька из всех зрителей и запомнилась
ему. Адвокат и прокурор, оба крашенные и очень похожие друг на
друга (закон требовал, чтобы они были единоутробными братьями,
но не всегда можно было подобрать, и тогда гримировались),
проговорили с виртуозной скоростью те пять тысяч слов, которые
полагались каждому. Они говорили вперемежку, и судья, следя за
мгновенными репликами, вправо, влево мотал головой, и
равномерно мотались все головы, -- и только одна Марфинька,
слегка повернувшись, неподвижно, как удивленное дитя,
уставилась на Цинцинната, стоявшего рядом с ярко-зеленой
садовой скамьей. Адвокат, сторонник классической декапитации,
выиграл без труда против затейника прокурора, и судья
синтезировал дело.
Обрывки этих речей, в которых, как пузыри воды, стремились
и лопались слова "прозрачность" и "непроницаемость", теперь
звучали у Цинцинната в ушах, и шум крови превращался в
рукоплескания, а медальонное лицо Марфиньки все оставалось в
поле его зрения и потухло только тогда, когда судья, --
приблизившись вплотную, так что можно было различить на его
круглом смуглом носу расширенные поры, одна из которых, на
самой дуле, выпустила одинокий, но длинный волос, -- произнес
сырым шепотом: "с любезного разрешения публики, вам наденут
красный цилиндр", -- выработанная законом подставная фраза,
истинное значение коей знал всякий школьник.
"А я ведь сработан так тщательно, -- подумал Цинциннат,
плача во мраке. -- Изгиб моего позвоночника высчитан так
хорошо, так таинственно. Я чувствую в икрах так много туго
накрученных верст, которые мог бы в жизни еще пробежать. Моя
голова так удобна"...
Часы пробили неизвестно к чему относившуюся половину.
II
Утренние газеты, которые с чашкой тепловатого шоколада
принес ему Родион, -- местный листок "Доброе Утречко" и более
серьезный орган "Голос Публики", -- как всегда кишели цветными
снимками. В первой он нашел фасад своего дома: дети глядят с
балкона, тесть глядит из кухонного окна, фотограф глядит из
окна Марфиньки; во второй -- знакомый вид из этого окна на
палисадник с яблоней, отворенной калиткой и фигурой фотографа,
снимающего фасад. Он нашел, кроме того, самого себя на двух
снимках, изображающих его в кроткой юности.
Цинциннат родился от безвестного прохожего и детство
провел в большом общежитии за Стропью (только уже на третьем
десятке он познакомился мимоходом со щебечущей, щупленькой, еще
такой молодой на вид Цецилией Ц., зачавшей его ночью на Прудах,
когда была совсем девочкой). С ранних лет, чудом смекнув
опасность, Цинциннат бдительно изощрялся в том, чтобы скрыть
некоторую свою особость. Чужих лучей не пропуская, а потому, в
состоянии покоя, производя диковинное впечатление одинокого
темного препятствия в этом мире прозрачных друг для дружки душ,
он научился все-таки притворяться сквозистым, для чего прибегал
к сложной системе как бы оптических обманов, но стоило на
мгновение забыться, не совсем так внимательно следить за собой,
за поворотами хитро освещенных плоскостей души, как сразу
поднималась тревога. В разгаре общих игр сверстники вдруг от
него отпадали, словно почуя, что ясность его взгляда да
голубизна висков -- лукавый отвод и что в действительности
Цинциннат непроницаем. Случалось, учитель среди наступившего
молчания, в досадливом недоумении, собрав и наморщив все запасы
кожи около глаз, долго глядел на него и наконец спрашивал:
-- Да что с тобой, Цинциннат?
Тогда Цинциннат брал себя в руки и, прижав к груди,
относил в безопасное место.
С течением времени безопасных мест становилось все меньше,
всюду проникало ласковое солнце публичных забот, и было так
устроено окошечко в двери, что не существовало во всей камере
ни одной точки, которую наблюдатель за дверью не мог бы
взглядом проткнуть. Поэтому Цинциннат не сгреб пестрых газет в
ком, не швырнул, -- как сделал его призрак (призрак,
сопровождающий каждого из нас -- и тебя, и меня, и вот его, --
делающий то, чего в данное мгновение хотелось бы сделать, а
нельзя...). Цинциннат спокойненько отложил газеты и допил
шоколад. Коричневая пленка, покрывавшая шоколадную гладь,
превратилась на губе в сморщенную дрянь. Затем Цинциннат надел
черный халат, слишком для него длинный, черные туфли с
помпонами, черную ермолку, -- и заходил по камере, как ходил
каждое утро, с первого дня заключения.
Детство на загородных газонах. Играли в мяч, в свинью, в
карамору, в чехарду, в малину, в тычь... Он был легок и ловок,
но с ним не любили играть. Зимою городские скаты гладко
затягивались снегом, и как же славно было мчаться вниз на
"стеклянных" сабуровских санках... Как быстро наступала ночь,
когда с катанья возвращались домой... Какие звезды, -- какая
мысль и грусть наверху, -- а внизу ничего не знают. В морозном
металлическом мраке желтым и красным светом горели съедобные