углы своих безобразных колен.
XV
Утро прошло тихо, но зато около пяти пополудни начался
сокрушительный треск: тот, кто работал, рьяно торопился,
бесстыдно гремел; впрочем, не намного приблизился со вчерашнего
дня.
Внезапно произошло нечто особенное: рухнула будто какая-то
внутренняя преграда, и уже теперь звуки проявились с такой
выпуклостью и силой (мгновенно перейдя из одного плана в другой
-- прямо к рампе), что стало ясно: они вот тут, сразу за
тающей, как лед, стеной, и вот сейчас, сейчас прорвутся.
И тогда узник решил, что пора действовать. Страшно спеша,
трепеща, но все же стараясь не терять над собой власти, он
достал и надел те резиновые башмаки, те полотняные панталоны и
крутку, в которых был, когда его взяли; нашел носовой платок,
два носовых платка, три носовых платка (беглое преображение их
в те простыни, которые связываются вместе); на всякий случай
сунул в карман какую-то веревочку с еще прикрученной к ней
деревянной штучкой для носки пакетов (не засовывалась, кончик
висел); ринулся к постели с целью так взбить и покрыть одеялом
подушку, чтобы получилось чучело спящего; не сделал этого, а
кинулся к столу, с намерением захватить написанное; но и тут на
полпути переменил направление, ибо от победоносной, бешеной
стукотни мешались мысли... Он стоял, вытянувшись, как стрела,
руки держа по швам, когда, в совершенстве воплощая его мечту,
желтая стена на аршин от пола дала молниевидную трещину, тотчас
набрякла, толкаемая снутри, и внезапно с грохотом разверзлась.
Из черной дыры в облаке мелких обломков вылез, с киркой в
руке, весь осыпанный белым, весь извивающийся и шлепающийся,
как толстая рыба в пыли, весь зыблющийся от смеха, м-сье Пьер,
и, сразу за ним, -- но раком, толстозадый, с прорехой, из
которой торчал клок серой ваты, без сюртука, тоже осыпанный
всякой дрянью, тоже помирающий со смеху, Родриг Иванович, и,
выкатившись из дыры, они оба сели на пол и уже без удержу
затряслись, со всеми переходами от хо-хо-хо до кхи-кхи-кхи и
обратно, с жалобными писками в интервалах взрывов, -- толкая
друг друга, друг на друга валясь...
-- Мы, мы, это мы, -- выдавил наконец м-сье Пьер, повернув
к Цинциннату меловое лицо, причем желтый паричок его с
комическим свистом приподнялся и опал.
-- Это мы, -- проговорил неожиданным для него фальцетом
Родриг Иванович и густо загоготал снова, задрав мягкие ноги в
невозможных гетрах эксцентрика.
-- Уф! -- произнес м-сье Пьер, вдруг успокоившись; встал с
пола и, обивая ладонь о ладонь, оглянулся на дыру: -- Ну и
поработали же мы, Родриг Иванович! Вставайте, голубчик,
довольно. Какая работа! Что же, теперь можно и воспользоваться
этим превосходным туннелем... Позвольте вас пригласить, милый
сосед, ко мне на стакан чаю.
-- Если вы только меня коснетесь... -- прошелестел
Цинциннат, -- и, так как с одной стороны, готовый его обнять и
впихнуть, стоял белый, потный м-сье Пьер, а с другой, -- тоже
раскрыв объятия, голоплечий, в свободно висящей манишке, --
Родриг Иванович, и оба как бы медленно раскачивались, собираясь
навалиться на него, то Цинциннат избрал единственно возможное
направление, а именно то, которое ему указывалось. М-сье Пьер
легонько подталкивал его сзади, помогая ему вползать в
отверстие.
-- Присоединяйтесь, -- обратился он к Родригу Ивановичу,
но тот отказался, сославшись на расстройство туалета.
Сплющенный и зажмуренный, полз на карачках Цинциннат,
сзади полз м-сье Пьер, и, отовсюду тесня, давила на хребет,
колола в ладони, в колени кромешная тьма, полная осыпчивого
треска, и несколько раз Цинциннат утыкался в тупик, и тогда
м-сье Пьер тянул за икры, заставляя из тупика пятиться, и
ежеминутно угол, выступ, неизвестно что больно задевало голову,
и вообще тяготела над ним такая ужасная, беспросветная тоска,
что, не будь сзади сопящего, бодучего спутника, -- он бы тут же
лег и умер. Но вот, после длительного продвижения в узкой,
угольно-черной тьме (в одном месте, сбоку, красный фонарик
тускло обдал лоском черноту), после тесноты, слепоты, духоты,
-- вдали показался округлявшийся бледный свет: там был поворот
и наконец -- выход; неловко и кротко Цинциннат выпал на
каменный пол, -- в пронзенную солнцем камеру м-сье Пьера.
-- Милости просим, -- сказал хозяин, вылезая за ним;
тотчас достал платяную щетку и принялся ловко обчищать
мигающего Цинцинната, деликатно сдерживая и смягчая движение
там, где могло быть чувствительно. При этом он, сгибаясь, будто
опутывая его чем, ходил вокруг Цинцинната, который стоял
совершенно неподвижно, пораженный одной необыкновенно простой
мыслью, пораженный, вернее, не самой мыслью, -- а тем, что она
не явилась ему раньше.
-- А я, разрешите, сделаю так, -- произнес м-сье Пьер и
стянул с себя пыльную фуфайку; на мгновение, как бы невзначай,
напряг руку, косясь на бирюзово-белый бицепс и распространяя
свойственное ему зловоние. Вокруг левого соска была находчивая
татуировка -- два зеленых листика, -- так что самый сосок
казался бутоном розы (из марципана и цуката). --
Присаживайтесь, прошу, -- сказал он, надевая халат в ярких
разводах; -- чем богат, тем и рад. Мой номер, как видите, почти
не отличается от вашего. Я только держу его в чистоте и
украшаю... украшаю, чем могу. (Он слегка задохнулся, вроде как
от волнения.)
Украшаю. Аккуратно выставил малиновую цифру стенной
календарь с акварельным изображением крепости при заходящем
солнце. Одеяло, сшитое из разноцветных ромбов, прикрывало
койку. Над ней кнопками были прикреплены снимки игрового жанра
и висела кабинетная фотография м-сье Пьера; из-за края рамы
выпускал гофрированные складки бумажный веерок. На столе лежал
крокодиловый альбом, золотился циферблат дорожных часов, и над
блестящим ободком фарфорового стакана с немецким пейзажем
глядели в разные стороны пять-шесть бархатистых анютиных
глазок. В углу камеры был прислонен к стене большой футляр,
содержавший, казалось, музыкальный инструмент.
-- Я чрезвычайно счастлив вас видеть у себя, -- говорил
м-сье Пьер, прогуливаясь взад и вперед и каждый раз проходя
сквозь косую полосу солнца, в которой еще играла известковая
пыль. -- Мне кажется, что за эту неделю мы с вами так
подружились, как-то так хорошо, тепло сошлись, как редко
бывает. Вас, я вижу, интересует, что внутри? Вот дайте (он
перевел дух), дайте договорить, и тогда покажу вам...
-- Наша дружба, -- продолжал, разгуливая и слегка
задыхаясь, м-сье Пьер, -- наша дружба расцвела в тепличной
атмосфере темницы, где питалась одинаковыми тревогами и
надеждами. Думаю, что я вас знаю теперь лучше, чем кто-либо на
свете -- и, уж конечно, интимнее, чем вас знала жена. Мне
поэтому особенно больно, когда вы поддаетесь чувству злобы или
бываете невнимательны к людям... Вот сейчас, когда мы к вам так
весело явились, вы опять Родрига Ивановича оскорбили напускным
равнодушием к сюрпризу, в котором он принимал такое милое,
энергичное участие, а ведь он уже далеко не молод и немало у
него собственных забот. Нет, об этом сейчас не хочу. Мне только
важно установить, что ни один ваш душевный оттенок не
ускользает от меня, и потому мне лично кажется не совсем
справедливым известное обвинение... Для меня вы прозрачны, как
-- извините изысканность сравнения -- как краснеющая невеста
прозрачна для взгляда опытного жениха. Не знаю, у меня что-то с
дыханием, простите, сейчас пройдет. Но, если я вас так близко
изучил и -- что таить -- полюбил, крепко полюбил, -- то и вы,
стало быть, узнали меня, привыкли ко мне, -- более того,
привязались ко мне, как я к вам. Добиться такой дружбы, -- вот
в чем заключалась первая моя задача, и, по-видимому, я разрешил
ее успешно. Успешно. Сейчас будем пить чай. Не понимаю, почему
не несут.
Он сел, хватаясь за грудь, к столу против Цинцинната, но
сразу вскочил опять; вынул из-под подушки кожаный кошелек, из
кошелька -- замшевый чехольчик, из чехольчика -- ключ и подошел
к большому футляру, стоявшему в углу.
-- Я вижу, вы потрясены моей аккуратностью, -- сказал он и
бережно опустил на пол футляр, оказавшийся увесистым и
неповоротливым. -- ...Но видите ли, аккуратность украшает жизнь
одинокого человека, который этим доказывает самому себе...
В раскрывшемся футляре, на черном бархате, лежал широкий,
светлый топор.
-- ...самому себе доказывает, что у него есть гнездышко...
Гнездышко, -- продолжал м-сье Пьер, снова запирая футляр,
прислоняя его к стене и сам прислоняясь, -- гнездышко, которое
он заслужил, свил, наполнил своим теплом... Тут вообще большая
философская темя, но по некоторым признакам мне кажется, что
вам, как и мне, сейчас не до тем. Знаете что? Вот мой совет:
чайку мы с вами попьем после, -- а сейчас пойдите к себе и
прилягте, идите. Мы оба молоды, вам не следует оставаться здесь
дольше. Завтра вам объяснят, а теперь идите. Я тоже возбужден,
я тоже не владею собой, вы должны это понять...
Цинциннат тихо теребил запертую дверь.
-- Нет, нет, вы -- по нашему туннелю. Недаром же
трудились. Ползком, ползком. Я дыру занавешиваю, а то
некрасиво. Пожалуйте...
-- Сам, -- сказал Цинциннат.
Он влез в черное отверстие и, шурша ушибленными коленями,
пополз на четвереньках, проникая все глубже в тесную темноту.
М-сье Пьер, гулко вдогонку крикнув ему что-то насчет чая,
по-видимому, завел сторку, -- ибо Цинциннат сразу почувствовал
себя отрезанным от светлой камеры, где только что был.
С трудом дыша шероховатым воздухом, натыкаясь на острое --
и без особого страха ожидая обвала, -- Цинциннат вслепую
пробирался по извилистому ходу и попадал в каменные мешки, и,
как смирное отступающее животное, подавался назад, и, нащупав